Значит, ссс… своевольничали Евины дочки… Тихой сапой, этими их улыбочками, да глазками зырк-зырк… Заблудились в педалях. Ручки сунули, где не просили. И двинули на проезжую часть.
Я лично не то чтобы против. Нехай ездят… Тем более знакомства имеются, обязывающие думать положительно. Но все равно как-то боязно. Короче, вот три истории. Встретились мне женщины, что характерно, — таксистки.
Теперь поздно возмущаться…
Индустриальных ценностей в городе — огромная база транспортной компании “Дорожная звезда”. Под ее руководством я семь месяцев водил большегрузные фуры по средним и южным американским штатам. С пивом, мясом и жвачкой. Раз в месяц начальство требовало показаться на глаза. Нас селили в гостинице с бесплатным завтраком на краю Ваупаки. А возили туда на такси. Такси в городе было одно. То есть один автомобиль марки “Форд” — “Краун-Виктория” — челноком сновал по двенадцати ваупакским улицам. И за рулем этого “крокодила” трудилась необыкновенная женщина. Одна из чернокожих мамаш с шестью детьми. Звали ее Надиа Петришка.
Вы будете смеяться, но у негритянки в жилах текла... украинская кровь. Дед таксистки был родом из Галиции.
Никакой другой автомобиль вместить Петришку не мог. Она весила больше центнера. Впрочем, это не мешало ей оставаться жизнерадостным человеком. Машину она водила классно и только одной рукой. Потому что другой прижимала к груди дрожащую собачонку-мопса. Мопс трепетал всей кожей и скулил на каждом повороте. Петришка кормила собаку исключительно гамбургерами. Ела за рулем сама, живописно обмазываясь майонезом, и делилась с животным. Животное не брезговало даже луком. Они понимали друг друга. Дети у Петришки были уже взрослые. Женщине к тому времени исполнился 51 год.
Мы с ней разговорились на почве массового американского выпендрежа. В июне 94-го года Америка торжественно отмечала 50-летие высадки англо-американских войск в Нормандии. Торжество вскоре превратилось в истерию. Америка обнаружила, что единолично спасла мир от фашистской чумы. В день главных торжеств, 6 июня, Билл Клинтон в девятнадцатый раз прилюдно расплакался. И что удивительно — искренне. Американские парни сломали хребет фашизму! Перелом в войне!! Размазали Гитлера и его шайку по берегам Одера!!! Спасли Европу и народы России!!!
Петришка не осталась в стороне от всеобщего кретинизма. Ехали мы в гостиницу, она и выдала:
— Вы должны быть очень нам благодарны, не так ли?
— Что случилось?
— Мы спасли вас от Гитлера.
— Скажите на милость, я не знал! Когда же это случилось?
— Ну как же… — вопрос несколько обескуражил добрую женщину, — президент сказал, что вот…
— Бред сивой кобылы. (По-английски.)
— Вообще-то я говорила брату, что не стоит за него голосовать, — задумчиво сказала таксистка, — но американцы победили?
— Вместе с англичанами, французами и русскими.
— Значит, все же победили. То есть приплыли, высадились, многих наших убили, но другие отомстили и выиграли? Правильно. Мы же не могли не победить?! Выходит, американцы спасли Европу и…
И тут я не выдержал.
— Да какого хрена!!! Вот зе факен щит!!! (В переводе.)
И мопса тут же парализовало от ужаса.
Секунд триста шестьдесят я непрерывно матерился. На чужбине этот процесс особенно захватывает. Матом с пеной я пересказал таксистке историю Отечественной войны. И отдельно коснулся темы второго фронта. Не уверен, что она поняла меня.
Собака взирала на бешеного русского остекленевшими глазами. Как будто я прищемил ей детородный орган.
— 27 миллионов, — сказал я, — если бы вы могли себе представить эту цифру… Все шестеро ваших детей скорее всего не вернулись бы…
— Вау, — тихо-тихо сказала негритянка.
