Признайтесь, давно ли вы ходили в картинную галерею? А когда в последний раз стояли в длиннющей очереди, дабы попасть на выставку модного художника? Уже не вырезают из журналов популярные репродукции и не ходят по воскресеньям на полуофициальные вернисажи... Наверное, не стоит сожалеть, что времена повального увлечения живописью прошли. Художники перестали считаться выразителями тихого и эстетствующего бунта советской интеллигенции — они стали просто художниками. Их жизнь окутана ореолом таинственности и загадочности. Из передового отряда перестройки они превратились в богему. Среди тех немногих живописцев, которых до сих пор знают и любят, присутствует и Александр Максович Шилов. Казалось бы, все у него есть: собственная галерея, персональные выставки, неплохая мастерская в центре Москвы, властями обласкан, славой не обделен, люди известные в очередь к нему выстраиваются — напишите портретик, будьте ласковы... В общем, не жизнь, а малина. Но как посмотришь в глаза какой-нибудь из шиловских старушек — плакать хочется. Будто бы и не тот совсем человек рисовал. Странно. — Признаюсь честно: добраться до вас было нелегко. Вы от кого-то скрываетесь? — Это не совсем так. Сплетен ходит много. Я с удовольствием встречаюсь с приятными мне людьми. Хожу в самые различные места. Но начнем с того, что на любой тусовке хоть сколько-нибудь, да надо выпить. У нас в России так принято: если не поднимешь со всеми по рюмке, то ты уже не свой человек и вообще неизвестно о чем думаешь. Ну, конечно, и самому хочется расслабиться. А я пишу в таком стиле, что мне нужна очень твердая рука, я должен очень хорошо чувствовать себя физически. Поэтому если я выпью накануне хоть каплю, то на следующее утро от меня останется лишь одна пятая человека. — Получается, что абстракционист может писать картины даже пьяным? — Не знаю, как абстракционисты, но реализм требует особого напряжения. Почитайте биографию любого знаменитого художника. Настоящий шедевр отнимает массу здоровья. — Обычно реализм принято связывать с чем-то консервативным и ретроградным. Наверное, памятуя о пресловутом соцреализме... — В любом случае я остаюсь при своем. До сих пор помню, как мама привела меня в первый раз в Третьяковскую галерею. Когда я увидел полотна великих мастеров, меня охватило такое ощущение, что с изображенным на портрете человеком можно беседовать, понять, о чем он думает, что его беспокоит. "Кухня" художника остается за кадром. Кажется, что эти картины сотворил кто угодно, только не человек. Поэтому чем больше я живу и работаю, тем сильнее я убеждаюсь, что стою на верном пути. Если бы я видел, что люди проходят мимо моих полотен и не обращают на них никакого внимания, я бы чувствовал себя убитым наповал. А как после этого садиться за мольберт и работать, мне просто непонятно. Но, к счастью, дела обстоят иначе. Я регулярно перечитываю книгу отзывов в моей галерее: подавляющая масса — положительные отклики. Процент негатива исходит в основном от художников противоположных направлений. Это их право, и я их за это не осуждаю. — То есть, с коллегами-нереалистами у вас борьба не на жизнь, а на смерть? — Да нет. Я просто считаю, что у всех должны быть одинаковые стартовые возможности. Человек должен выбирать, на что ему смотреть, без всякого давления извне. И тогда выяснится, что в большинстве своем народ тянется не к авангардизму, а к тому, что понятно и вызывает в сердце благородные чувства. А то что же происходит? Обыватель приходит на аукцион и видит, что картина какого-нибудь экспрессиониста стоит 10 миллионов долларов, а, скажем, Брюллова — всего 100 тысяч. "Ага, значит, вон то, за 10 миллионов, и есть настоящее искусство". Элементарное одурачивание людей. — По-вашему, выходит, что Дали, Пикассо, Малевич не способны вызывать в людях светлые чувства? — Сейчас я вам процитирую замечательную фразу Пикассо — гениальную фразу. Он говорил сам о себе: "Я не настолько глуп, чтобы считать себя великим художником. Я — ловкий комедиант, который сумел воспользоваться жадностью, глупостью и тщеславием людей XX века". — Наверное, вам было бы более вольготно жить и творить в обществе Энгра, Верещагина, Кустодиева, Левитана... — Я бы хотел жить в то время. Ведь, например, у Ван Дейка учителем был Рубенс — понимаете, Рубенс! Когда ученик сидит за спиной учителя и улавливает все его приемы — это великое дело. А сейчас я работаю интуитивно. Хожу в Третьяковку, в Музей имени Пушкина, в Лувр и пытаюсь что-то разгадать. Это в сто раз сложнее. А Ван Дейк ничего не разгадывал. Он своими глазами видел, как работает учитель. Например, Дега или Ренуар. Они ведь в молодости прошли великую школу, поэтому и выдавали в начале своей жизни такие перлы. — Вы