МК В ВОСКРЕСЕНЬЕ Мы живем в странное время. В нем перепутано добро со злом и правда с ложью. Нам постоянно хотят внушить, что десять лет реформ привели страну к необычайной свободе. Да, действительно, за эти десять лет мы стали свободны от такого ставшего ненужным понятия, как нравственность. Закон, по Конституции призванный защищать завоевания демократии, превратился в инструмент борьбы с инакомыслием. Издательство "Детектив-Пресс" подготовило к публикации новую серию "Криминал и политика". Ее открывает книга-исповедь опального Генерального прокурора России Юрия Скуратова. Сегодня мы предлагаем нашим читателям отрывки из его мемуаров. ЦЕНТРОБАНК Главный банк у нас в России, естественно, Центральный. ЦБ. ЦБ влияет на денежную политику России, на курс валют, на торги, где рубль либо поднимается, либо безденежно шлепается вниз. О том, как повел себя Центральный банк в августе 1998 года, написано очень много и, думаю, написано будет еще больше. ...С 1 января 1998 года рынок ГКО стал спекулятивным, не было уже никаких систем сдержек и противовесов, имущество России открыто закладывалось в "ломбард" и на эти деньги покупались ценные бумаги, которые потом в одно мгновенье превратились в ничто, в пепел. Центральный банк под руководством Дубинина охотно выступал на этой бирже в качестве азартного игрока. Хотя по третьей статье Федерального закона "О Центральном банке Российской Федерации (Банке России)", как известно, "получение прибыли не являются целью деятельности Банка России". Играл Банк России на этой бирже не менее увлеченно и преступно, чем, скажем, Чубайс и другие обогатившиеся на ГКО господа. Например, Совет директоров Центробанка на своем заседании 29 декабря 1997 года утвердил лимит операций в объеме 50 миллиардов деноминированных рублей. Это 50 триллионов старых рублей. Под все свои операции Центробанк включал печатный станок и штамповал деньги, это, соответственно, увеличивало инфляционные процессы, снижало покупательную способность национальной валюты. За десять дней до обвала Банк России начал ускоренный сброс ценных бумаг, имевшихся у него, и тем самым ускорил падение рубля. Это уголовное деяние, за которое должны отвечать руководители Центробанка — Дубинин и с ним кто-то еще. Кто конкретно, должно выяснить следствие. Хотя, на мой взгляд, за это должно отвечать, конечно же, все тогдашнее руководство Центробанка. И Дубинин, и Алексашенко, и Потемкин. Я уже не говорю о чиновниках рангом пониже, тех, кто совмещал государственную службу с коммерческой деятельностью, что, как известно, строжайше запрещено законом. А эти люди были и государственными чиновниками, и спекулянтами, и игроками одновременно... В ходе проверки было возбуждено три уголовных дела. Первое дело связано с непорядками, скажем так, в системе представительских расходов. Дубинин, например, мог расходовать по своему усмотрению пятнадцать тысяч долларов ежемесячно. Оплачивался любой его чих. Первые замы председателя ЦБ — по десять тысяч долларов, просто замы — по семь с половиной тысяч. Это очень неплохая прибавка к зарплате, которую владельцы представительских кредитных карточек так и воспринимали. Помощники — даже помощницы! — могли тратить по семь с половиной тысяч долларов, директоры департаментов — по пять тысяч... и так далее. И все в долларах. В нищей-то стране с голодающими окраинами, упавшей ниц экономикой и безработным населением... Пир во время чумы! Но кремлевские "горцы" вместе со своим подручным Дубининым этого не стыдились. Пировали как могли. n n n Наряду с чиновниками, с чубайсами и гайдарами, на рынке ГКО играли и преступные авторитеты, и олигархи, и теневые магнаты нефтяного рынка, и "воры в законе" — это мы выяснили точно: фамилии в прокуратуре есть. Рынок ГКО стал большой стиральной машиной для отмывания грязных денег. Чубайс, например, отрицал, что он играл в ГКО, будучи