В Авиньоне закончился самый большой театральный фестиваль Европы. Город, как старый комедиант, устало снимает грим и утирает пот — все-таки пришлось попотеть на жаре. Он снисходительно смотрит на туристов, опоздавших на грандиозное театральное зрелище. Обозреватель “МК” Марина Райкина подводит итоги Авиньона-2008.
Люди заблуждаются, что они в этой жизни решают все. 62 года назад этот бело-желтый городок в Провансе выбрал театр и решил, что раз в год почти месяц будет играть именно в театр. Не в кино с его дурацкими красными дорожками, не в науку с бесконечными докладами или цирк с китайскими чудесами. Выбрал и играет до сих пор, заставляя всех приезжающих в Авиньон жить по своим правилам.
А правила простые — здесь можно все, что касается театра. Сидеть на асфальте и мазать лицо белым гримом. Залезть на каменную тумбу и орать в толпу дурным голосом. Усесться в ванну на колесах и разъезжать в ней на живой тяге, пуская по ветру мыльные пузыри. А также приставать к прохожим с глупостями типа: “Почему не танцуешь? Ведь уже 7 утра”. Можно… Легче спросить: чего в Авиньоне нельзя? Разве что хамски развалиться в кафе на улице и положить ноги на стол. И это — пожалуйста. Тогда легкий в походке и насвистывающий официант нисколько не удивится, а лишь склонится к вашим наглым конечностям и заговорщически спросит: “Вина или что-нибудь покрепче?”.
Здесь играют везде — на улицах, на лодках, в закоулках старого города, в карьерах и даже в полях.
В полях валялся дядя Ваня
Вот интересно, если бы Чехов увидел такого дядю Ваню, какого увидела я, он обхохотался бы или его хватил бы кондратий? А может, как врач, он сразу же предложил вскрыть труп, чтобы понять, что же он такого понаписал в 1899 году? Более наглого, дерзкого и отвязного прочтения русской классики я не видела уже давно. Уличного и абсолютно беспутного “Дядю Ваню” привез в Авиньон театр “Де л’уните”, что находится на границе Франции и Швейцарии. Спектакль называется “Дядя Ваня в деревне”.
Пьесу про русскую жизнь играют в трех километрах от Авиньона, в местечке Вильнев, где свои шатры раскинули бродячие труппы Авиньона-off. Кругом — красотища прованская, которая по вечерам работает средней полосой России.
— А вы знаете, что дядя Ваня был помещик? — спрашивает нас “мужик”, стоящий на “воротах”. Мужик — чернокожий с лиловым отливом, в сапогах и синей рубахе навыпуск.
На следующем контроле два ангелоподобных существа — мальчик и девочка — держат на подносах хлеб с солью (хлеб — сладкая булка вроде бисквита). Еще по дороге попадается баба в джинсовом сарафане, отороченном кружевом, и с румяными щеками да девка с польской речью. Обе жизнерадостно сообщают, что когда к дяде Ване приехал профессор Серебряков, то жизнь няньки Марины испортилась окончательно. В общем, стало ясно, что скучать не придется, и этот “Онкль Ванья” — крутой дядька.
Итак, Чехов производства театра “Де л’уните” оказался что ни на есть самым природным: два стога сена, самовар на столе, ленивая бернская овчарка, загон с двумя курицами и стук топора.
— Остались только две. Остальных кур съели, — сообщает по громкоговорителю баба в джинсе и обращается к няньке Марине, той самой, чью судьбу сломали профессор с женой. Но, несмотря на превратности судьбы, нянька цветет и пахнет. Ее изображает чернокожий мужик — желтая майка, а поверх белый бязевый лифчик 5—6-го размера. Грудь торчком, черный кулачок под черной щекой — русская тоска обуяла.
По ходу дела к ней добавится еще один темнокожий персонаж — Телегин, двое малюток, пара нечесаных мужиков с гармошкой. И еще народная артистка СССР Книппер-Чехова, вдова писателя. Именно она будет разбавлять хрестоматийный текст письмами к умершему мужу о споре Станиславского с Мейерхольдом и о неизменности человеческой природы… Еще в текст вмонтированы весьма остроумные ремарки в виде рекламы ручного изготовления — их публике выносит баба в сарафане.
Однако вечереет. Полетели летучие мыши. Облака обагрились кровью заходящего солнца, а в поле заполыхали революционные стяги. Уличный театр не имел тормозов. Сам дядя Ваня — мачо в белом пиджаке и шляпе — бесился и гонялся за профессором. Соня выглядела несносным созданием, смешные ремарки сопровождали действия. “Пора добавить порнушки в фестиваль” — и тут же доктор Астров, скинув рубаху, валил профессорскую жену на траву. Грудастая нянька кудахтала, мол, как же вы, доктор, поедете, не откушав водочки. И доктор откушали.
