Юлий Гусман — из той редкой категории людей, к которым при всем желании ну невозможно относиться равнодушно. Его либо беззаветно любят, либо так же отчаянно ненавидят. Любить его можно за... И тут последует целый список всевозможных достоинств и заслуг Юлия Соломоновича. Ненавидят, как ни странно, его за то же самое. Уж больно Гусмана много. Он везде: в кино и театре, на телевидении и в КВН, в Государственной думе и еще бог знает где. Ну как, скажите на милость, такое может не раздражать? Что ни говори, а последний год Гусман только и знал, что судился. В очередной раз доказывая, что не верблюд. Однако повод для разговора с Юлием Соломоновичем — вовсе не очередное разбирательство: кто есть “ху” в Доме кино. 8 августа одному из самых неоднозначных персонажей отечественной авансцены стукнуло 60. Чем не повод вспомнить былое и задуматься о будущем?
— Юлий Соломонович, многие бакинцы, живущие нынче в других городах, тоскуют по тому, старому Баку. Вы не исключение?
— Да, это правда. Для любого коренного бакинца вся его жизнь начинается с Баку и по большому счету в Баку и заканчивается. Живи и процветай он хоть на краю света, например в Австралии, все равно для него город, в котором действительно очень дружно и правильно жили люди самых разных национальностей, останется в сердце навсегда. Я жил в центре настоящего интернационала! Около 50% азербайджанцев, более 30% армян, а еще русские, украинцы, лезгины, евреи, дагестанцы, татары, грузины... Я, например, всегда гордился своим отчеством — Соломонович. Может, еще и потому, что никогда от него не страдал. Никаких скандалов, никаких обзывательств “жидовскими мордами”. В Баку этого не могло быть по определению! Быть сыном Соломона Моисеевича Гусмана, одного из крупнейших бакинских профессоров, — это было настолько почетно! Да и мама моя, Лола Юльевна, также была сверхуважаемым профессором-лингвистом.
— В общем, такая классическая еврейская профессорская семья. Два сыночка — Юлик и Мишенька. В детстве, случаем, вас на скрипочке играть не заставляли?
— Баку был очень бедным городом... Большую часть своей жизни я прожил в коммунальной квартире, с соседкой тетей Катей. И у нас с этой тетей Катей был общий туалет. На улице... Нет, тогда все было по-другому: люди не кичились богатством, а на весах общества врач был куда важнее богатея, как теперь говорят, олигарха, капиталиста. Мы жили стенка к стенке с одним богатым господином, владельцем многих бакинских кафе. Как сейчас помню, он ездил инспектировать свои шашлычные на белой роскошной “Волге” в сопровождении охранников, а за моим отцом приезжал раздолбанный служебный “Москвич”. Но когда они встречались, отец покровительственно так говорил: “Ну как, Агасалим, пьешь ли ты те капли, что я тебе прописал?” И было видно, что встречаются ВРАЧ и шашлычник.
— Однако москвичом себя тоже можете назвать?
— Конечно. Здесь я прожил лет 30 и Москву обожаю. Хотя действительно этот город слезам не верит. Москва жестка и жестока. Но только по отношению к тем, кто не хочет ей поклониться и вкалывать на нее. А если ты стремишься чего-то добиться, то здесь очень легко сделать карьеру. Вот многие до смерти вопят: помогите! Сначала просят мам-пап, потом — дядь-теть, затем — правительство. И все у них виноваты. Волка же ноги кормят! А Москва — это такой лес, лес людей.
— Значит, волком себя считаете?..
— Нет, я не волк. Волка я имел в виду не в смысле лязганья зубами и сжирания врагов. Просто для Баку моя энергетика казалась избыточной. Там я был чемпионом по прыжкам, так сказать, районного масштаба. Но зато в Баку у меня никогда не было врагов. В Москве вот появились.
— И много?
— Нет, это одна и та же группа людей, которых не хочется упоминать в юбилейном интервью. Даже не враги, потому что враг могущественный у меня всего один. Но у него много подчиненных и помощников, поэтому я и упоминаю слово “враги” во множественном числе.
— Как известно, на Кавказе у мужчины кодекс чести на особом счету. Если друг — то на всю жизнь, а уж если враг — то не дай бог никому.
— Я не хочу никому быть врагом. И кодекс чести на Кавказе — это не какой-нибудь шариат. Просто кавказский мужчина не может позволить кому-то безнаказанно обидеть себя или своих родственников. Там за свои слова принято отвечать. Я очень недоволен, что у меня появились враги и что я вынужден отвечать им судами, заявлениями. Но как не отвечать?..
— А за что вас можно не любить, как думаете?
— По-настоящему только за то, что я никогда не отступаю от своих принципов, извини за пафосность. Не могу кланяться, сгибаться, целовать руки. Каждый человек имеет свое представление о справедливости. На мой взгляд, я человек справедливый. Стараюсь никогда никого не обижать, чужого не брать... Ну есть какой-то минимальный набор правил: кодекс Моисея или кодекс строителей коммунизма, который человек должен соблюдать.