первым вице-премьером. Я, честно говоря, вначале даже засомневался: может, действительно он не играл на этом рынке? Уточнил у оперативных работников — те подтвердили: играл! Еще как играл! И позже играл! Уже находясь у главного электрического щита России. Играл очень активно и азартно. Когда я первый раз назвал в интервью его фамилию, Чубайс очень гневно отреагировал, пообещал подать на меня в суд, но не подал. Побоялся. Знал, что рыльце у него в пушку. Второе: нас интересовали вопросы, связанные с так называемой инсайдерской информацией. С информацией, как проводить конкурсы, на каких условиях, — все это ведь собирается в руках, скажем, того же Чубайса, курировавшего финансовый блок в правительстве, который потом дает команды на покупку и продажу ценных бумаг. Знает все условия вплоть до самых мелких деталей. И сам же играет... Разве Чубайс, имея на руках такую информацию, мог когда-нибудь проиграть? Или позволить проиграть своим друзьям и знакомым? Он всегда мог позвонить кому-нибудь из них и сказать: "Купи бумаги ГКО — не пожалеешь! На один рубль наваришь два". Или, наоборот: "Не делай никаких покупок — проиграешь!" Вопросы нравственности, чести, элементарной порядочности оказались чужды Анатолию Борисовичу. Бывший министр иностранных дел Козырев на этом рынке оперировал миллиардами рублей. Когда возникла его фамилия, начал, как и Чубайс, возмущаться: не играл, мол, навет! Играл! Еще как играл! Операции-то все расписаны, они все остались в компьютерном банке данных! Как и операции Гайдара и других игроков. Эти люди, имея в своих друзьях Чубайса, очень широко пользовались инсайдерской информацией. n n n Несколько слов о Викторе Владимировиче Геращенко, пришедшем на смену Дубинину. Геращенко — очень обаятельный, насмешливый, знающий историю и литературу человек, умеет образно мыслить и говорить. Отношения у нас с ним поначалу наладились вроде бы неплохие. Когда был готов первый вариант общей справки ревизии Центробанка, я приехал к нему и положил справку на стол: — Виктор Владимирович, посмотрите, пожалуйста. Может, в каких-то вопросах мы не правы, может, где-то что-то перегнули или, наоборот, не учли. Мы работали с правовой точки зрения. А вы почитайте справку с точки зрения финансовой. Потом мы встретимся, все обсудим и внесем поправки. И подумаем о форме реализации. На том мы с ним и договорились. Но тут последовало очень неудачное заявление Степашина — очередное; меня после него начали одолевать интервьюеры и задавать вопросы по ревизии в ЦБ, я в конце концов не выдержал и признался, что есть материалы на три уголовных дела, — но расшифровывать ничего не стал. Думал, этим дело и закончится... Не тут-то было. Не закончилось. Через короткое время Геращенко появился на экране ОРТ, где заявил примерно следующее: — Нас пугают прокуратура и МВД, говорят о злоупотреблениях в системе Центробанка. Это мне напоминает новогодние страшилки, которыми пугают детей. Я считаю, что Генпрокурор должен сделать доклад в Государственной Думе под телекамерами, чтобы вся страна знала, что происходит, а мы на этот доклад ответим... Мы готовы ответить! И вообще, Генпрокуратура хоть проверяла Центробанк, но МВД-то тут каким боком?.. Меня это задело: мы же договаривались с Виктором Владимировичем о другом — я ведь никому не отсылал эту справку, отдал только ему, отдал на изучение и готов был исправить любое ее положение. Только Геращенко должен был мне сказать: "Юрий Ильич, вот здесь вы не правы, это нельзя давать, мы нарушаем государственную тайну, а здесь вы не правы потому-то" — и так далее, но Геращенко этого не сделал, взамен выступил публично по телевидению. Хотя мы с ним даже договаривались о путях реализации документа: либо это будет доклад в Государственной Думе, поскольку Дума требует именно этого, хотя понятно, что многие факты, изложенные в справке, могут быть