И поежилась.
Через две недели мы снова встретились. Я вез в Дакоту партию замороженных червяков для наживок. Тонн, наверное, десять.
Лил дождь, а у мопса была обвязана голова.
— Что случилось? — спросил я.
— Зубы у старичка болят, — сказала негритянская таксистка.
Она была взволнованна. Подъезжая к гостинице, вдруг сказала:
— Если вам сегодня некуда торопиться, заходите в гости. Я могу вас забрать часов в девять. Идет?
Когда это я отказывался от ужина? Да никогда. Мне пообещали фермерский ужин южного Миссури. Я погладил белую рубашку. И почистил зубы. В девять тридцать уже сидел за огромным фальшиво-антикварным столом в доме Петришки. Все окна в доме были завешаны темными шторами. Ковер усеян детскими игрушками, попкорном, носками, разноразмерной стоптанной обувью. Изо всех углов и щелей слышался детский крик, визг, писк, рыдания, проклятия и смех. На полную громкость орал телевизор. Со второго этажа нескончаемой пулеметной очередью выстреливал рэп. За столом все семейство угомонилось не скоро. Они взялись за руки и прочли молитву. Фермерский ужин состоял из кусочков обжаренной в муке курицы, пюре и сладкой кукурузы. Это было действительно здорово. А поев, большая негритянская мама налила себе в стакан розового калифорнийского вина и сказала:
— Ты меня прости, сынок. Мы ничего не знаем про вас. Я на карте Россию не отыщу. Прости, что обидели память твоих дедов. Конечно, победили и вы, и мы вместе. Давай за это и выпьем…
— У нас за это водку пьют, — сказал я.
Но водку в доме простые американцы не держат. И мы выпили что было. Затем она подошла и обняла меня. Она была огромная и теплая, я чуть не разревелся.
На пути в гостиницу я сказал, что в России ее наверняка звали бы Надей Петрушкиной. Она почему-то хохотала, а бедный мопс дрожал и огрызался изъеденными зубами.
Юрий Михайлович Лужков обновлял МКАД. А я опаздывал в “Шереметьево”. Летел в Болгарию — писать заметку о вреде коммунизма. Но через город продираться было рискованно. Такси подъехало, а я глазам не верю. Женщина в красной водолазке и черных кожаных брюках. На руках перчатки с дырочками, как у гонщиков. И за рулем не сидит, а восседает. Ни дать ни взять принцесса Монако. Я заробел по причине ложной скромности. И злюсь, думаю: подсунули “мамашу”, теперь будем плестись.
Мы развернулись и неторопливо выехали из дворов. Я молчу. Таксистка наблюдает окрестности, в левую сторону посмотрит. В правую. Вперед, назад. Повороты загодя включает. Ехать просто невыносимо. Закрыл я глаза, но не могу женщину в возрасте торопить. Она ж автору в мамы годится. И тут таксистка говорит:
— Так всю дорогу молчать и будем?
А отъехали-то всего километра два. Влип, подумал я. С ней еще и разговаривать надо. Развлекать. Может, ее в сон клонит за рулем?
А женщина говорит:
— Вы, конечно, в своем праве… Но я больше десяти минут рот на замке держать не в состоянии. Тягостной атмосферы в салоне автомобиля не переношу. Расскажите что-нибудь. Скажем, о вас…
Я подумал и сказал:
— О себе говорить не люблю. Начинаю волноваться и заикаюсь. А волнуюсь, потому что в аэропорт опаздываю…
Таксистка встрепенулась и говорит:
— Опаздываете?! Правда, опаздываете?! На сколько? И важное дело? Командировка? Отлично. С этого надо было начинать.
И врубила газ. Только дым пошел, и запахло горячей резиной. Я успел сказать, что по роду деятельности лучше слушаю, чем говорю.
— Языком трепать у меня жена крупный специалист.