— Ну это все прописные истины.
— Хорошо. Если уж начинать каяться накануне юбилея, могу сказать, например, что меня иногда бывает слишком много. Я могу быть грубым или что-то не так сказать. Но если на весах взвешивать, сколько во мне процентов хорошего и плохого, точно знаю: хорошего будет намного больше.
— Домашним с вами тяжело, как думаете?
— Тяжело. Потому что я всю легкость оставляю на работе, а домой прихожу в два часа ночи и еле живой падаю в кресло. Утром снова ухожу на работу — чего уж там веселого? К тому же, должен сказать, есть у меня черта одна, которую сам иногда в себе побаиваюсь. Когда я очень злюсь, то превращаюсь в эдакого конька-горбунка. У меня ноздри раздуваются, из ушей — пар, сзади горб вырастает. В этот момент могу и копытом зашибить. А всему виной избыточный адреналин. В молодости я жил на улице Петра Монтина, а “петромонтинские” дрались с “крепостными”. И хоть у меня папа врач, а мама учительница, без ножа на улицу в то послевоенное время я выйти не мог. С тех пор, наверное, и повелось.
— И часто пребываете в образе конька-горбунка?
— Очень редко, к счастью. Но недавно на суде против Геннадия Полоки, который оскорбил меня в своем телеинтервью, его адвокатесса меня просто довела. Специально провоцировала, чтобы я сорвал заседание. И я почти в горбунка превратился, чуть из зала не удалили. Кстати, тот суд я тоже выиграл.
— Юлий Соломонович, вы и ваш брат Михаил сейчас люди весьма успешные. А в детстве между вами не было конкуренции?
— Мой брат в детстве был настоящим херувимчиком. Совершенно очаровательный ребенок, блондин с золотыми кудрями. И если у меня было лицо просто хорошего милого мальчика, то Мишка — настоящий красавец. При этом я был всегда полненький, меня откормила моя украинская няня. В Баку тогда с продуктами было туго, а у папы, как у капитана 1 ранга, — спецпаек: кусок хлеба, кусок масла и кусок сахара. И единственный продукт, которого всегда было на рынке в избытке, — это черная икра паюсная. Постоянно по домам носили эти банки с икрой. Таким образом, я каждый день получал от своей няни какую-то кашу, большой кусок хлеба с маслом и черной икрой.
— Теперь, наверное, ее ненавидите?
— Сейчас — нет, но раньше смотреть на нее не мог. И вот на этой икре я и стал таким маленьким пончиком. Помню, ходил с мамой на работу. И ее подруги почему-то постоянно меня щипали: “Ути, какой хороший”. За щечки, за бочка. Я все обижался, думал: “С чего эти тетки, от которых так отвратительно пахнет духами, решили, что мне приятно их щипание...” А Мишка был худой всегда. Это уж потом он растолстел... Не знаю, как насчет конкуренции, но есть термин такой расхожий, и мы, конечно, были как братья Кеннеди. Дело в том, что мы очень похожи. И внешне, и темпераментом. Нет, мы очень дружны и в критические минуты всегда будем рядом. Но очень ревностно относимся... Знаешь, как два автомобиля: то один уходит вперед, то другой. И помогало нам то, что мы никогда не работали в одной сфере. Моего брата всегда больше интересовала политика, международная деятельность, а меня — искусство. Однако мы всегда проникали на смежные территории: я — в Государственную думу, Миша сейчас ведет телевизионную программу. Получил за нее Госпремию... Но это не оттого, что “стану богаче короля, потому что буду еще немножко шить”. Есть люди, которые называются циклотимики. Им все интересно, они вечно молодые.
— Да уж, это точно. Вот вы — и медицинский закончили, и в КВН играли, и телепередачи вели, и даже в Думе заседали. Ну и кино, конечно.
— Кстати, я так рад — “Не бойся, я с тобой!” 8 августа снова оказалось в эфире.
— Вы сняли семь фильмов. Не маловато?
— Конечно, очень мало. Но, во-первых, я очень поздно начал. Мне было за 30, когда я начал первую картину. А потом не забывай, что в 88-м меня пригласили возглавить Дом кино. То есть фактически я снимал чуть больше десяти лет. И очень рад, что сейчас наконец запустился с новым фильмом “Парк советского периода”.
— Снимать кино — то же самое, что на велосипеде кататься — разучиться невозможно?