использованы в политических целях, либо будет выступление на Совете Федерации, либо доклад на Совете безопасности, что, честно говоря, меня устраивало больше (потом я, кстати, обратился к президенту именно с таким предложением, но ответа не получил), — в общем, вопрос этот был открыт... Но вместо обсуждения Геращенко заявил: пусть прокурор сделает доклад в Госдуме перед телекамерами. Определил, так сказать, как с этой бумагой быть. Сразу стало понятно: раз Геращенко выступает с таким заявлением, значит, в справке для него самого и его системы нет ничего опасного. Я приказал Паламарчуку: — Заберите у Геращенко справку! Хотя, наверное, должен был отставить эмоции в сторону и позвонить Геращенко. А он — позвонить мне. Но ни я ему, ни он мне не позвонил. Справку у Геращенко забрали, мы ее дотянули, как считали нужным, и отправили к Примакову. Тот занял позицию невмешательства: не защищал и не критиковал Центробанк. Видать, это было связано с предоставлением нам траншей МВФ. Я подготовил бумагу, адресованную президенту, показал ее Орехову. Записка от Орехова попала к Бордюже, тот, прочитав ее, сказал, что такая записка очень даже нужна, но потом изменил точку зрения. Я узнал, что он встретился с Геращенко, и Виктор Владимирович уговорил его не показывать справку президенту. n n n Негативную роль во всей этой истории сыграл Дубинин: ему очень хотелось спустить вопрос на тормозах. Более того — он боялся сесть в тюрьму. Он почему-то считал, что я хочу его посадить. А у меня и в мыслях этого не было, я считал, что главное — извлечь из случившегося уроки, сделать все, чтобы такое никогда больше не повторилось, вернуть людям деньги — кстати, все деньги, выделенные в тот момент банком, чтобы выровнять ситуацию, незамедлительно переправлялись за рубеж. Дело дошло до того, что любое мое выступление по телевидению немедленно сопровождалось телевизионным контрвыступлением Дубинина. Этой проверки очень сильно боялись кремлевские "горцы", поэтому в ход было пущено все. Дубинину здорово помогал Сванидзе. Недаром народ прозвал его Свинидзе. В игру включились международные финансовые институты. Произошло и смыкание Дубинина с Березовским. На почве борьбы с Генпрокурором. Ко мне пришли данные оперативного характера, свидетельствующие о том, что в Швейцарии состоялась специальная встреча Дубинина с Березовским, где обсуждался вопрос о моем отстранении от должности. У Дубинина имелся еще один повод для беспокойства — швейцарская компания "Андава". Создана "Андава" была лично Березовским, зарегистрирована в Швейцарии, через нее отмывалось 80 процентов денег зарубежных представительств "Аэрофлота". А представительств этих у "Аэрофлота" ни много ни мало 152. Причем валюта попадала в "Андаву" Березовского не сразу: вначале поступала в инвестиционную компанию "Форюс", а уж потом — в "Андаву"; "Аэрофлоту" же, естественно, не перепадало ничего — Березовский обгладывал "Аэрофлот" до косточек. Дубинин задним числом дал "добро" на деятельность "Андавы": раньше она работала без лицензии, дающей право на вывоз валютной выручки из России, а Дубинин легализовал ее. В одном из телефонных разговоров Дубинин пожаловался Березовскому, что люди из прокуратуры слишком близко подобрались к нему. БАБ успокоил Дубинина: — Не бойтесь, Скуратова скоро не будет! Отфиксирован был и другой разговор — Шабдурасулова с Березовским. Разговор касался моего письма, которое я — в черновом варианте — оставил у Орехова и Бордюжи. (Об этом письме я уже говорил.) Орехов показал эту бумагу Шабдурасулову, поэтому Шабдурасулов и сказал БАБу: — У прокуратуры очень серьезные претензии к Центральному банку... Березовский в ответ поставил прямую задачу: сейчас не до распрей, не до обсуждений, какие грехи имеются за Центробанком России. Это второстепенное, главное сейчас — Скуратов. Скуратова надо как можно быстрее убрать! Моей же целью