Перед Первой мировой войной Москва на глазах преображалась. Город переживал строительный бум, высокие доходные дома поднимались на улицах и в переулках. Побуждал подрядчиков браться за очередные проекты спрос — Москва по темпам роста населения вышла на первое место в мире, опередив Нью-Йорк.
В Сивцевом Вражке появилось семь таких зданий. В начале переулка гражданский инженер Витольд Дзевульский поднял пять этажей дома с лоджиями и вазой в нише на углу Филипповского переулка, принадлежавшего Гавриле Яковлевичу Быкову. Ни звания, ни чина у него не значится в адресно-справочной книге за 1917 год, их заменяло одно слово — “Шляпы”. Очевидно, их производила и продавала его мастерская в этом доме, где жили хозяин и его квартиранты.
В 1937 году в этом доме получил две комнаты в коммунальной квартире писатель Юрий Либединский. Уроженец Одессы, сын врача, он окончил реальное училище на Урале. Начатую там повесть, “пронизанную романтикой революции”, дописал в Москве, где получил полное признание. Перебрался в столицу из Ленинграда, когда таких, как он, расстреливали по приговору Особого совещания НКВД. О нем вышла статья под названием “Троцкистский агент в литературе”, его исключили из партии, в которую писатель вступил в 22 года, лишили службы, изъяли из библиотек и запретили публиковать все написанное до 1937 года, включая прославившую Либединского повесть “Неделя”, названную в “Правде” Николаем Бухариным “первой ласточкой” советской литературы. Но писателю крупно повезло, его исключили из партии, но не арестовали, не судили, не казнили.
Арестовали первую жену Либединского, Марианну Герасимову, с которой он вырос на Урале. Когда началась Гражданская война, они “со всем максимализмом юности, жаром революционных убеждений бросились в горнило сражений за новую жизнь”. И так увлеклись классовой борьбой, что Марианна облачилась в кожаную куртку начальника отдела ВЧК. А Юрий “в колчаковском подполье вел революционную пропаганду среди солдат”.
Спас подпольщика любимец Сталина Александр Фадеев, женатый на сестре Марианны — Валерии Герасимовой. Сближало писателей родство, безоглядная вера в “классовые силы пролетариата”, полное взаимопонимание, красота и талант. “Разгром” Фадеева и “Неделя” Либединского, переведенные на многие языки, изучались в школах наравне с сочинениями классиков.
На Сивцевом Вражке Юрий Либединский поселился со второй женой актрисой Марией Берггольц, сестрой Ольги Берггольц. Ее голосу 900 дней блокады Ленинграда внимали “в квартирах черных, как пещеры, у репродукторов глухих”. Ее крылатые слова “Никто не забыт и ничто не забыто” высечены на граните мемориала. (Первого мужа Ольги, поэта Бориса Корнилова, расстреляли, второй умер от голода в блокаду.)
Когда началась война, опаленный родной властью писатель вступил в народное ополчение Краснопресненского района, в боях под Москвой его контузило. В госпитале 20-летняя девушка Лидия Толстая из графского рода увидела 44–летнего раненого фронтового журналиста. Стала его сиделкой, секретарем, возлюбленной, женой.
Родила четверых детей. Ее зять Игорь Губерман сказал о теще:
Зятья в слезах про тещ галдят,
А наша — лучше не отыщешь
Ни в Сан-Франциско, ни в Мытищах,
Ни в Африке, где тещ едят.
В 46 лет у Лидии Либединской вышла первая книга “Зеленая лампа”, воспоминания о жизни с мужем, “романе длиной в 18 лет”, о графе Борисе Толстом — отце, попавшем под “красное колесо” 1937 года. О встречах с великими современниками.
…Музей в доме 27 на Сивцевом Вражке своим возникновением обязан автору книги о Герцене — любимом герое писательницы Лидии Либединской, пережившей мужа почти на полвека.
“Зеленую лампу” переиздали в 2000 году. Это документальное сочинение пережило художественные сочинения мужа: повести, роман, трилогию о борьбе за власть Советов. С 1985 года они не переиздаются, и вряд ли когда выйдут книги о “красных”, перед расстрелом заставлявших “белых” раздеться догола.
Другой пламенный революционер советской литературы драматург Владимир Билль-Белоцерковский жил на Сивцевом Вражке, в большом доме №15. В молодости он прославился “Штормом”. Эта пьеса шла во всех театрах СССР. Сцена допроса Маньки-спекулянтки (“Шо вы говорите?”) в незабываемом исполнении Раневской — из “Шторма”. Многие приходили в театр только ради того, чтобы увидеть этот эпизод, и покидали зрительный зал, когда Раневская уходила со сцены.
В наши дни “Шторм” не играют, но пьеса значится в списке классики, знание которой обязательно для поступающих на режиссерский факультет театральных институтов. Она стоит в одном ряду с “Днями Турбиных” Михаила Булгакова. А было время, когда авторов этих драм о Гражданской войне разделяла пропасть. Члену партии с 1917 года Билль–Белоцерковскому Турбины были ненавистны как классовые враги, с офицерами, как они, убежденный до мозга костей коммунист сражался на улицах Москвы, фронтах Гражданской войны.
