Анатолий Смелянский, долгое время правая рука Олега Ефремова, после прихода во МХАТ Олега Табакова проводил важное совещание. Дату и время, разумеется, согласовал с новым руководителем. Но Олег Павлович в назначенный срок в театр не приехал. Как быть? Проводить совещание без первого лица? Анатолий Миронович стал Олегу Павловичу звонить. Тот сказал, чтоб начинали без него, он подъедет позже. “Когда?” — настаивал Смелянский. “Ну, позже”. — “Ну, через сколько?” — “Проводите без меня. Я буду”. — “А все же?” — “Ну, буквально с минуты на минуту...” — “А где вы?” — “Я в Бонне...”
Участник знаменитых семинаров, которые устраивал в институте теорфизики Петр Леонидович Капица, рассказал, как на один такой семинар был приглашен сделать сообщение о международном положении работник МИДа Капица. После семинара состоялся традиционный чай. На котором Капица из МИДа спросил Петра Леонидовича, откуда тот родом.
— С Полтавщины, — ответил ученый.
Капица из МИДа оживился:
— И я оттуда же... Может быть, мы родственники?
Петр Леонидович пожевал губами. Это был удивительный человек, не боявшийся прекословить Сталину и Берии.
— Бывало, дворяне давали дворовым свои фамилии, — сказал он. Так что сразу стало ясно, кто белая кость, а кто челядь.
16 октября — сорок дней кончине Андрея Александровича Гончарова. Громовержец, жесткий, по крайней мере внешне, человек, режиссер до мозга костей, он, даже умирая, словно ставил последний спектакль: пока не иссякли силы, командовал, повелевал врачами и медсестрами, под его окрики и команды они играли роли, которые он им определил, выполняли его распоряжения.
— Не надо капельницы! Операции не будет!
О мощи его голоса ходили легенды. Театральный критик Андрей Волчанский рассказал мне, как, проходя мимо Театра Маяковского, вздрогнул от пробившегося сквозь толщину стен возгласа репетировавшего в зале Гончарова...
О фантастической любви и преданности Андрея Александровича жене Вере Николаевне знали все. Но лишь очень близкие видели, что и после смерти Веры Николаевны эта любовь не остыла. Андрей Александрович не выходил из дома без папки, в которой хранил фотографию Веры Николаевны, фотографию своей мамы и иконку. Говорил об этой фотографии как о живом человеке. Спускаясь к машине, спрашивал сына Алексея:
— Ты маму взял? Мы маму не забыли взять?
Эта папка была с ним в больнице, кочевала из реанимации в палату и вновь в реанимацию — до последних мгновений...
На поминках в Театре Маяковского Борис Голубовский вспомнил притчу, которую Андрей Александрович часто повторял. И во время болезни, за несколько дней до кончины, вновь пересказал ее сыну Алексею. Смерть явилась за человеком, а человек попросил ее оказать последнюю услугу — перевести его через улицу. Смерть удивилась, однако исполнила волю обреченного. Через год она повстречала этого странного капризулю в потусторонних чертогах и спросила: в чем был смысл его просьбы? Он ответил: “Те две минуты, что ты вела меня через улицу, я был жив...”
В Ленинграде, куда театр приехал на гастроли, Гончаров никак не мог пройти сквозь скопление крепко выпивших финнов, рассевшихся на ступеньках лестницы. Высоко задирал ноги, ища свободный пятачок, куда можно ступить. Преодолев преграду, прошептал:
— Не с теми воевали...
Он, фронтовик, мог позволить себе так шутить.
Один из актеров Театра Маяковского рассказал, как Гончаров однажды ворвался на репетицию, которую проводил кто-то из очередных режиссеров, и закричал: “Ползаете по сцене, как мухи, а на улице гибнут мамонты!” И ушел, хлопнув дверью. Никто ничего не мог понять. Потом поползли слухи о высылке Солженицына...
Попутно: странные загогулины, как сказал бы недавний президент, выделывает порой Судьба с теми, кого сама же выделила и отметила. Солженицын, сражавшийся с властью, лишенный ею и сам в этой борьбе лишивший себя всего, кроме ореола борца за правду, теперь живет в обнесенном высоким забором поселке для высокопоставленных персон. Мой знакомый, приехавший в Троице-Лыково и спросивший у местного жителя, где живет Александр Исаевич, услышал:
— Все они там...
И увидел этот неприступный забор, на который указывала рука отвечавшего.
Когда после поминок (они проходили на втором этаже, в фойе) я спустился вниз, в партер, то увидел: двери зрительного зала распахнуты, сияет яркий свет. С неясным трепетом переступил порог пустого зала. На кресле, которое обычно занимал Андрей Александрович во время репетиций (чаще он, правда, расхаживал по залу, взбегал на сцену), стоял в вазе букет ослепительно белых цветов. А к спинке кресла уже была приторочена медная табличка: “Место Андрея Александровича Гончарова”. Такая же точно тускло поблескивала на кресле в следующем ряду: “Место Николая Павловича Охлопкова”. Две таблички, два малоутешительных мгновения вечности, равнялись двум минутам, подаренным небытием страннику, пожелавшему пересечь улицу под водительством суровой Старухи. Каково им, этим двоим, покинувшим театр, уже пересекшим Лету, было взирать с противоположного берега на происходившее в их обиталище и вокруг, посреди и около Москвы?..