на тот момент было обсудить материалы проверки ЦБ на заседании Совета безопасности — по аналогии с обсуждением "черного вторника", — и вообще довести это дело до логического конца. Бордюжа вначале эту идею поддерживал, но потом развернулся на сто восемьдесят градусов — видать, Дубинин убедил. В общем, в результате подковерной борьбы все наши усилия были сведены на нет. Так ничем эта проверка и не закончилась. Обидно! Деньги, которые платили наши государственные банкиры себе как заработную плату — начиная с Дубинина и кончая последней уборщицей, — нам и не снились. Это бешеные суммы. За малейший чих выписывались гигантские премии, карманы туго набивались долларами. Нарушения там, похоже, вообще считались некой служебной добродетелью. n n n Много было разговоров и по поводу странного исчезновения стабилизационного кредита МВФ, который был выдан нашей стране за две с половиной недели до черной даты 17 августа 1998 года. Впрямую говорили о хищениях, о том, что этот кредит был целиком перечислен на счета президентской семьи и так далее. Мы провели и эту проверку. Прямых хищений не установили. Но вот что интересно: из стабилизационного кредита в 4,8 миллиарда долларов 4,4 миллиарда Центральный банк продал, минуя торги Межбанковской валютной биржи, 3,9 миллиарда долларов вообще даже не заходили в Россию, они так и остались за рубежом, и лишь 471 миллион долларов был брошен на поддержание курса рубля. Этого было, естественно, очень мало. По закону все деньги стабилизационного кредита должны были пойти на укрепление рубля. 3,9 миллиарда долларов были просто перечислены с корреспондентских счетов Центробанка на корреспондентские счета других банков прямо в США. Всего таких банков, облагодетельствованных ЦБ, оказалось восемнадцать! Почему они получили деньги, минуя Московскую межбанковскую валютную биржу? Вопрос. Почему получили деньги именно эти восемнадцать банков, а не другие восемнадцать или сорок, пятьдесят, шестьдесят, — тоже вопрос. Получить ответы на эти касающиеся каждого человека, живущего в России, вопросы нам не удалось. Получить ответы на другие больные вопросы также не удалось. Последовало мое освобождение от должности. Я уже не говорю об ответе на такой вопрос, который касается престижа нашей страны. Это — вопрос о дефолте. Мы неожиданно взяли и объявили себя нищими, разделись перед всем миром. Вы думаете, этот вопрос обсуждался на заседании правительства? Нет, не обсуждался. Обсуждался на заседании Совета Федерации? Не обсуждался. На заседании Совета безопасности? Не обсуждался. Может быть, о нем говорили в Госдуме? Нет, не говорили. Тогда кто же принял решение объявить Россию на весь мир нищей? Имена этих людей Россия должна знать. Собрались пять человек, поговорили немного, поухмылялись — слишком уж "веселым" показался им этот исторический момент — и объявили: "Дефолту быть!" Вот их имена: Дубинин Сергей Константинович; Кириенко Сергей Владиленович; Задорнов Михаил Михайлович; Чубайс Анатолий Борисович; Гайдар Егор Тимурович. Большего унижения у России за многие века, чем это, по-моему, не было. Понадобились значительные усилия Примакова и его правительства, чтобы этот вопрос дезавуировать. Ну какая Россия, к шутам, нищая?.. n n n Тем временем последовал запрос Госдумы по поводу аудиторской проверки Центробанка, и я написал письмо, где рассказал о многом, что вскрылось в ЦБ, в частности, о деятельности "Фимако". Потом меня обвинили в том, что я огласил некие тайны Центробанка, но я подписал это письмо совершенно осознанно: я видел, какая борьба идет вокруг, и понимал, что в любую минуту могу потерять рычаги управления прокуратурой, и тогда уже все — никто ничего не узнает. Тем более что на Совете безопасности этот вопрос рассматривать не собирались. Не проверять оффшорную структуру "Фимако" было нельзя. Надо заметить, что все деньги, которые были