Антураж престижного парикмахерского салона. Тихая музыка. Балетной походкой, едва касаясь пола, полулетают жеманные мальчики, похожие на девочек. У них событие — съемки для крутого журнала.
— Здесь ужасный свет. Мы на этих фото будем какими-то голубыми.
— Хотя...
Все визгливо смеются.
И тут входит он, король эпатажа всех времен и народов Борис Моисеев. “Будем чистить перышки!” — садится в кресло, и под щелканье ножниц начинается наше интервью.
-Какие у тебя сережки! Привезла из Нью-Йорка? Здорово, я тоже завтра лечу туда, обязательно куплю себе такие!...
Вобще я очень долго перелетал с места на место. Я так долго был в туре, мне уже не верилось, что наступит весна и я наконец окажусь дома. Все эти дядьки, тетьки и люди в простых российских городах меня просто поразили. Если раньше они “перлись” от моего нечеловеческого кривляния, то уже сегодня они “прутся” от другого — от музыки, текстов, от дикой экспрессии. Кстати, я и сам от нее иногда задыхаюсь. Вчера чуть сердце не остановилось от внутреннего кипятка. Знаешь, как чайник раскаляется на керогазе?
Мне все это страшно интересно. Я ничего не делаю специально для того, чтобы они встали и аплодировали. Президенты республик, городов, князья раньше относились ко мне совсем не так. Зато теперь цветочки, улыбки, некоторые даже дают себя потрогать.
— И ты их трогал?
— Да, я ходил и нежно бил их по щекам. Это не унижение, это влюбленность в свою профессию. Им надоела вялость того ушедшего века, его неуверенность во всем. Теперь они приходит посмотреть на мою уверенность во всем. Они не жалеют денег на это. Когда выступаешь в городе Н-ске, где не работает ни один завод, только колхоз под названием “Кучерявое вымя”, трудно представить ту ответственность, которую я чувствую перед ними за эти двадцать долларов. Я больше не прошу — прекрасно понимаю, каково им живется...
— Ты по-прежнему волнуешься перед концертами?
— Не то слово! Я боюсь, а вдруг они не придут. Будет пустой зал, и я там один. Вдруг они отнесут эти деньги на Ларису Долину или на Валеру Леонтьева, а мне хочется, чтобы они отдали их мне. Сейчас в шоу-бизнесе правильная расстановка сил, просто так ничего не происходит. Ты должен вложить деньги в себя, в свой коллектив, в хореографов, в композиторов, в дизайнеров по костюмам. И только тогда ты получаешь эти несчастные всего лишь двадцать долларов. Я все просчитываю. Надо быть хорошим стратегом. Вся команда, которая со мной, чувствует меня. Каждый вечер после шоу — каким бы выжатым я ни был — мы обсуждаем, что было не так или не совсем так. На каждом шоу должен быть такой эффект, когда все задыхаются от пульсации собственной крови.
— Это чувство тебе ничего не напоминает?
— Еще как. Это очень сродни оргазму, эффект тот же. После концерта смотришь на себя в зеркало, а у тебя на роже двадцать поцелуев разных помад.
— Тебе приятно, когда целуют женщины?
— Да, конечно. Это огромный эффект, публичная интрига. Они подходят ко мне с одним и тем же известным вопросом: “Так кто же он?” Он у них во рту, в глазах, в теле. Их форма приобретает вид знака вопроса, такими они выходят из зала.
— Ты сам себе можешь ответить, кто же ты?
— Гений — это неправильно. А правильно это то, как я продаю себя, чтобы купить любовь публики.
— Ты сам считаешь себя талантливым?
— Безумно. Мне иногда не хватает инструментов, декораций, технических средств, чтобы доиграть все до конца. Я хочу построить металлическую конструкцию сцены, за которой висит тонкий и невесомый занавес. Этим я обозначу как бы по секрету, что я чувствую двадцатый век, но уже ухожу в двадцать первый.
— С чем ты пришел в новый век, ты влюблен?
— После всех этих зимних историй я больше никогда не подсяду на новую лав стори. Не хочу больше в это верить, играть в это и жить в этом. Я понял, что моя любовь — это то, к чему я шел всю жизнь, — сцена. Сцена — это женщина, это секс, это мой муж, это неродившиеся дети.
— У тебя не будет детей?
— Мои дети — это истории, которые я играю. Их приятнее рожать, потому что публика все это оценит. Не важно, что они раньше забрасывали меня камнями. Теперь мужчины идут ко мне как к мужику, а женщины идут как к подруге. Я им кое-что могу рассказать, как надо быть нежным, как надо быть стихийным, как надо уметь отрекаться от чего-то.
— А от чего отрекся ты?
— От всего. Я — монах, хотя я и говорю, что я не человек в футляре, я вру. На самом деле я самый настоящий человек в футляре, который все время зависит от публики, от сцены и от того оргазма, который я хочу получать каждый вечер. После концерта я чувствую себя изнасилованным, но это кайф быть изнасилованным толпой, разорванным ее страстью. Я понимаю, что когда они кричат: “Дай еще!” — их в большой степени волнует мой оргазм. И вот когда это слияние наших оргазмов доходит до кипятка, то взрываешься, и сердце иногда не выдерживает. Тогда ты идешь, чтобы глотнуть свежего воздуха или принять какие-то капельки.
— Ты после концерта пьешь?
— Никогда в жизни. Мне это не интересно. Потому что завтра тоже будет концерт. Вот сейчас меня сделают красивым, и я снова улечу. Когда я выхожу на сцену, то выношу туда всех — и парикмахера, и стилиста, и всех-всех-всех.