Образование у Билля — три класса хедера, ни гимназии, ни реального училища не кончал. Мальчишкой, опьяненным описаниями путешествий и приключений, бежал из родного дома. Восемь лет плавал по родным морям, Азовскому и Черному, дальним морям и океанам, служил матросом на торговых кораблях русского и английского флота. Увидел страны Европы и Америки, Японию и Китай. Осел в Англии. Около семи лет жил в Америке, мыл окна небоскребов, натирал полы, убирал в отеле, работал кочегаром, рассыльным, землекопом, нанимался на черную работу в Голливуде. Проникся ненавистью к капитализму. Поспешил в Россию, узнав о Февральской революции, приехав в Москву, вступил в партию большевиков до октября 1917 года. Как писали о нем, “принял активное участие в Октябрьской революции и был ранен”. Избирался членом исполкома Московского совета, слыл твердокаменным большевиком. В 1918 году начал печатать рассказы, сочинять пьесы, опираясь на свой жизненный опыт. Первая пьеса поведала о неимущем негре, угнетаемом и избиваемом белым американцем. Успеха она не имела.
Славу принес в 1925 году “Шторм” с образом лихого борца за советскую власть Братишки. Поставленный в Москве “Шторм” пришелся по душе и зрителям, и власти настолько, что “Известия” в заголовке статьи о пьесе, появившейся в преддверии ХIV съезда ВКП (б), призвали: “Это надо показать съезду партии!”. Орган правительства призывал: “Мы не должны упустить случая демонстрировать его партии. Мы не имеем права утаивать его от партии хотя бы для того, чтобы каждый партиец на коварный вопрос: “А что может предъявить искусство?” — мог бы без запинки сказать: “А вот, например, “Шторм”. О себе автор мог бы сказать словами поэта:
Только тот наших дней не мельче,
Только тот на нашем пути,
Кто умеет за каждой мелочью
Революцию мировую найти.
Ничего подобного в “Днях Турбиных” найти победители в Гражданской войне не могли. Они видели классовых врагов остроумными, обаятельными, честными и храбрыми, вызывавшими всеобщую симпатию. Пьеса Булгакова шла с аншлагом в лучшем драматическом театре — Художественном. Поэтому Билль-Белоцерковский написал письмо “товарищу Сталину”, как это делали тогда безбоязненно многие писатели, включая Михаила Булгакова, не удостоившегося письменного ответа. Но автор “Шторма” получил развернутый ответ. Сталин не разрешил опубликовать письмо, которое нарком просвещения Луначарский считал “единственным изложением Ваших мыслей по вопросу о нашей политике в искусстве”. Оно появилось впервые спустя много лет, в 11-м томе сочинений И.В.Сталина.
Автор “Шторма” отвергал “Бег” и “Дни Турбиных” Булгакова. Сталин “Бег” назвал “антисоветским явлением”, запретил. Но вторая пьеса шла с его согласия. Не потому, что, по словам вождя: “На безрыбье даже “Дни Турбиных” рыба”, а потому, что он увидел в этой пьесе “демонстрацию всесокрушающей силы большевизма”. И не уставал ходить на представления “Дней”, по легенде, смотрел спектакль в исполнении корифеев Художественного театра раз 15—20.
Автор “Шторма” впоследствии написал много пьес, рассказов, но особого успеха они не имели. Билль-Белоцерковский в молодости видел себя со “штормовым парусом, влекущим в далекие края и моря”. В старости стал бороться с “космополитизмом”, “растленным Западом”. Он умер в 1970 году. Через два года его сын Вадим, химик по образованию, публицист и борец с советской властью по призванию, эмигрировал из СССР.
Вещал на радио “Свобода”. Пересек океан, который бороздил отец, пристал к берегам США. Окон небоскребов не моет. Служит в Международном институте саморегуляции и самоорганизации, издает книги, увлекая в даль, куда не звал Владимир Билль-Белоцерковский.
Другого жителя дома номер 15, аспиранта филологического факультета МГУ Михаила Матусовского, на второй день войны мобилизовали, подготовленная им диссертация по древнерусской литературе в виде исключения была по просьбе профессора Гудзия защищена в отсутствие соискателя. Телеграмма о присвоении степени кандидата наук ушла на фронт на адрес полевой почты.
Приехав в Москву “с чемоданом стихов” из Луганска, Михаил поступил без проблем в Литературный институт. Проблема возникла на родине в Луганске у сына хозяина частного фотоателье, которого советская власть лишила избирательных прав.
Он снимал людское горе,
Безысходную судьбу,
И младенцев в день рожденья,
И покойников в гробу.
Всю жизнь не забывал поэт, “как мать не забывают сыновья”, свою “простую и сердечную” учительницу русского языка и литературы Марию Семеновну Тодорову. Не сразу приняли сына лишенца в строительный техникум.