перечислены на счета "Фимако", вернулись, но никто не обратил внимания на то, куда же делись проценты с них. А это сотни миллионов долларов. Где они? Ау!.. Геращенко выступил по Первому каналу телевидения, осудил мой "проступок" — подписание письма в Госдуму — и сказал, что это "лебединая песня Генерального прокурора Скуратова". И еще одну хорошую пословицу употребил, сказав, что меня послали во всем разобраться, а я вместо этого "чижика съел". Красивое было выступление! А мне вновь сделалось обидно. К той поре я уже лежал в больнице. Прошедшим летом мы случайно увиделись с Геращенко на одном довольно узком семейном празднике. И Геращенко сказал мне: — Юрий Ильич, моя супруга просила кланяться вам и сказала: "Витя, обязательно извинись перед Скуратовым за "лебединую песню". На душе после этих слов сделалось немного легче. Все-таки русские люди — это люди, которые всегда переживали, переживают и будут переживать, не проходят мимо несправедливости, обид и боли. Это сидит в нас издревле, глубоко и стало уже, по-моему, неистребимо. Я, естественно, не являюсь исключением из правил. Конечно же, достойно сожаления то, что в свое время мы не нашли с Виктором Владимировичем общего языка. Мне наплевать, что обо мне думает Борис Николаевич, его окружение, прикормленная им криминальная тусовка, Березовский с Абрамовичем, но совсем не наплевать, что думает Геращенко. Это очень значительная фигура. С большим авторитетом. И, конечно же, жалкими выглядят на фоне этого человека попытки пигмея Лебедева из Национального резервного банка занять место председателя Центробанка. Масштабы этих людей несопоставимы. По итогам нашей проверки мы направили председателю Центробанка четыре представления, хотя все можно было сделать гораздо более дружелюбно, без официоза. Все представления были учтены, Геращенко навел порядок в ЦБ, в том числе и с золотыми "представительскими" карточками, и фактически признал нашу правоту. Счетная палата тоже провела проверку... Хотя особо, честно говоря, в глубину ЦБ аудиторы Счетной палаты не забирались. Дело в том, что в ту пору мучительно решался вопрос о выделении нам транша МВФ, и на нас все время давили: если мы будем продолжать линию на выявление недостатков в ЦБ, то не получим вообще никаких кредитов, не только очередного транша. Дубинин, находясь в прямом контакте с Мишелем Камдессю, использовал это в своих целях. А вообще, это был еще один пример борьбы закона с политической и хозяйственной целесообразностью. Более того, меня пытались заставить сделать заявление — специально для Международного валютного фонда, — что прокуратура не нашла в деятельности Центробанка никаких нарушений. Сделать такое заявление меня уговаривал, в частности, Волошин. Обхаживал и Дубинин со своей командой, хотя ясно было видно, что его больше интересует собственная шкура — как бы она не полиняла в результате проверки, — чем транши МВФ. Заявление сделать я отказался. Но Чайка, едва начав исполнять обязанности Генпрокурора, такое письмо не замедлил подписать: никаких нарушений-де нет. А они есть, они были. Вопрос этот остался открытым. С каждым днем давление на меня усиливалось. И тут, как по мановению волшебной палочки, всплыла ставшая притчей во языцех та самая видеокассета. Пришлось доказывать всему миру, что я не "верблюд". Отставка, наверное, была бы самым логичным решением в этой ситуации... ТЯЖЕЛЫЙ АПРЕЛЬ ...