В марте с.г. выходит в свет роман “Изгой”, первая книга трилогии “Тернии Духа”. “Изгой” — это роман о сумятице в русской душе. О человеке, владеющем всеми благами мира и вдруг понявшем, что ему нужно нечто совершенно другое…
Предлагаем вашему вниманию отрывок из этого произведения.
Есть народ, в душе которого нет Бога. Есть народ, в кармане которого нет денег. Есть народ, увенчанный наследием богатейшей культуры. Есть народ, отмеченный пылкой страстностью, но немощной социальной плотью. Этот народ легко обнаружить, но очень трудно понять. Он скор на самопожертвование, но заповеден для поиска истины. Этот народ постоянно уходит в себя, сжимается подобно шагреневой коже под натиском власти, его этнос вымирает, культура мельчает, а честь вырождается. Спокойствие этого народа зиждется на произволе тиранов. Этот народ никак не может сплотиться для отпора беззаконию. В нем чрезмерная доброта соседствует с непозволительной рабской безропотностью и анархической распущенностью. Он вечно проигрывает в борьбе за собственное выживание. С 91-го года этот народ обитает в стране, в которой нет государственных служащих, им на смену пришли сообщники, живущие лишь по понятиям. Этот народ именует себя гордо — мы русские! Мы другие! Мы отчуждены от мира и девственны в понимании проблем современности. Мы европейцы, но с шаманским оскалом, мы христиане, но со страстью взбалмошного духа, мы образованны, но с неприкаянным горем от ума!
Что может позволить себе русский человек, если у него ничего нет? Открыть бизнес? Построить дом? Купить автомобиль? Пойти в театр? Подарить любимой женщине вечернее платье? Помочь матери? Накормить сироту? Погреться на южном солнце? Посмотреть мир? Сбережений нет. Денег нет! Их постоянно нет! Их никогда нет! Что остается русскому человеку? Как, а Бог? Его давно уже нет! А честь? Она растрачена в суматошной жизни. А мораль? Она истреблена разгулом власти. А разумность? Она утонула в пучине идеологии. Что осталось у русского человека? Что может взять он от жизни? Какая у него отрада? Волшебная водка и упоительный секс. Водка дешевая, всегда доступная. Секс бесплатный, нелицензионный. Вот вся Россия и гуляет. Бесится до чертиков, до провалов в памяти и потери сознания. Можно ли упрекнуть? Народ доволен! Или лишь грезит, что счастлив? А сам стонет. Мучается, страдает. Этот раздирающий вопль слышен во всей вселенной. Исстари богатые страны сетуют: русская душа — потемки. Русская душа — недоступна для понимания. А окажись в нашей нищете, в мире убогих, неприличных возможностей уважаемые господа с берегов Темзы, Сены, Рейна, Тибра! Через годок-другой заглянем в их души: что нам откроется? Русская бесшабашность? Тоскующая загадочность? Мистическая бездна?
Андрей Иверов подходил то к одной, то к другой группе и прислушивался, что говорили люди о своем житье-бытье. Неприличные выражения и непечатная грубость уживались в их речах с богатством литературной лексики, накалом чувств и патриотическим пафосом. Ему предложили выпить водки. Князь согласился: находиться среди русских и игнорировать национальный напиток было бы невежливо. Опрокинув стакан, он глубже вникал в смысл речей, не переставая думать об увиденном. Тут к Иверову подошел Леонид Мурашкин. “Тоскуешь?” — “Размышляю”. — “Не нравится?” — “Необычно”. — “Ты по-другому проводишь свободное время? Ваши тусовки иные?” — “Да, у нас несколько иначе. Мы редко говорим о смысле жизни и национальных проблемах”. — “Пока москвичи трезвы, они с удовольствием беседуют о политике, экономике, социальных проблемах. Но как только хмель одолевает наш разум, мы принимаемся плакать в жилетку. Печаль наша безгранична. Расскажу я тебе одну поучительную историю. Несколько дней назад я поздно ночью сижу здесь на лавке…”
В этом месте господина Мурашкина перебил отставной сержант Гришка Кутерьма. “Выпей, Леня”, — сказал он, протягивая ему водки. “А Иверову?” — “Налейте, питерцу”. Кто-то налил Иверову. “Будем!” — “Будем!” — “Так вот, сижу я на лавке и пью пиво, — продолжал Леонид Сергеевич. — Перед подъездом останавливается “Волга”. Слабый фонарь освещения дает мне возможность наблюдать за происходящим. Водитель выходит из машины и открывает переднюю дверь. Пассажир, видимо, здорово пьян и не может выйти из “Волги”. Голоса мне не слышны. Водитель оказывает ему помощь и буквально вытаскивает из автомобиля. Он подпирает его, и они несколько минут стоят плечом к плечу, о чем-то переговариваясь.