Но, несмотря на уличные бесчинства и стеб, “Дядя Ваня” имеет свою строгую внутреннюю логику: рекламные шуточки увязаны с содержанием, а письма Чехова раздвигают действие. Однако фарс и буфф на тему Чехова заканчивается неожиданно тихо: дядя Ваня сидит с Соней за столом и их знаменитый финальный диалог разложен на голоса всех участников.
— Мы отдохнем… Мы увидим небо в алмазах, — по очереди тихо повторяют ряженые, окружив главных героев. Ну а после аплодисментов, как это часто бывает на постановках про русскую жизнь, всех приглашают щец похлебать. Пока публика уплетает пироги, я спрашиваю бабу в сарафане, оказавшуюся режиссером постановки Эрве де Лафонд.
— Не боитесь, что вас обвинят в издевательстве над Чеховым?
— Нисколько. Мы играем повсюду, и никто нам не сказал, что это пошло или неуважительно. Я думаю, это правильно — играть Чехова на природе. Во-первых, он ее очень любил, а во-вторых, сам он был как целый космос. И на природе он смотрится космически.
И на камнях растут цветы
Только в Авиньоне понимаешь, что мир окончательно не рехнулся на тупом гламуре и интеллектуалы — это совсем не меньшинство. Во всяком случае, то, что здесь происходит на театральных площадках, улицах, в пригородах, — это марш большинства. Оно думает о жизни, ставит философские вопросы, рассуждает о жестокости и его художественном воплощении, не отменяет проблему отцов и детей.
Подводя итоги Авиньона-2008, можно сказать, что не перевелись на земле мастера, работающие в крупном масштабе, кому и Вселенной мало. №1 здесь — Ромео Кастеллуччи. Его необузданная фантазия допускает все и требует огромной территории, играет живой природой и видеотехнологиями. Визуальные приоритеты его трилогии (“Ад”, “Рай”, “Чистилище” из “Божественной комедии”) очевидны. Но технологии дышат живым чувством и каким-то непостижимым способом создают поэтическую образность — так на камнях растут цветы.
Еще один лидер современного театра — канадец Важди Муавад — представил в Авиньоне новый спектакль. Но на сей раз вселенский масштаб он попытался одолеть в одиночку. “Одинокие” — так называется его пьеса, им же поставленная и им же сыгранная.
Важди — ливанец по происхождению — придумал интересную историю. Некий человек пишет диссертацию по реальному лидеру мирового театра Роберу Лепажу (между прочим, учитель Муавада), хочет с ним встретиться, а тот торчит в Петербурге. К этому препятствию добавляются сложные взаимоотношения с отцом — тот в больнице, в коме. А потом выяснится, что и сам герой — по виду чистый ботаник в трусах — попал в кому.
Тенями и видеомонтажом — очень сдержанно и лаконично — Муавад дает раздвоение сознания героя, совместив живую сцену (ложится на кровать) с видео (экранный Муавад поднимается, как живой, и выходит в окно). А за окном — снежная стихия Канады, где реально и проживает автор и режиссер.
Последние 20 минут на сцене происходит невообразимое из жизни художника-авангардиста. Он садится в ящик, откуда встает весь окровавленный, точно с бойни. Потом он скотчем стягивает лицо и поливает себя маслом всех цветов. Кроваво-сине-желто-бело-коричневый Муавад безмолвно мечется по сцене, оставляя на стенах антиживописные следы, достойные кисти Малевича.
Сначала его художественные судороги кажутся хаотичными, но постепенно из мазни вдруг проявляется “Возвращение блудного сына” Рембрандта. Картина, подсвеченная изнутри, впрочем, как и сцена в целом, производит ошеломляющий эффект. Овация!!!
Кстати, именно Муавад на следующий год возглавит художественное руководство Авиньонского фестиваля.
Русские не пройдут?
В этом году на улицах Авиньона немало русских: не просто туристов, а профессионалов. Наконец-то наши режиссеры стали выезжать на такие большие форумы, чтобы как минимум ориентироваться на современном театральном рынке. Здесь я встретила Бориса Мильграма из Перми, Михаила Бычкова из Воронежа, столичную режиссуру представлял Иосиф Райхельгауз.