— Поговорить — это святое, — заметила Надежда Матвеевна.
И выяснилось следующее.
Юность Надежды Матвеевны прошла в березово-ситцевых тонах. Она закончила институт легкой промышленности. Работала в профильном министерстве в отделе сбыта. Отсюда и стать, и уверенность, и безудержный жизненный напор. Но в жизни не хватало чего-то важного.
— Тяга к людям у меня сумасшедшая, — объявила таксистка.
Мимо поста ГАИ проезжали, кстати. Может, и померещилось автору, но лейтенант со свистком на безымянном пальце отдал нам честь.
Или глюк?
— А как без людей? — вслух размышляла она. — Столько лиц… судеб, настроений, переживаний. И все со мной делятся. Словно с близким человеком.
Наш человек, подумал я. За чистую монету все принимает.
Но реализоваться Надежде Матвеевне удалось не сразу. Зубкова успела поработать и в ателье (до сих пор, кстати, обшивает и себя, и родных), и в кожгалантерейном объединении. В 94-м году смелая женщина вознамерилась открыть свое дело. Дела не открыла, но из кожгалантереи уволилась. По газете нашла работу на транспорте. Под эгидой городского здравоохранения развозила шприцы, бинты, лекарства и медсестер задницы народу колоть. Надежду Матвеевну с юности тянуло к рулю. По семейной легенде, она даже собиралась уничтожить диплом о высшем образовании. Потому что с ним не брали в таксисты. Шибко образованным при социализме в рабочих специальностях отказывали.
Суд да дело, от шприцов и слабительного Надежда Матвеевна ушла-таки в городские извозчики…
— Я теперь хозяйка в городе! — воскликнула она.
Автор успел это заметить. Ехали мы вроде и небыстро, но стремительно. То есть возникло ощущение некоего полета. Надежда Матвеевна сидела за рулем как влитая. Рассказывая о себе, на ходу общалась с водителями. Примерно так: давай, милок, не тащись, пошевеливайся, косточки свои неси быстрее. Родной мой, пропусти даму. С вашей скоростью только на поминки ехать. А тебе, уважаемый, надо в песочнице тренироваться с формочками.
И только однажды дурня, что полз меж двух полос, любя назвала козлом.
В теперешнем замечательном возрасте Надежда Матвеевна была абсолютно счастлива. Семья, дети, внуки, престарелый “Форд-Скорпио” и Москва. Ее она представляла отдельной страной. Сын, кстати, работал вместе с мамой. Он и придумал ей позывной: “Леди”.
Лосиный остров должен был уже вот-вот кончиться, но мы успели сесть в пробку. Дорогу, как саранчой, затянуло чадящими моторами.
— Сколько способов торможения вы знаете? — вдруг спросила Надежда Матвеевна.
— Три, — честно сказал я.
— Всего их сто тридцать девять, — промолвила таксистка, — но они нам сейчас не понадобятся.
И легко поставила машину на два боковых колеса…
Шучу, конечно, мы скатились на крутую обочину. Под колесами зашуршала галька. И вот так, набекрень, мы рванули вперед. Было несколько вариантов: или обочина кончится, или гаишник встретит.
Вышло и то, и другое. Одинокий товарищ в сапогах на краю дороги задумчиво рассматривал кусты. Мы аккуратно проехали инспектора, обдав его пылью. Гаишник очнулся и вытаращил глаза. А Надежда Матвеевна весело крикнула:
— Человек рожает!
И кивнула на меня. Все равно сквозь пыль было незаметно.
— Меня все пассажиры любят, — добавила таксистка, — и я их всех люблю. Главное — атмосферу создать. Можно и семь километров весь день ехать. Лишь бы человек не ощущал в машине тяжести. Тяжести не было?
Тяжести не было. Тошнило немного.