Вдруг шофер расстегивает ему ширинку, вытаскивает хозяйство пьяного мужчины и, держа его в своих руках, направляет струю урины в мою сторону. Когда тот закончил мочиться, водитель стряхнул его член, вправил его в брюки и поволок мужика в подъезд. Вот она, наша рабская ментальность. Конечно, с такой психологией изменить жизнь к лучшему невозможно. После Второй мировой войны прошло уже более пятидесяти лет. Что изменилось для подавляющей массы людей нашего Отечества? Был народ бедным, стал нищим. Но по ходу этих перемен — от бедности к нищете — произошло одно знаковое событие. Раньше атмосфера людской доброты объединяла нас в нашей ущербности, в тех невыносимых страданиях, которые выпали на долю нашего обездоленного народа в ХХ веке. Сегодня для проявления доброты душевных сил у народа почти нет. Впервые за всю свою историю он стал терять веру в человечность, доброту, радость жизни. Не означает ли это начало трагического конца?”
“Странно,— подумал Иверов. — Мы живем на разных полюсах, в неравных условиях, а пришли к одному и тому же: близости трагического конца. Из меня общество сделало пресыщенного, из них — обездоленных, из меня был вылеплен символ несметного богатства и ненасытного потребления, из них — нищенский материал избыточного разочарования для унизительного социального эксперимента. Я стал искать изнанку жизни, они — веру в человечность, я потянулся к бедности, они — к богатству. Я стал искать виртуальный мир, они — в бюрократическом мире — гармонию. Что это такое?” “Как чувствуешь себя, Андрей? Смотрю, ты водкой увлекся”, — подошел к князю Платон Буйносов. “Беру пример с москвичей, — улыбнулся Иверов. — Первые два-три тоста шли с трудом, теперь легче, скажу откровенно — потянуло. Можно напиться?” — “Неужели ни разу в жизни ты не нализывался до чертиков?” — “Не сомневайтесь, господин Буйносов, такого со мной еще не было. Но сегодня я постараюсь…” — “Водка — опасное дело, дружище. Как бы тебе не потерять ключи от самого себя. Впрочем, она пробуждает страсть у робких и подвигает на подвиги сдержанных. Развязывает язык флегматикам и рассеивает мнительность у ипохондриков, гасит возбудимость сангвиников и затыкает рот холерикам. Ее по праву называют дьявольским напитком. Ты имел свой бизнес?” — “В жизни уже было все”. — “Разочарование? Усталость от борьбы с бюрократами? Банкротство?” — “Апатия! Мне открылись новые ценности”. — “Нетрадиционные?” — “Совершенно верно”. — “Компромисс между новым и старым невозможен?” — “Меня не увлекают половинчатые решения”. — “Но как же жить?” — “Что имеется в виду?” — “Новые ценности, я так понимаю, лежат за порогом обычного сознания?” — “Да! Они очень индивидуальны”. — “Прельщает жизнь изгоя?” — “Вам известен постулат безумия: “Так хочу я!” — “Вы намного сложнее, чем я о вас подумал. Так вот, объяснитесь, а может ли вообще счастье быть нравственным?” — “Скажу, как я сам это понимаю: если мое личное счастье — продукт виртуальный, оно нравственно, так как не посягает на чужую собственность, мораль и свободу. Если мое личное счастье — товар реальный, земной, а значит, неизбежно затрагивающий интересы других людей, то в нравственном отношении это меня не устраивает, ибо чуждо моей душе. В бесконечном ряде событий последнего времени природа души и мотив воли у меня вступали в ожесточенную схватку. Изгой ли я? Да! Да! Да! Конечно! Изгой! Ведь там, где грех и отступничество, там для всеобщего блага должно последовать покаяние сердца и страдание духа”. — “Всеобщее благо” — по-моему, это кантовский термин. Так что если ты вспомнил Канта, — значит, вслед за