А вот с театрами нашими совсем не густо. В главной программе русских театров нет с 1997 года, с того самого, что потряс Авиньон своими Русскими сезонами. А вот в неофициальной я обнаружила фотовыставку одного спектакля Анатолия Васильева и всего две небольшие труппки из русской глубинки — некий театр “Света” с чеховским водевилем “Медведь” да театр из Архангельска с фольклорными попевками.
Последние ходили по городу и, как большинство французских трупп, работали живой рекламой своего представления. Честное слово, глядя на то, как они скучно — потому что надо, а не потому что хочется — это проделывали, на их представления идти не возникло никакого желания.
Вопрос — почему же все-таки наш театр, считающийся одним из самых сильных в мире (есть такая легенда), не украшает программу крупнейшего европейского фестиваля — так и остается открытым.
Страсти по писающей девочке
Но между тем продвинутость европейского театра, судя по некоторым зрелищам, тоже вызывает подозрения и вопрос — да как вообще такое можно включать в престижную программу? И показателем этого был, например, спектакль “Пургаторио” молодой голландской труппы. Вот уж сплошная претензия, достойная определения добротной студенческой самодеятельности: вторичная хореография, разбавленная таким же пением. И уже совсем невыносимо видеть на сцене некрасивые тела.
Или легенда бельгийского искусства — Ян Фабр — представил моноспектакль “Другой сонный...” (Another sleepy...) для одной актрисы и восьми канареек. Впрочем, канарейки не танцевали и даже не чирикали — видимо, были зачарованы зрелищем. Семь угольных кучек, “окольцованных” игрушечной железной дорогой с игрушечными паровозиками. Паровозики резво бегают и сверкают огоньками, а на стене качается тень от плетеного кресла-качалки, которое оставила женщина в желтом. Муза Фабра — актриса Ивана Джозич — по воле автора сначала читала текст о смерти, потом танцевала, потом пела и, усевшись в кресло, снова читала текст о смерти.
Фабр — этот многостаночник — поставил спектакль-манифест о свободе в выборе собственной смерти, вложив в тему много личного — мать умирала от рака на его глазах. Здесь он не изменил своей привычке делать из людей уродов и заставлять артистку биться в конвульсиях или принимать неэстетичные позы. Ну а когда актриса Джозич засунула в трусы пивную бутылку, стало понятно, что так она будет писать, то есть имитировать акт мочеиспускания мужчины. Недаром Фабр из Бельгии — писающие мальчики и девочки торчат у него в подсознании.
Чем сердце успокоится
Итак, Авиньон закрыл свой фестиваль. Пауза длиной в год, и снова — день, улица, толпа, театр.
— Что ожидать в будущем году? — спрашиваю я Важди Муавада.
— Я думаю, что Авиньон-2009 скорее будет такой большой историей. Я сам в театре рассказываю истории, а здесь, во Франции, это не принято. Может быть, потому, что страна болезненно пережила историю коллаборационизма времен Второй мировой войны — и с этого момента Франция и ее художники мало рассказывают историй.
Сам я лично буду делать в следующем году спектакль на 12 часов — три разных спектакля, объединенных одной идеей. И один спектакль — “Небо” — с французскими артистами, 30 человек примерно.
— Как худрук вы можете рекомендовать российские спектакли в официальную программу фестиваля?
— Я хочу, чтобы вы понимали — основную программу формирует дирекция. В моей жизни было несколько фундаментальных вещей, например, ливанская история, Робер Лепаж и мое пребывание в России. Я был в ней, как в миксере. Конечно, меня потрясли спектакли Додина и Фоменко. Но еще больше меня потрясли истории, которые там происходят.
Авиньон как стихия
И все-таки эта неистребимая традиция — играть в театр в одиночку или коллективно, — кажется, въелась в авиньонские камни, стены и вошла в химический состав сладковатого прованского воздуха, подзвученного стрекотом неутомимых цикад. Я не устаю удивляться, с каким энтузиазмом из года в год артисты со всей Франции, точно первый раз в жизни, поют на улицах, фехтуют, читают скетчи, придуриваются…
А где усталость профессионалов? Отчего, думаю я, вот эта немолодая артистка — маленькая, похожая на балеринку, с неподшитым подолом юбки — заходит в кафе, заказывает что-то. Но не ест и не пьет, а подсаживается к чужим столикам и, наивно хлопая ресницами, что-то щебечет про свой спектакль, на который просит прийти — ненавязчиво, но твердо, без наглости, но с надеждой. И казалось бы, немолодая дама, сидела бы в театре, мыла бы кости товаркам, а она в жару, через весь город… Вот что значит рынок, вот что значит конкуренция.
Но это не бардак и бестолковщина массовых мероприятий. Это как стихия — гроза или море, — сама собой случившаяся.