сами пробовали передавать опыт молодому поколению? — Было дело. Месяца три преподавал в Педагогическом институте. Потом, по просьбе Глазунова, вел класс портрета в должности профессора. Но меня хватило лишь на полгода. Почему? Ну посудите сами: в то время, когда я, казалось бы, вовсю должен работать, я направляюсь в аудиторию как на каторгу. Прихожу — одна пятая студентов присутствует, остальные где-то болтаются. Думаешь: ради чего я теряю время? А жизнь одна, и при этом весьма и весьма короткая. Пока во мне горит огонь, хочется писать. — Когда я попал в ваше жилище, у меня сложилось впечатление, как будто я перенесся в семидесятые-восьмидесятые годы прошлого века: тяжелые портьеры, массивная мебель, громадные люстры, таинственный полумрак... — Полумрак, потому что для работы мне нужен один источник света. Даже окна у художника в идеале должны выходить на север, то есть туда, где меньше всего солнца. А то, что здесь такая старинная обстановка... Я считаю, что раз я пишу во вневременном стиле, меня должны окружать любые красивые вещи, вне зависимости от того, когда они были сделаны, — в XVI веке или в XX. — Где вы достали такую замечательную обстановку? — Вам, может быть, покажется странным, но первую свою покупку я сделал, когда работал грузчиком на мебельной фабрике. Тогда я жил в коммуналке на пятом этаже, без лифта, без горячей воды — просто ужас. В то время в антикварных магазинах было гораздо больше интересных вещей, чем нынче. Так вот, получив свое скромное жалованье, я отправился в магазин на проспект Мира и купил там за 50 рублей роскошную старинную кровать из красного дерева. Я ее поставил в своей 12-метровой комнатушке, и вы не поверите: обстановка сразу же преобразилась! Эта кровать меня согревала. Потом, правда, я полмесяца голодный ходил, но зато был счастлив. С тех пор я стал периодически скупать разного рода интересные вещицы. Даже сейчас часто хожу по антикварным магазинам. В этих местах у меня душа отдыхает. А дарить мне никто ничего не дарил. — По стране ходят довольно упорные слухи о том, что вы — один из "придворных" художников Лужкова... — Подобного рода сплетни ходили еще при советской власти. Хотя я в жизни своей не был ни комсомольцем, ни коммунистом: власти почему-то на меня никогда не давили. Коммунистическое правительство с самых первых моих шагов относилось ко мне вполне благожелательно. На мою первую персональную выставку после окончания института в 1978 году приехал сам Гришин. Он посмотрел, сказал много хороших слов, картины ему явно понравились. И вот тогда, когда моя популярность стала быстро расти, начали плести байки, будто бы я женат на дочери Черненко. Как-то звоню я Смоктуновскому и поздравляю его с шестидесятилетием. А он меня намеками и полушепотом спрашивает: "Как вы пережили эту трагедию?" Сначала я ничего не понял. Но потом узнал из его речи, что умер Черненко, а Смоктуновский выражал мне соболезнования как его зятю... Относительно же Юрия Михайловича могу сказать, что, по его словам, он давний мой поклонник, и они с женой уже несколько лет следили за моими работами. Со своей стороны я открыто могу сказать, что Лужкова я очень ценю и люблю. Я ему очень благодарен за все, что он делает для нашего искусства вообще и для меня в частности. Ведь когда наш парламент принял единогласное решение выделить мне здание под галерею, то обратились сначала в Управление делами Президента. Пал Палыч Бородин показал мне три зала в Кремле. И хотя для меня такое предложение было очень лестным, я выразил сомнение, что народ сюда попадет. Он обещал предоставить отдельный вход. Но все равно — режимная зона есть режимная зона. А кроме того, эти залы были довольно небольшими. Для моих полотен просто бы не хватило места. И после всех этих мытарств мы обратились к Юрию Михайловичу. Мэрия среагировала весьма оперативно и нашла замечательный особняк на Знаменке. — Художник и власть — проблема давняя. По-моему, слишком тесное общение с верхами довольно негативно отражается на искусстве. — Как сказать. Возьмем, например, Италию. Собор святого Петра. Его расписывали лучшие художники того времени. Кто их отбирал? Власть. Вопрос лишь в том, чтобы человек, стоящий у власти, обладал высочайшим вкусом и культурой. Лувр кто создал? Короли. Кремль? Цари. Все, на что мы сейчас смотрим, чем восторгаемся, — все создали власти. Есть, конечно, и обратные примеры: жуткий Дворец съездов в Кремле. Это же позор! В материальном же плане я не завишу от власти настолько, насколько это вообще возможно. Моя жизнь сложилась так, что я кормлю себя сам с 16 лет. Меня растила мама и две бабушки. Вот всю жизнь и мыкались. В 16 лет я пошел работать грузчиком. Получал 70 рублей в месяц. Отработал