ним размышлял на другую тему: “Может быть, это и верно в теории, но не годится для практики”. — “Господин Буйносов! Жизнь — это таинственный формат самосознания, где ведется непрерывный поиск не предмета, а душевного образа, не единственно идеального, а истинного в своем многообразии. Внешние признаки, о которых вы говорите, это раздражители инстинктов пустой души. Я знаю и другие примеры: человек смеется, когда переживает смерть близкого или ощущает, как гложет его собственная совесть. Или обливается горючими слезами, будучи не в состоянии уверовать в то, что он любим женщиной, которую боготворит. Позволю себе, если вы не возражаете, продолжить: только чувственно воспринимаемое бытие, не требующее практического подтверждения опытом реальности, и есть то истинное таинство счастья, которое всегда нравственно. Иными словами, я совершенно не хочу иметь материализованные вещи и предметы, мне абсолютно достаточно иметь их в грезах. И эта формула морали пока единственная, способная спасти элиту, а затем и все человечество от неизбежных проблем глобализации”. — “Налью-ка я ему еще водки. Пусть распахнет свое нутро пошире этот загадочный мистер Андрей Иверов”.
“Возьми стакан, и давай выпьем, — интригующим тоном начал Буйносов. — Ты хочешь сказать, если я дам тебе сейчас тысячу долларов, то ты откажешься от них, потому что виртуально можешь владеть сотнями миллионов, и твоя радость от возможности иметь такие сногсшибательные суммы будет значительно выше, чем от реальных денег в бумажнике? Подумай еще раз — вот в моих руках одна тысяча долларов. Откажись от своей опрометчиво высказанной идеи, что радость владения деньгами в грезах выше, чем наяву, и ты получишь эти зеленые”. — “Разрешаете мне выпить?” — как бы невзначай спросил господин Иверов. “Конечно! Пей!” — “Мне незачем отказываться от собственных мыслей. Благодарю, но тысяча долларов мне действительно не нужна”. — “Сколько у тебя в кармане денег, Андрюха? Признайся, как перед Верховным судом”. — “Шестьсот”. — “Рублей?” — “Рублей нет. Евро”. — “И ты, дурень, отказываешься от тысячи долларов?” — “Да!” — “Ты хочешь меня убедить, что человек может отказаться от реальных вещественных денежных купюр ради возможности иметь их в сновидениях?” — “Именно так!” Вокруг оживленно спорящих мужчин мало-помалу собиралась подвыпившая публика. Буйносов в азарте хватил мобильный телефон и приказал: “Принеси мне сто тысяч рублей”. — “Пусть все видят, как ты дрогнешь перед реальными деньгами. За отказ от утверждения, что деньги в грезах слаще реальных купюр в кармане, я готов заплатить сто тысяч рублей!” — “Андрюша, бери деньги у богача. Что ему сто тысяч? Признай, что он требует!” — сказал Мурашкин. “Забирай капитал”. — “Бери деньги, нечего тут думать”, — выкрикивали из толпы.
Уличный фонарь осветил самодовольную улыбку Платона Филипповича. “Я жду!” — “Налейте”, — Иверов протянул свой стакан Гришке Кутерьме. “Что же это я простых людей обманываю? — промелькнуло у князя, — они-то не знают, кто я таков, поэтому верят в тяжелую борьбу, которая якобы происходит в моей душе. Может, действительно, усладить их банальное мышление, отказаться от своих утверждений и взять деньги?”
Вдруг сознанием Иверова неожиданно овладел пьяный азарт игрока фондового рынка. “Налейте!” — “Прошу!” — “Здорово разгулялся, мужик”. — “Разливай”. — “Наполни доверху!” — “Водки!” — кричали из публики. Незаметно, подобно смене театральных декораций, в голове князя небольшая слабо освещенная площадка внутреннего дворика между 5-м и 7-м домами по улице Марьиной рощи превратилась в биржевой зал.