— Я слышал много о старых, давно не снимающих режиссерах, об их страхах перед новой картиной. Может, по мне и незаметно, но я себя ощущаю совершенно молодым человеком, жадно рвущимся в бой режиссером. Очень хочу эту историю рассказать, которую мы вместе со сценаристом Эдуардом Акоповым придумали. Честно говоря, я хочу снять не просто картину, я хочу снять замечательную картину. Снять “что-то” мне совершенно неинтересно. Не хочу пополнять список неудавшихся экспериментов. Наоборот, лучше остаться автором одной известной картины, чем если скажут: “Да-а, Гусман столько ждал-ждал, и такой пшик”. Не дай бог. Я не имею в виду, что стремлюсь к Гран-при Каннского фестиваля. Эту планку закладывать изначально нескромно и глупо. А вот что я очень-очень хочу, так это сделать достойную картину, чтобы и для разума, и для души...
— Какие еще планы строите?
— Очень хочу спектакль поставить в Театре Российской армии — мюзикл “Человек из Ламанчи” с Владимиром Михайловичем Зельдиным в главной роли. Я с ним очень сдружился в Анапе на “Киношоке”. Какой это замечательный человек! 88 лет, а душа ребенка. И он и есть самый настоящий Дон Кихот современного российского театра. Хочется сделать спектакль-послание. Чтобы расшевелить что-то в покрывшихся жирком и коростой людских сердцах.
— Юлий Соломонович, народу вы хорошо известны и как член жюри КВН. Но вот что странно. Раньше вы были самым строгим хранителем кавээновских традиций. Все ставят пятерки, вы — четверку, все четверки, вы — тройку, и так далее. Теперь же все с точностью до наоборот — не устаете петь дифирамбы в адрес нынешнего поколения кавээнщиков. Это что, следствие возраста?
— Я вообще не понимаю слово “возраст”. Я могу становиться толерантнее или мягче, или глупее, но это не возраст. Я ощущаю себя вовсе не старше вас. Есть люди, которые и в 30 — созревшие такие дядьки. Иногда ко мне в кабинет входит человек лет сорока, а я вскакиваю как мальчишка. Только потом думаю: господи, я ж в отцы ему гожусь. Нет, мне кажется, у всех людей души молодые, если только они в себе эту молодость сами не убивают. Мне рассказывали, что Павел Антокольский до конца своих дней называл себя Пашей. Я тоже называл себя Юликом. Помню, папа мне все говорил: “Сколько можно называть себя Юликом! Тебе давно пора стать Юлием Соломоновичем”. Я ему тогда сказал: “Папа, не волнуйся. Скоро меня станут называть Юлием Соломоновичем гораздо больше, чем мне бы того хотелось”. Так и произошло... А насчет КВН скажу так: я почувствовал, что мои низкие оценки сильно влияют на самочувствие команд. Для меня это, может быть, — желание показать: какой я умный и глубоко понимающий игру человек, а для ребят — травма.
— И все же... Признайтесь, что ваше поколение кавээнщиков было лучше?
— Не-а. Я могу сказать, что наше поколение было лучше в импровизации и конкурсе капитанов. Но в домашнем задании, приветствии, разминке и музыкальном конкурсе мы не были лучше. Мне вообще ваше поколение, по крайней мере, на примере моей дочери и племянника нравится больше. Мне кажется, вы свободнее, открытее, честнее. Я часто говорил, что у советского человека всегда наготове было много масок. Маска для дома, маска для работы, маска для партсобрания. А сейчас, мне кажется, молодежи не нужны все эти маски. Они такие, какие есть. Это касается и молодых олигархов, и молодых журналистов, и молодых актеров, и просто молодых людей. И нового поколения кавээнщиков, конечно. Мне нравятся эти люди.
— То есть к современной жизни Юлий Гусман адаптирован на все 100%. Двумя ногами прочно стоит на земле.
— Я здесь, но с полным грузом чемоданов, привезенных “оттуда”. У меня остались все эти комплексы, все эти неумения, весь этот груз, которым можно гордиться, а можно не гордиться. Но который я не хочу выбрасывать и тащу по жизни, пока здоровья хватит.
— Кстати о здоровье. Как больная нога?
— Спасибо за вопрос. Здоровье ничего, нога хороша. Но вторую ногу еще нужно чинить. Голова, рука, а также спина — в порядке. Все лучше с годами работают уши и нос. (Смеется.)
— Однако было заметно, что пятичасовая церемония последней “Ники” далась нелегко. После шоу вы сильно хромали.
— Тяжело... Но, знаешь, у меня все время перед глазами пример двух моих товарищей и учителей: Николая Островского и Алексея Маресьева... (После этих слов Юлий Соломонович залился таким заразительным смехом, что дальнейшие вопросы о здоровье юбиляра отпали сами собой. — Д.М.) А что делать: ну хромаю и хромаю. Ноги-то я разбил себе 30-летней игрой в теннис. А этот вид спорта очень тяжел для суставов. Тем более с таким весом, как у меня, — 115—120 кг. Ничего. Обещаю: к 70-летию мы починим суставы, вернемся в Дом кино, снимем фильмы, поставим спектакли и получим премию Гумбольдта за вакцину от атипичной пневмонии!