К слову, на рейс я все равно опоздал. Но уже по своей вине. В “Шереметьево-2” я обнаружил, что рейсы в Софию улетают из “Шереметьево-1”. Надежда Матвеевна была уже далеко. И мне осталось только из ресторана на 5-м этаже гадать, глядя в окошко, который из самолетов поднялся в небо мой…
— Я считаю, что с бабами надо построже.
Мне лично надоело его слушать. А таксист даже не пошевельнулся.
— Потому что неизвестно, какой мужик для них хорош, — сказал Гудков. — Разве я хотел ее обидеть? Нет. Я с ребятами поспорил. И все ей объяснил. Позже. Что это была шутка… юмор… клоунада. За что я теперь страдаю? Не получаю горячей пищи? Сплю на продавленных диванах?
Гудков задумался над сказанным.
— Все-таки у них куриные мозги, — произнес он. — И мстительные. Ты согласен, шеф?
Таксист не ответил.
— Была у меня женщина в прошлом году, — вспомнил Гудков, — требовала, чтобы я с женой развелся. Уверяла, что та от меня гуляет. А сама… ездила за какими-то... жудозвонами — ансамблем песни и тряски. Для поднятия их… тонуса. Как это понять? Жена гуляет, любовница изменяет… Бабам верить нельзя.
Гудков сел вполоборота и хлопнул таксиста по спине:
— Ты как думаешь, старичок?
— От хорошего мужика женщина не уйдет, — ответил “старичок” женским голосом. — И давайте без фамильярностей. Я вам не старичок.
Гудков примерз к месту. Таксист оказался не мужчиной.
— Враги кругом, — растерянно пробормотал он.
Отвернулся, затих, минуты через три внезапно уснул.
— Вы нас извините, — сказал я.
— Ничего, — ответила таксистка, — кого только не приходится возить.
— Он так неплохой мужик, — сказал я. — Мы вас по темноте не разглядели.
— После “химии” все кудри срезала, — ответила таксистка.
— Как вас зовут?
— Тихонова Надежда Николаевна.
— Фантастика, — сказал я. — И давно вы за рулем?
— Еще пацанкой была, чуть в карьер не свалила отцовский “МАЗ”.
— Что ж, так всю жизнь и таксуете?
— Нет. Я из торговли пришла. Сначала хлебушек на “каблуке” развозила. Потом на грузоперевозках у отца. Пять лет трамвай водила в Октябрьском депо. И теперь здесь.
— Сколько же вам лет, простите?
— Мне? Тридцать девять. И я замужем, если это вас интересует.
— Не страшно вам работать?
— Мое это, — тихо сказала Надежда Николаевна. — Я город очень люблю. Москва ночью расцветает, езди да любуйся. У меня и позывной особый — “Сова”. А без “Волги” я долго не могу. Двух подряд выходных не выдерживаю. Дома все переделаю и опять за руль. Катаюсь…
— И муж что, терпит?
— Он сам водитель. С пониманием относится. Если у меня “Волгу” отнимут, я, наверное, умру.
— Да бросьте вы!
— Правда. Она для меня почти что живая…
“Волга” уютно кряхтела, бурчала и покашливала. Иномарки не способны рождать такие звуки жизни. Поэтому их жалеть глупо. Разве джипу скажешь: отдохни немножко, ты ведь устал… намаялся за день. А “Волге” эти слова говорить жизненно необходимо.
— Вы адреса так и не дали, — сказала таксистка.
— У меня есть сто пятьдесят рублей, — сказал я.
— Можем покататься, — сказала женщина.
— Давайте покатаемся, — сказал я.
И целый час мы крутились по улочкам. Засыпали на светофорах. Щупали фарами черную воду на Москве-реке. Терлись шинами о булыжник на Кузнецком мосту. Падали с Воробьевых гор. Мокли под дождем на Октябрьском поле. И с удивлением взирали, как в небе над Строгином летит игрушечный беззвучный “кукурузник”.