Он видел одержимые лица брокеров, беснующихся вокруг ползущих вверх ставок, и как бы машинально включился в эту борьбу нервов и интуиции. “Сто тысяч меня не интересуют!” — капризно бросил он. “Платон! Давай больше!” — “Буйносов! Бей питерца кушем!” — “Дави его бабками!” — вопила толпа. “Даю пятьсот тысяч! Отказывайся, Иверов!” — свирепо произнес Платон Филиппович. “Даже раздумывать не стану! — князь усмехнулся и пьяно захлопал в ладоши, словно предвкушая шальной выигрыш. — Господин Буйносов, пожалуйста, отступитесь от идеи снабдить меня деньгами и наслаждайтесь своим “Барбареско”. Вас обуревает пустая затея. Я остаюсь принципиальным приверженцем обладания деньгами в мечтаниях. Звон монет и шелест ассигнаций наяву не увлекают меня точно так же, как игрока фондового рынка не могут интересовать четыре туза на руках во время фьючерсных торгов на евробонды”. — “Дави питерца дальше, Платон!” — “Подними ставку, победишь, Буйносов!” — “Олигархи начинают и выигрывают”. — “Души его, Платоша”, — слышались крики со всех сторон.
Такой искренней, безобидной интриги князь никогда в жизни не видывал. Происходившее настолько умиляло Иверова своей детской непосредственностью, что Андрей Константинович невольно рассмеялся. Из его пьяных глаз текли слезы умиления, сверкающие под неоновыми огнями уличных фонарей. Князь размечтался. Пьяный угар возбуждал в нем юношеский задор. Иверов готов был пойти сейчас на любую шалость, взбалмошный поступок, невероятный каприз. “У вашего Платона Филипповича ресурс тонок, чтобы победить! — опять захлопал в ладоши князь. — А сила моей воли беспредельна!” — “Хвастун этот питерец! Выложи, Буйносов, сумму, чтобы у него дух захватило, глаза на лоб полезли!” — решился высказаться отставной сержант Кутерьма. “Иверова голыми руками не возьмешь, это вам не Нюрке боты покупать”, — вмешался Ашурков. “Кончай, друзья, займемся чем-нибудь другим”, — воззвал господин Мурашкин. “Даю миллион рублей! Это тридцать три тысячи долларов. Бери деньги и признавайся: реальное материальное благо ближе сердцу человеческому, чем фантомы больного сознания. Отказывайся от глупой амбиции, Иверов. Других ставок не будет”.
Тут князю пришла неожиданная мысль: “Может, мне самому объявить ставку, чтобы Буйносов отказался от убеждения, что реальные деньги предпочтительней виртуальных? На кон можно поставить десять миллионов, сто миллионов долларов. Нет, нет, это пьяная мысль. Я во власти хмеля, глупости лезут мне в голову”. “Уважаемый господин Буйносов! Хочу вас огорчить, а себя порадовать: спасибо, ваш миллион рублей меня совершенно не интересует. Более того, он представляется мне губительным вирусом духа человеческого. Деньги — семена зла и саженцы греха. Чем больше этого материала, тем глубже грех в человеке и больше зла вокруг него. Позволю себе перефразировать Климента Александрийского: счастлив тот, кто отказался от всякого денежного владения ради свободы в царстве духа”. — “Что он гонит? Что он гонит? — вскричал Гришка Кутерьма. Он выхватил из рук Платона Филипповича пачки тысячерублевых купюр и лихорадочными движениями стал рассовывать их в карманы Иверова. — Бери, чудак, деньги. Нашелся мне питерец без желаний. Блаженный нищий! Существо, наполненное воздухом! Ты что, экзотическое животное?” — “Отвечу вам из Шекспира: “Хуже, я человек!”
Иверов сделал попытку оградить себя от насилия отставного сержанта. Но не тут-то было. Несколько захмелевших мужчин уже выламывали ему руки, помогая Гришке Кутерьме наполнять пиджак и брюки князя пачками денег. “Завтра перед новенькими ассигнациями плясать станешь. Чудесный день ждет тебя”, — бубнил одно и то же отставной сержант. “Угостите меня водкой. Господин Мурашкин, можно в России водкой напиться? Мне сегодня везет: проститутки за такси заплатили, теперь на вашем празднике бесплатно водку подают. Но руки ломать не следует”. — “Налейте мужику!” — потребовал Мурашкин. “Я предполагал, что у водки наш питерец защиты потребует, — тихо произнес Буйносов. — Ты, Иверов, денег-то взял, а теперь пора сакраментальную фразу произнести. Она мне до боли в сердце нужна. Я посвятил свою жизнь этой фантастической субстанции, а ты ее анафеме предаешь. Нехорошо. Исправляй ситуацию, скажи: не в виртуальных, а в реальных денежных знаках сила! Без денег человек — пустышка. Я сам знаю, как скверно без денег жить. Два года по Москве побирался. Пирожок в день съедал, трехлетние ботинки донашивал. Деньги должны быть рядом. В бумажнике, в руках, на счете. Тогда силой владеешь исполинской. А виртуальные деньги? Это для душевнобольных. Ими сердце не согреть, девок не побаловать…”.