— Ты счастлив?
— Очень. Я понимаю, что секрет моей победы над самим собой — это счастье, которого я добивался. Мне приятно, что я слышу похвалы в свой адрес.
— Ты думаешь о том, что в один миг все может закончиться?
— Думал. Я и сейчас думаю. Но я понимаю, что могу себя куда-то применить и дальше. Это и школы, и мастерские, но все это уже будет не мое. А сцена — это когда ложишься в кровать с любимым человеком и уже ничего не больно. Даже если ты ложишься девственником или девственницей. И ты готов на все. Это не зависит от того, сколько там мяса или каков объем губ, который будет кусать, впитывать или сжирать тебя.
— Ты ощущаешь себя звездой?
— Вообще нет. Я никогда не веду себя как звезда. Я этого терпеть не могу, но недавно у меня появился охранник — в Интернете недавно появилась какая-то сатанинская секта, которая выступает с угрозами в мой адрес. Это опасно. Я не хочу потерять себя раньше, чем это будет угодно мне и Богу. По-моему, я чувствую, когда я уйду. Я мартовский, сейчас мой знак — Рыбы, а он мистичен. Я знаю, когда меня позовут туда. Сейчас не хочу.
— Ты боишься смерти?
— Нет, я чист.
— И у тебя нет ничего в жизни, за что тебе стыдно?
— Мне было неудобно, и сейчас мне неловко за то, что я не приехал на похороны мамы. Это единственное. Мне неудобно за то, что я не смог кого-то из своих друзей отстранить от смерти. Мне жаль, что друзья уходят раньше меня, мне без них тяжело.
— Ты одинок?
— Да. Те люди, которым я открывался и которым я признавался в любви, почему-то всегда играли со мной, как с игрушкой. Я был для них вдруг открывшейся игрушкой, в которую они входили и играли внутри.
— А ты всегда был с ними искренен?
— Да. Потому что я мог делить свой бульон из страшной синей курицы с ними. И нести его им в больницу без рукавиц и перчаток в двадцатиградусный мороз. Люди это забывают. А я это помню.
— Ты их простил?
— Конечно. Я не хочу быть злопамятным. Злость и неуважение к людям, которые были с тобой рядом, является самым большим грехом в жизни.
Я помню и всегда буду помнить добро Пугачевой, своих первых учителей, добро тех, кто в нужный момент дал мне двадцать долларов и двадцать тысяч долларов. Я стараюсь так же давать людям шанс.
Мне дан шанс перейти из двадцатого века в двадцать первый пусть не на белом коне, но все же на коне в яблоках. До белого коня я еще не дорос, только пока собираюсь, но обязательно въеду и на нем. Русский дух, вне зависимости от нации, долго запрягает, но въезжает на белом коне.
Так же, как и в себя, я верю в историю России, потихоньку, полегоньку. Если они сейчас принесли двадцать долларов, то потом принесут сто. Значит, они станут богаче и смогут ходить на истории мои и моих коллег. Они заслуживают эти деньги, и Алла, и Филипп, и многие другие. Не просто пройдохи с накрашенными губами, а по-настоящему талантливые люди.
— Что ты видишь во сне?
— Этот сон снился мне много раз. Огромный зал, играет оркестр, и мы с Аллой, взявшись за руки, парим над залом. Я мечтаю этот трюк когда-нибудь сделать в концерте. А пока не знаю, как этого достигнуть физически.
— Как ты работаешь над собой?
— Я вкладываю огромные деньги в свое тело. У меня самая маленькая талия, узкие бедра, хорошие зубы, чистая кожа. Я не имею права не делать этого. Я прошу у публики двадцать долларов за просмотр моих мозгов, моего тела, моего мира. “Встаньте на мое место и пройдите мою школу жизни, и сделайте себя такими, как я!” И тогда я буду приходить смотреть на вас!
А вынимаю я ребра или нет, это моя проблема. Я — шоумен, я торгую собой.
Каждый вечер я продаю любовь, и ее покупают за деньги. “Вы же хотите знать, с чем я пришел в этот век, тогда платите!”
— А какие-то ценности на сегодняшнем циничном фоне сохранились?
— Преклонение перед ветеранами войны, например... Я вообще уважаю пожилых людей и никогда ни на кого из них не смотрю с брезгливостью, потому что понимаю: была бы жива моя мама, она, наверное, была бы в таком состоянии. В состоянии ненужности.
— Ты боишься старости?
— Я готовлюсь к старости, собирая на нее деньги. Раньше я сорил деньгами, а теперь тупо их коплю, на парикмахерские, на врачей — на свое здоровье. Не хочу отказывать себе ни в чем...
Меня понимают и взрослые и дети. Для детей я — дядя клоун, мне это приятно. Они мне пишут письма, делают своими руками подарки. Вчера мальчик принес маленького клоуна на бархате. Это очень трогательно, ведь он сделал это для меня.
— Ты часто плачешь?
— Да. От счастья.
— А когда бывает плохо?
— Тогда замыкаюсь в себе. Раньше, когда мне было плохо, любил жаловаться Пугачевой. Она всегда находила для меня какие-то слова, и мне становилось легче. Сейчас я понимаю, как это глупо, ведь чем больше говоришь “мне плохо” — тем хуже становится.
— У тебя много врагов?
— Очень! Хотя больше конкурентов. Мне немало лет и много месяцев, и я должен быть сильным. В шоу-бизнесе огромное количество воров. Все диски куда-то уходят и где-то печатаются.
А у меня все это время продолжается очень смешная история длиною в жизнь.