Началось обсуждение. По тому, как оно пошло, сделалось понятно: Совет Федерации мою отставку не примет. Посыпались вопросы. Причем не самые приятные для меня. Прусак, Руцкой, Федоров из Чувашии... Федоров вообще несколько не по-мужски, с нездоровым любопытством, спрашивал меня: было ли то, что изображено на пленке, или нет? Я понял, что с такими людьми, как Федоров, надо действовать только их методами — других они не признают, — и, как мне ни было противно, сказал: — Николай Васильевич, вы же юрист. О вас я тоже могу очень много интересного рассказать. Ну и что из этого?.. Федоров мигом замолчал. Я знал что говорил. У меня имелась оперативная информация от наших спецслужб о том, что чувашский президент часто встречался в Москве с одной женщиной. Строев передал тем временем председательство своему заму Королеву и пригласил меня в комнату отдыха: — Юрий Ильич, пойдемте со мной. Я знаю весь список записавшихся, там будут выступления, не самые приятные для вас. Давайте лучше выпьем чаю. И вообще, нет смысла слушать, как вас поливают грязью. Строев был не прав: не было выступлений, которых не имело смысла слушать, — слушать вообще надо все. Не было резких выступлений против меня: пленка вызвала негативную реакцию почти у всех членов Совета Федерации. И вообще, я так полагаю, Егор Семенович Строев малость лукавил — он, похоже, выполнял прямое указание Кремля о моей отставке. Иначе бы он не сказал мне: — Юрий Ильич, советую вам выступить с заключительным словом, поблагодарить Совет Федерации за работу и уйти. — Я готов, — сказал я. Подумал невольно: "Вот и не удалось мне пробить в генеральные прокуроры Геннадия Семеновича Пономарева... Жаль! Очень жаль!" — Хорошо, — Строев кивнул. — Пойдемте теперь в зал. Пора прекращать прения. Он прекратил прения, хотя было много записавшихся, и предоставил слово мне. Я понимал, что и Строев, и кремлевские "горцы" ждут, чтобы я произнес примерно следующее: "Как вы ни проголосуете, господа сенаторы, за мою отставку или против нее, я все равно работать не буду, я уйду..." Но я с трибуны произнес совсем другое: — Я благодарю вас за оценку, данную мне за работу, но, пожалуйста, учтите при голосовании следующее... Я понял сегодня из позиции Администрации Президента, что она не признала незаконность возбужденного против меня дела и запустила каток политических репрессий. Понятно, что, если я уйду в отставку, каток этот уничтожит меня и мою семью. Оцените, пожалуйста, эту ситуацию чисто по-человечески... В зале вновь стало тихо. Тягостная была эта тишина, непростая. Сенаторы в принципе готовы были проголосовать за мою отставку, но тут они призадумались: если уж сейчас генерального прокурора ломают так жестоко, то что же с ним станет, когда он будет сдан?.. Так-то хоть какая-то защита есть. Голосование было тайным. Чтобы подготовиться к нему, объявили перерыв. И я неожиданно почувствовал: большинство проголосует против моей отставки. Во время перерыва ко мне подходили многие сенаторы, старались поддержать. А один из них сказал довольно откровенно: — Ни хрена у Кремля из этого не получится. Все будет нормально, Юрий Ильич! Действительно, ничего не получилось. Голосование было следующее: 61 голос за отставку, 79 — против. Таким образом, еще раз прозвучал публичный отказ президенту. Многие, кто не был в зале, не понимали, что произошло, поскольку по телевидению, по Первому и Второму каналам, показывали только тех губернаторов и глав областных законодательных собраний, которые голосовали за отставку. А ведь были и другие сенаторы... Кремлем была проведена огромнейшая подготовительная работа. Дело дошло до прямой торговли. Борис Николаевич собрал у себя в Кремле президентов республик — двадцать одного человека, — постарался обработать их, потом собрал человек двадцать губернаторов — не всех, и одно это уже мигом вызвало раздражение других, — он готов был даже отказаться от своих полномочных представителей в регионах, лишь бы Совет Федерации утвердил отставку Скуратова. Я уж не говорю о различных финансовых и экономических посулах и приманках. Обрабатывали Совет Федерации и многие члены правительства. Знаю, что Аксененко был очень активен по этой части, Чубайс, который мог отключить рубильник в любом регионе и пользовался этим как умел, иногда даже давил напрямую, как, например, он сделал в случае с