— Вы сказали, что от хорошего мужика женщина гулять не будет, — вспомнил я. — Но такое все же случается…
— Значит, женщина полная дура, — сказала Надежда Николаевна.
Услышав знакомые слова, Гудков проснулся…
На Ярославском шоссе останавливается темно-вишневая “Тойота”. Не по Сеньке шапка, но что делать? Сажусь. За рулем девушка в крайней степени молодости. Приземляюсь аккуратно, чтобы кожаные сиденья не запачкать. Делаю умное лицо. Едем.
Чувствую левой стороной тела, что девушка откровенно в моем вкусе. Что — редкость. Неброская, спокойная, грудь на руле. И запах духов — тонкий, холодный и ясный. Говорит, что машину у отчима взяла, покататься. Бог с ним, с отчимом... Спрашиваю, как зовут. А она:
— Антонина.
Так и сгорели два моих уха. Откуда, скажите, в 21-м веке среди бетонных многоэтажек такое нежно-деревенское, шелково-коровье имечко? Неспроста! Едем дальше. Спрашиваю, чем занимается.
— В лесном техникуме учусь, — говорит.
— Отлично, — говорю, — счастливый человек. Выучитесь, будете дело с природой иметь. Можно сказать, отдыхать душой. Поедете в заповедник?
— Нет, — говорит, — у меня другие планы.
Она чуть-чуть выпячивает нижнюю губку и молвит:
— Хочу Луну озеленить...
Тут мое “умное” лицо каменеет. Становится твердым, как иссохшая баранка.
— Не может быть... — говорю. — Шутите?!
— Почему шучу? — взрывается Антонина. — Почему не верите?! Что здесь необычного? На Земле столько леса, воздуха и жизни. А там — ноль. Полный ноль. Это нечестно. Луна — наша ближайшая соседка. Маленькая, холодная, несчастная, потому что — безжизненная. Вот я и хочу...
Только у стопроцентного “бревна” в этот момент не дрогнет сердце. Я не стопроцентное “бревно”. Сердце у меня дрогнуло, екнуло и рухнуло. Вот так, между прочим, рушатся крепкие московские семьи. Ничего смешного. Я правду говорю. Мы доехали до Тишинского рынка, я собрался с духом. И говорю, выжимая слова:
— Антонина... спасибо вам большое... на прощанье... Вы себя, пожалуйста, берегите. А то я не знаю, как с таким отношением к жизни можно по городу без охраны разгуливать. И еще... Я вам искренне желаю встретить человека, который вас принял бы всю без остатка. И сохранил бы в вас это поразительное... не знаю, как сказать... чувство.
Дверь закрывается. Антонина улыбается. “Тойота” растворяется.
Здесь и снег пошел, может быть, последний в этом году.
А я стою и чуть не плачу. Потому нет человека, который смог бы эту девушку сберечь! Нет мужчины, который понял бы, что озеленение Луны — это не бред. Не сдвиг по фазе и не блажь. А искреннее неведение. Нетронутость души! Нет такого мужчины... Кроме меня! Я-то, Господи (внутренний монолог незаметно перетек в иную плоскость), все это секу!!! Я смогу, я настоящий... Однако что за шутки?! Зачем Ты мне послал эту Антонину? Сам говорил, даже если жена тешет кол на голове, я должен жену любить, одну, по гроб... Странно все это...
И в таких расстроенных чувствах, можно сказать, с развороченной душой, поплелся я домой. К жене.
Что и говорить, даже ананасовый компот на сладкое после ужина не вернул меня в нормальное состояние. Все думаю о хрупкой Антонине и ее зеленой Луне.
И вот тогда я и вспомнил всех этих таксисток. Как в голову ударило. Вспомнил и московских, и американских. И понял, что женщина за рулем — это нечто. Я, конечно, у многих права бы отобрал. Но некоторым оставил. Чтобы иногда попадать к ним в пассажиры. И наблюдать жизнь вверх тормашками. Иногда...