Иверов слабо вникал в смысл слов Платона Филипповича. Голова опустела, мысли иссякли, перед глазами поплыли круги, ноги не чувствовали под собой земной тверди. Язык высох, стал горьким и шершавым. Где-то в подсознании князя маячило лишь одно смутное желание — упасть и заснуть. Хозяева русского празднества заметили состояние гостя. Кто-то хихикнул, другой толкнул приятеля локтем: посмотри, дескать, как нализался приезжий из Петербурга, третий с сожалением следил за неуверенными движениями князя, чтобы по необходимости оказать помощь. “Мурашкин, твой друг совсем окосел. Он нужен мне трезвым. Если он не выполнит условие спора, то чего ради я должен дарить ему миллион рублей?”
Московский физик усадил князя на лавку, холодной водой ополоснул его голову, протер льдом грудь и шею. Наконец князь вздрогнул, как по удару дефибриллятора. Невыносимо ныл затылок. Руки отекли, пальцы стали ватными, словно набиты опилками. Странное, непонятное опьянение. Перед глазами сплошь незнакомые контуры, в ушах тревожный рокот ударов сердечной мышцы. Он долго смотрел на Леонида Сергеевича, но никак не мог взять в толк, кто перед ним. Князь ужаснулся своей оптической прострации. “Где я? Что со мной происходит? Ужель я в изнанке жизни?” — пронеслось у него в голове. Этот наивный вопрос довлел его вышедшему из-под контроля сознанию.
Постыдное состояние, в котором он оказался, пробуждало душевное негодование и галлюцинации. Алкогольное помрачение стало отпускать. Андрей Константинович медленно приходил в себя. Он увидел хлопочущего над ним Мурашкина и слабо улыбнулся. “Прошу прощения, — произнес князь, едва ворочая языком, — что обременил вас. Я бы желал оплатить все расходы вашей вечеринки…” — “Будешь платить моими деньгами? — перебил Иверова Платон Филиппович. — Набил карманы миллионом и уже поверил, что он твой. Нет, братец, денежные знаки еще не твои. Если не выполнишь условие, я их выбью из тебя, как пыль из матраца выбивают. Жду твоего признания. Торопись”. — “Не понял, господин Мурашкин, — обратился князь к Леониду Сергеевичу, — о каких деньгах он говорит”. — “О тех, которые осели в твоих карманах! Неужели ты не чувствуешь, что твоя одежда серьезно отяжелела? У тебя возникло желание оплатить вечеринку. С чего бы это? Мои деньги заполучил…” — “Платон, так он же не может вспомнить. Ты же видел, что с ним было? Ему этот миллион наши мужики насильно впихивали”, — поспешил заступиться Мурашкин. “Я действительно эти деньги не брал. Они мне совершенно не нужны. Возьмите их назад”, — трезвея, князь с трудом стал вытаскивать из своих карманов обернутые банковской лентой плотные пачки.