Потаповым Леонидом Васильевичем, президентом Бурятии. Подключились к обработке все ставленники Кремля: Россель, Аяцков, Титов, Прусак, Лебедь... Я уж не говорю о Руцком и чувашском Федорове. Тут я не испытываю никакого удивления и не строю никаких иллюзий. А ведь раньше с Аяцковым, с Росселем, с Титовым у меня были прекрасные отношения. В Саратове вместе с Аяцковым мы открывали Институт прокуратуры — на базе Саратовской юридической академии; прокуратура перевела туда немало денег, помогли со зданием и вообще думали, что дружба между прокурорским корпусом и корпусом губернаторским будет вечной, а оказалось — нет. Свердловский Россель, свой вроде бы человек — и тоже был против меня. Тяжело было это фиксировать, понимать, что эти люди предают человека в угоду чему-то мимолетному, сиюминутно выгодному. Где же ваша совесть, господа?.. Ответа на этот вопрос я не услышал и вряд ли когда услышу. Волошин по моей части высказался довольно определенно: — У уголовного дела, возбужденного против Скуратова, — очень хорошая судебная перспектива. Так и сказал: "хорошая судебная перспектива". Что ж, вполне возможно, что с высоты кремлевского холма ему было виднее, и он окончательно уверовал в свою силу; только в юриспруденции Волошин мало что смыслит и не знает, что ему еще могут преподнести и суд, и следствие, и людская молва, и родные отечественные СМИ — средства массовой информации. n n n Когда я вышел из зала, на меня лавиной налетели журналисты: — Ну что?! — Буду выполнять решение Совета Федерации, — довольно спокойно ответил я, — и работать дальше. — Станете ли вы добиваться встречи с президентом? — Добиваться — нет, но если Борис Николаевич пожелает встретиться со мной — я готов. В мою поддержку у здания Совета Федерации были выставлены даже пикеты с плакатами. Надписи довольно крутые: "Отставка Скуратова — это торжество мафии и ее кремлевского пахана", "Сенаторы! Защитите Скуратова от произвола!", "Спасем Ю.Скуратова от Б.Ельцина и кремлевского паханата" и так далее. Газета "Сегодня" от 22 апреля вышла под шапкой: "Власть кончилась. Первую пролетарскую революцию в России затеял адвокат Ульянов, вторую — прокурор Скуратов". Люди прекрасно понимали, что в этой атаке президентская команда использовала практически весь свой ресурс, понимали и больше: Совет Федерации положил конец — хотя бы на время — грязным методам, которые кремлевские "горцы" применяли в борьбе со своими противниками. Сейчас, когда уже прошло некоторое время, должен признаться, что апрель 1999 года был самым тяжелым периодом в моей жизни. На весы было брошено практически все. Волошин продолжал угрожать из Кремля, обещал разборки с теми, кто не выполняет волю обитателей господствующего в Москве холма. Повеяло духом репрессий. Были намечены цели, по которым "горцы" приготовились стрелять: Примаков, Лужков... По моей скромной персоне также пошла стрельба. Что же касается меня, то... вместо ослабления последовало такое сильное давление, что временами даже дышать было нечем. Но, как ни старались "горцы", все-таки симпатии многих людей находились на моей стороне. Наша самая серьезная социологическая служба — ВЦИОМ — сделала опрос нескольких сотен человек, так 58 процентов из них посчитали, что информация о сексуальных похождениях Скуратова не является достаточным основанием для его отставки, 23 процента — что является, 19 — затруднились ответить. 