шесть лет, пока не поступил в Суриковский институт. — А с какого времени вас стали кормить картины? — Тогда же, когда я грузил мебель на фабрике, я познакомился с одним художником, работающим в церкви, — он писал иконы. Потом он спился и умер. Я как бы его заменил. Вот с тех пор и стал зарабатывать на жизнь искусством... До того, как я попал к Александру Максовичу, знающие люди меня клятвенно заверяли, что говорить о личном с ним практически бесполезно. Он пресекает эти разговоры на корню. Три года назад у Шилова умерла любимая дочка Маша. По словам близких к художнику людей, он до сих пор не может прийти в себя от пережитой катастрофы. И все же, презрев рекомендации друзей, я решил рискнуть. — Обычно за людьми вашей профессии бегают толпы женщин. Вы — не исключение? — Ко мне приходят очень многие. Часто особо смелые девушки подходят прямо на выставках, говорят: "Напишите меня". И если меня устраивают ее внешность и внутреннее содержание, я с удовольствием выполняю их просьбу. Почему бы нет? Одна из последних моих работ — "Танец с Амуром". Тоже подошла случайно девушка, попросила попозировать. Результат, по-моему, вышел неплохой. А поклонники и поклонницы есть у всех. Для этого необязательно быть художником. И я не собираюсь строить из себя недотрогу — всякое бывает. Это же жизнь. — Вам посчастливилось обзавестись собственной Музой? — Вообще-то я не люблю вот так говорить о личном... (Вот оно. По-видимому, меня ожидает полное фиаско.) — ...Личное — это вещь слишком интимная. Мне не нравится, как сейчас многие люди открыто рассказывают о своей частной жизни. Конечно, это их личное дело, но я считаю: интим — он тем сладостен и приятен, что живет исключительно в моем сердце. В остальном могу сказать, что были и мужские, и женские натуры, которые я писал по нескольку раз. Они меня настолько сильно вдохновляли, что когда я ложился спать, то думал: "Поскорее бы проснуться, чтобы он (или она) снова пришли!" Именно такие ощущения я испытывал, когда работал над портретами Гавриила Попова и архиепископа Родзянко. Ведь, когда подходишь к картине, сразу видишь — с холодным сердцем она написана или нет. Скажем, Джоконда. Дай Бог всякому так написать хотя бы ее пальчик! — Кстати, о Джоконде. Что же за загадка в ней такая? — Искусствоведы просто зарабатывают на этом деньги. Такие небылицы рассказывают! Договариваются до того, что якобы Леонардо сам себя написал. Но, ни в коей мере не умаляя ее достоинств, скажу, что для меня лично существуют вещи, которые трогают душу гораздо сильнее. Просто им не так повезло, как Джоконде. Хотя, опять же, я преклоняюсь перед отношением Да Винчи к модели и к природе. Вся красота — в природе. Ну я не представляю, как можно написать красивую женщину, у которой вместо рта зияет черная дыра корытом, вместо глаз — крапинки или клеточки, а вместо носа — черная скобка. Это хулиганство. Я в день таких работ могу написать двадцать-тридцать. А искусство — это когда берешь неодушевленные краски и творишь на полотне жизнь. Очень хорошо сказал как-то Энгр: "Кто идет против природы, тот дает пинок в чрево своей родной матери". — Для меня, неспособного нарисовать даже банальную ромашку, художник представляется человеком не от мира сего... — Да нет, жизнь моя самая обычная. Художники любят строить из себя богему. Все вполне буднично. Но при работе тратишь колоссальное количество энергии. Вечером ложишься, утром встаешь — впечатление такое, как будто и не отдыхал. Ведь как, например, Брюллов писал свой знаменитый "Последний день Помпеи"? Перед этим чудом Вальтер Скотт на коленях стоял, самые гениальные люди планеты сонеты складывали. Это вам не "Гернику" намалевать — каракули... Так вот, после полутора-двух часов работы Брюллов в обморок падал. Он себя сжег, потому что каждая малюсенькая клеточка в картине сделана сердцем. Поэтому я, без преувеличения, живу как чернорабочий. От заката до рассвета. С другой стороны, если я не поработаю хотя бы день, то чувствую себя некомфортно. — Вы причисляете себя к великим художникам этого столетия? — Не мне об этом судить, но я выкладываюсь как могу и кое-чего в жизни добился. Конечно, не все полотна ровные. У Пушкина или у Рафаэля при всей их гениальности тоже были проходные работы, но были и взлеты. Как раз по ним и судят творческого человека. Хотя для каждого существует свой предел, выше которого он не может подняться. — Когда вы почувствуете, что достигли своего предела, вы уйдете? — Сложно сказать. Например, Куинджи. Он написал "Ночь на Днепре". До него так никто не писал. Это был фантастический успех. Но после него он уже не смог создать ничего подобного. Наверное, задача любого творческого человека — этот момент почувствовать...