“Вот, уважаемый господин Буйносов, весь ваш миллион”. — “Братцы, он надо мной смеется! Над нами всеми издевается! Отказаться от миллиона? От тридцати трех тысяч долларов? Но почему? Мои деньги грязные? Не заработанные умом и трудом? А что взамен? Что мы хотели от него услышать? Что мы все хотели увидеть? Он должен был предъявить свою логику, человеческое понимание, ментальность здорового мужика, практичность нашего современника. Мне лично нужно было лишь отвечающее нашему здравому смыслу суждение: мы живем в реальном мире. Наш успех, наши женщины, личное здоровье, собственные деньги должны быть осязаемы. Осязаемы и реальны. Я должен ощущать все эти предметы своей плотью, а не в грезах, мечтаниях, воспаленном воображении. Иначе порвется связующая нить между реальным и мнимым, рухнут основы жизненного кредо. У меня столько высокорентабельных проектов, а этот тип призывает меня к виртуальному богатству и радости. Дурость! Безумие! Отдавая ему миллион, я защищаю себя и вас от опасности ввергнуть собственное существование в хаос. Пропадет желание есть, пить, ласкать женщин, побеждать в споре друзей, защищаться от врагов, зарабатывать миллионы, стремиться к успеху. Нужна ли нам такая безотрадная жизнь? Мертвое поле грез? Виртуальное владение собственностью. Почувствуем ли мы радость от такого образа жизни? Слушай, ты, извращенец питерский, соглашайся с нашей логикой и публично заяви, что предпочитаешь все реальное”. — “Платон, если он откажется, разреши намять ему бока”, — попросил Гришка Кутерьма.
“Друзья мои, — растерянно начал Мурашкин, — Иверов наш гость. Кто же изгоняет приглашенных? Кто же позволяет избивать одиночек? Вон нас сколько. Человек имеет свое мнение. Бог с ним. Забудем эту историю. Впереди у нас еще с десяток бутылок и вся ночь”. Иверов взял стакан, валявшийся под ногами, попросил Мурашкина наполнить его до краев и залпом выпил. Возникло ощущение, будто внутренний домкрат выдавливал глаза, легкие наполнились парами спиртовой переработки, адский огонь пламени объял слизистую. “Во, махнул! — вскричал Ашурков. — Ты, Иверов, закуси. Куда это годится, на голодный желудок стакан водки закладывать”. — “Валяй от нас, питерец! Не по пути нам с тобой!” — бросил кто-то из мрака. “Принимай ультиматум или проваливай”. — “Дай ему слово сказать”. — “Говори, да побыстрее!” — “Уважаемые господа! — начал князь спокойным, звучным голосом. — Неверно, что Всевышний создал нас всех по Своему единому образу и подобию. Это великое заблуждение. Мы разные, мы всякие, мы неодинаковые. Сам Господь, если бы захотел найти на земле Себе подобных, пришел бы в ужас от разнообразия человеческого материала и тут же признал бы или Свою отстраненность от акта творения, или его неудачу. Ни одному кондитеру никогда не удавалось из одного теста сделать одинаковые по вкусу и форме булки. Несмотря на самое точное тарирование и рецептуру. Во все времена какая-то таинственная сила мешает этому. Некая загадочная мощь, вопреки божественному повелению, дегармонизирует суть вещей”. — “Ближе к теме, Иверов. Ты нам мозги не пудри. Принимай ультиматум”, — потребовал отставной сержант. “Мы на митинг собрались? Или душу утолить, водкой залиться?” — “Мне не слова целебные нужны, а стакан на грудь принять. Сходи с трибуны, риторик”. — “И без него на душе тошно!” — неслось отовсюду. “Пусть говорит, — категорично отрезал Платон Буйносов, — у него складно получается”. — “Господа, я пьянею. Господа, боюсь, я теряю нить разговора. Итак, самый искусный губитель божественного духа в каждом из нас — невежество. Злейший враг нашей соборности — это злоба, провоцируемая сознанием неизбежности смерти. Именно эти два фактора влияют на нас, деформируя изначально разработанную Творцом суть человеческую. Что я хотел сказать? Да почему вы требуете, чтобы я жаждал денег наяву? Дайте волю фантазии, позвольте мыслям парить в неведомом. Тогда вы откроете в себе неисчерпаемые силы для проникновения в самую тайну жизни, в ее истинную суть”. — “Он мешает нашей тусовке. Не желаешь принимать условие Буйносова — проваливай!” — донеслось из толпы. Князь тяжелой поступью, враскачку направился в темноту кустарников. Кто-то бросил в него пустую бутылку. В него полетели томаты и куски шашлыка. Банка пива пришлась ему на голову. Он остановился, чтобы испытать радость унижения. Потом наступила полная тишина. Рассудок Иверова потемнел и ушел за горизонт сознания.
(XV глава романа “Изгой” напечатана с сокращениями.)