Получив диплом, техник недолго поработал на стройке. Уехал в Москву “с чемоданом стихов”, угрожая завалить столицу своей продукцией. Первую книгу написал с другом Константином Симоновым в прозе о шахтерах Луганска, куда приезжали они на летние каникулы. В Литературном институте Михаил сочинил с другом Яном Сашиным песню с такими словами:
Сиреневый туман над нами проплывает,
Над тамбуром горит полночная звезда.
Кондуктор не спешит, кондуктор понимает,
Что с девушкою я прощаюсь навсегда.
Забыл про них, занимаясь в Московском университете. На войне поэт служил в редакции газет разных фронтов, отступал от границы до Подмосковья. Однажды услышал от редактора дивизионной газеты рассказ о кровавом бое восемнадцати солдат за безымянную высоту, после которого в живых осталось только двое.
Мы не забудем, не забудем
Атаки яростные те,
У незнакомого поселка,
На безымянной высоте.
Эти слова высечены на камне памятника бойцам 139-й стрелковой дивизии, они же стали песней Вениамина Баснера в фильме “Тишина”. Он сочинил на слова друга, Матусовского, музыку к песне “Березовый сок”, исполненную с триумфом “Песнярами”. В содружестве с ним родилась песня “С чего начинается Родина”, которую донес до миллионов сердец Марк Бернес. Детские голоса поют “Скворцы прилетели”, “Летите, голуби, летите”, “Школьный вальс” — у них один стихотворец — Михаил Матусовский. Его стихи звучат в фильме “Верные друзья”, которому суждена была долгая жизнь. А самая первая песня — “Вернулся я на Родину” — прозвучала на радио после Победы.
Лучшие певцы — Клавдия Шульженко и Леонид Утесов — исполняли, лучшие композиторы сочиняли музыку на ясные строчки. Поэт знал, что “мелодия обязательно должна жить где-то внутри строк”. Ее уловил и вознес Соловьев-Седой. С ним взялся Матусовский написать песню для документального фильма, выходившего на экран по случаю Спартакиады народов СССР.
Когда сочинял, вспомнил частушку, которую пела Лидия Русланова, со словами: “милый любит и не любит”, “лодка едет и не едет”. Этот поэтический прием единства противоположностей, отражающий философию, диалектику жизни, применил, когда сочинял: “песня слышится и не слышится”, “речка движется и не движется”, “трудно высказать и не высказать то, что на сердце у меня”. Эти строчки стали слагаемыми великой песни “Подмосковные вечера”. Ее не забыли вместе с картиной “Ко дню Спартакиады”.
Как утверждают музыковеды, это “самая знаменитая песня, звучащая по всему миру”. Она родилась в 1957-м. Значит, полвека тому назад. Ее исполняли первоклассные артисты, русские и иностранцы, ее поют за границей в часы застолий захмелевшие соотечественники. “Не слышны в саду даже шорохи... ” — слышал я в Берлине на Unter den Linden.
Матусовский полюбил Москву, иначе бы не написал “Московских окон негасимый свет”. Полюбил Подмосковье с “его скромными, неторопящимися реками, прохладными лесами, всеми земляничными, ореховыми и грибными местами, с эхом, готовым откликнуться на ваш зов с другой стороны, откуда вы вовсе не ждете ответа”.
Дом Матусовского с кабинетом за окном мезонина был в Пахре, его стены украшали картины поэта Павла Антокольского. Хранилась в нем коллекция причудливых палок, подобранных в лесу. Хозяин этого небогатого дома не дожил до развала СССР. Он умер летом 1990 года и не услышал вернувшийся в эфир “Сиреневый туман”. Владимир Маркин исполнил по телевидению довоенную песню, сделавшую ему имя, не зная, кто сочинил слова и мелодию. Права на песню предъявила вдова Матусовского: написал стихи муж по случаю окончания Литературного института. В Российском авторском обществе журналисту Юрию Бирюкову показали ксерокопию рукописи текста “Дорожного танго” в личном деле композитора Юрия Липатова с пометкой “Текст №… В моей обработке”. Текстов Владимир Маркин собрал пятьдесят, отобрал из них несколько куплетов и записал пластинку “Трудное детство”. Очевидно, Липатов редактировал не свои стихи. Заменил “сиреневый туман” на “предутренний туман”, “девушку” на “милого друга”.
Эльдар Рязанов сказал: “Даже если бы Матусовский написал текст только одной песни — “Подмосковные вечера”, то ему еще при жизни можно было памятник поставить”. Памятник установили в Луганске, на Красной площади, перед входом в Институт культуры и искусства. Матусовский в бронзе стоит за скамейкой, приглашая посидеть и побыть с ним.
Как и автор “Шторма”, Матусовский жил в 50—60-е годы в большом кооперативном доме под номером 15, построенном в стиле конструктивизма в 1933—1937 годах. Тогда по воле Сталина было решено больше не воздвигать в Москве домов с плоскими стенами. От других подобных зданий в переулке этот дом отличается “ножками”, появившимися, очевидно, под влиянием “ножек” знаменитого дома ле Корбюзье на Мясницкой.