49 процентов были уверены, что я должен остаться на посту генпрокурора, 24 — что лучше уйти. Я начал активно сотрудничать с только что созданной Комиссией Совета Федерации по коррупции. Но имелся ряд трудностей: члены комиссии не имели права знакомиться с конкретными уголовными делами, по которым велось следствие. Увы, и здесь наше законодательство оказалось несовершенным. Нужен закон примерно такой, что имеется, например, в Италии, в США, в некоторых странах Европы, дающий возможность депутатам парламента знакомиться с уголовными делами. Особенно с теми, что касаются высших чиновников страны. У нас же права парламента, к сожалению, урезаны. На заседании этой комиссии я был трижды. Первый раз — при обсуждении ситуации, связанной со мной; во второй — при разборе важных коррупционных дел; в третий раз — на этом заседании мы были вместе с Катышевым — оно было посвящено законности освобождения меня от должности. Что касается последнего вопроса, то решили: надо дождаться решения Конституционного суда и судов общей юрисдикции. История моя, похоже, задела самых разных людей. Писем, телефонных звонков, разговоров, интервью была уйма. Люди старались поддержать меня... А с другой стороны, в голову все чаще и чаще заползала печальная мысль: "Члены Совета Федерации разъедутся на летние каникулы, и я вновь останусь один со своими проблемами. Как, собственно, это уже бывало не раз. И что ждет меня в дальнейшем, будет ли у меня эта работа либо будет какая-то другая, никто не знает". n n n Когда я еще лежал в больнице и вел себя "тихо", ко мне несколько раз приезжал Путин и как-то, разоткровенничавшись, сказал мне, что "семья" довольна моим поведением. Тогда-то он и сообщил, что меня хотят назначить послом России в Финляндию — отправить, так сказать, в почетную ссылку. — Не поеду, — сказал я твердо. Путин удивился: — Почему? — Дочь учится в вузе, бросать нельзя, теща — инвалид... Да и в возрасте. Тоже бросать нельзя. Не поеду. — Тогда кем бы вы хотели быть? — Нормальная работа для меня — директор института. Та самая работа, которую я уже выполнял. В этой ситуации контакты с Путиным были важны для меня еще и потому, что это были контакты с Татьяной. Я понимал: Борис Николаевич пребывает в неком младенчестве, он неадекватен, Татьяна для него все — и глаза, и уши, и мозг, и записочки в кармане пиджака (для ориентации), поэтому надо ориентироваться на нее и, пожалуй, только на нее... Сама она на контакт не шла и для этой цели выделила Путина. Путин произносил всякие вежливые сочувственные слова, старался вроде бы поддержать, а в это время его люди производили в отношении меня оперативно-розыскные мероприятия. Как-то он приехал ко мне в Архангельское, мы с ним долго гуляли по аллеям. — Юрий Ильич, поражен, что вам в этой клоаке удалось проработать три с половиной года, — сказал он. — Я, например, не рассчитываю на такой срок, меня съедят раньше... — В следующую минуту он неожиданно круто развернул разговор: — Обнаружены злоупотребления, связанные с ремонтом вашей квартиры на улице Гарибальди, — сказал он. — Это связано с фирмами, работающими вместе с пресловутым "Мабетексом". — Меня это совершенно не волнует, — сказал я Путину. — Я стал собственником квартиры, когда в ней уже был закончен ремонт. А кто делал этот ремонт, какая фирма, одна она или их несколько, "Мабетекс" или контора по очистке территории от мусора, — этот вопрос не ко мне. Путин вытащил из кармана пачку бумаг: — Вот документы. — Володя, я даже смотреть их не буду. С юридической позиции я — безупречен. Вряд ли кому удастся ко мне придраться. И все равно в те дни я был очень благодарен Путину за попытку принять участие в моей судьбе, решить болевые вопросы, которых накопилось полным-полно. Благодарен и Степашину, который как-то, когда я еще лежал в "кремлевке", сказал: — Человек находится в больнице, никто даже не пытается выяснить, что у него на душе, о чем он думает, что у него болит, но все нападают. Эх, люди! Да, в ту пору я был благодарен и Путину, и Степашину за участие. Пока не узнал, что за этим "участием" стояло. На самом же деле и один, и второй соревновались друг с другом в скорости: кто быстрее сообщит Татьяне что-нибудь новенькое обо мне. Через некоторое время на Совете Федерации Путин заявил, стыдливо потупив взор, что пленка о моих любовных похождениях — подлинная...
