Рассказал актер Александр Чутко, снимающийся сейчас в картине Алексея Германа по роману Стругацких “Трудно быть богом”, а Александру, в свою очередь, рассказал участник предыдущих съемок фильма Алексея Германа “Хрусталев, машину!”. Для этой картины режиссеру понадобились вороньи танцы и разговоры. Срочно в Санкт-Петербурге были найдены дрессировщики птиц, изловлены вороны и, в результате долгих усилий, две самые смышленые каркуши выучились: одна — говорить, произнося “Герман! Герман!”, а вторая — лихо плясать. Но заснять их на пленку так и не успели: кончились добытые на создание фильма деньги. Дрессировщики подождали-подождали и покинули застопорившийся проект, отпустив ворон на свободу. Та, которая танцевала, — улетела совсем, а та, которая кричала “Герман! Герман!”, осталась жить на территории Ленфильма. Рассказчик стал свидетелем фантасмагорического эпизода: на крыше одного из съемочных павильонов спорили из-за селедочного скелета (с целехонькой головой) кошка и говорящая ворона. Кошка прижимала остов рыбы лапой, но при этом, в любую секунду готовая дать деру, отклонялась назад, потому что мозги ее вставали набекрень. Птица, наскакивая, кричала человеческим голосом грозное заклинание: “Герман, Герман!”
Рассказала Наташа Дьякова, а ей рассказала Вера Ивановна Прохорова, переводчица, преподавательница иняза, внучка последнего владельца Прохоровской мануфактуры, арестованная в годы репрессий и вернувшаяся потом в стены родного института. Ее трудовая книжка так и лежала в отделе кадров, никаких пометок об аресте в ней сделано не было. Но предстояло ведь как-то — для восстановления и продления трудового стажа — заполнить пустовавшие графы. Долго ломали голову и наконец предложили реабилитированной сиделице такой вариант: “В течение данного срока работала в органах...”
В том же лагере, где отбывала срок Вера Ивановна, сидела немка, которая приехала в Советский Союз из Германии и организовала музей Гете; этот музей был объявлен шпионской штаб-квартирой, а его смотрительница, естественно, отправлена по этапу. Немка почти не говорила по-русски, переводчица обучала ее элементарным словечкам. Но учить, оказалось, надо было совсем другому. Вскоре иммигрантку-интернационалистку направили на один из самых легких участков трудового фронта — вывозить на подводе замерзшие экскременты. Лошадь, с которой ей предстояло справляться, однако, на понукания иностранки никак не реагировала, ибо предыдущими извозчиками была приучена исключительно к матерщине. Делать нечего, пришлось интеллигентной немке осваивать этот язык, овладевать этой лексикой. Иначе кобылку просто невозможно было сдвинуть с места. Ругаться женщине, конечно же, удавалось не слишком сочно, она произносила бранные слова скорее стесняясь и робея. Потешиться над ней приходил весь лагерь. А если с проверкой приезжала комиссия, то и этих гостей тоже приводили к лошади и немке, демонстрируя комический тандем — местную достопримечательность.
Александр Чутко, в продолжение темы, вспомнил рассказ знакомого, репрессированного и ожидавшего участи в тюремной камере, ибо никак не могли решить, какое обвинение ему предъявить. Наконец следователь, таскавший беднягу на допросы, показал ему две папки и спросил:
— Вот два дела: одно закрывается, другое открывается. По какому хочешь проходить?
Арестант прикинул: быть последним фигурантом в деле, которое положат в архив, или первым в абракадабре, которая только начинает раскручиваться? И выбрал быть последним.
— Правильно, хвалю за умное решение, — улыбнулся следователь, вписал имя несчастного завершающим в первый том и отправил приговоренного по этапу. А сам начал второй том...
Вышеобрисованные истории, конечно, сразу взывают к необходимости вспомнить всеобъемлющий труд Солженицына “Архипелаг ГУЛАГ”, который вобрал в себя, кажется, весь опыт сидельцев. Но, конечно, отельными мелкими эпизодиками и штрихами картина эта будет еще долго пополняться, многие детальки если и не изменят решительно рельеф солженицынской эпопеи, то во всяком случае примкнут к ней красноречивыми подробностями, которые невозможно ни придумать, ни забыть.
А вот с восприятием самого Александра Исаевича современниками происходят прелюбопытные метаморфозы. Дочь Александра Чутко, придя из школы, ударилась в слезы:
— Мне поставят двойку, если у нас дома нет Солженицына!
(Тот, кто помнит прежние подцензурные тоталитарные времена, оценит комизм фразы...)
Выяснилось, что старшеклассники вместо того, чтобы высланного из страны писателя и страдальца любить, начинают его тихо ненавидеть. Неужели таков удел всех классиков, которые из гонимых и непризнанных превращаются в обязательный и принудительный атрибут изучения по утвержденной школьной программе?
В завершение, чтоб не было так печально, история из актерского фольклора. Канун Нового года. Троллейбус №12 едет по улице Горького. В салоне, переполненном людьми, в задней его части, — дамочка в дубленке, пушистой шапке, с пакетом, из которого торчат батон хлеба, батон сырокопченой колбасы, бутылка шампанского. Рядом с дамочкой притиснутый к ней пассажирскими массами служащий, который возвращается после новогоднего сабантуя на работе и переполнен спиртным до ушей. При каждом резком торможении троллейбуса мужчина усилием воли сжимает губы и стискивает зубы. Но во время очередного троллейбусного рывка и последующего стопора изо рта у него все же пробивается тонкая струйка и попадает даме на воротник. Дама кричит, возмущается, негодует, пьяненький же пытается ее успокоить:
— Ничего жирного, только консервы...
