Ходили и другие слухи.
К суициду композитора, мол, принудили бывшие однокашники по Училищу правоведения на “суде чести”. Основанием для вердикта послужил скандал с сыном графа Стенбок-Фермора. Чайковский также будто покончил с собой из страха разоблачений в гомосексуализме.
Существует и версия “русской рулетки”. Во время эпидемии холеры в Санкт-Петербурге Чайковский выпил воды из-под крана: умру или не умру?..
Все эти басни имеют цель потешить обывателя.
Который убежден: необычный человек уходит из жизни, хлопнув дверью.
Композитор стал мировой знаменитостью, почетным доктором Кембриджского университета. Он был обласкан царской семьей и получал достойную пенсию.
Полный порядок был и в личной жизни. Петр Ильич любил и был любимым. Его последняя страсть — Боб, Владимир Львович Давыдов, племянник, сын сестры. Любовь мужчин развивалась на высоком духовном уровне. Что же касается их физической близости, то фактов, доподлинно свидетельствующих об этом, у историков нет. Да они и не важны...
По словам приятеля композитора, Н.Д.Кашкина, в последние месяцы жизни “его занимали думы и планы относительно жизни, а не смерти… Наибольшую прелесть для Петра Ильича представляла его собственная внутренняя жизнь и наслаждение природой, любовь к которой доходила у него до обожания”. Чайковский смирился с тем, что природа создала его таким. Он уже не возмущался, когда в желтой прессе его называли “бугром”.
18 октября Петр Ильич писал своему издателю А. Юргенсону: “С этой симфонией происходит что-то странное! Она не то чтобы не понравилась, но произвела некоторое недоумение. Что касается меня самого, то я ей горжусь более, чем каким-либо другим моим сочинением”.
Недоумение вызвал финал. Он слишком мрачен, звучит как погребальный хорал: “Со святыми упокой душу усопшего раба твоего!” Уж не лебединая ли это песнь?..
Предположения переросли в уверенность после скоропостижной смерти композитора. Тогда же родилась громкая слава “Патетической”. Появились и аналогии с Реквиемом Моцарта. Убеждение, что здесь что-то не так, дожило до наших дней. По этому поводу, однако, Римский-Корсаков написал, что этому способствовали “как внезапная кончина автора, вызвавшая всевозможные толки (а также рассказы о предчувствии им близкой смерти), так и склонность связывать мрачное настроение последней части симфонии с таковым предчувствием”.
После кончины человека последние его слова и поступки сплошь и рядом трактуются в таком духе. Факты же свидетельствуют, что П.И.Чайковский до самого конца своих дней умирать не собирался. Не было у него и предчувствий.
При Чайковском нельзя было употреблять слов: “гроб”, “могила”, “похороны” и т.п. Композитор чрезвычайно полагался на гигиену, в которой был настоящий виртуоз. Он до тонкости изучил себя и выяснил, что ему полезно, а что вредно. На основании своих наблюдений Чайковский подчинил себя строжайшему режиму”.
Однако первая часть высказывания относится к молодому Чайковскому. Ближе к старости он смирился с неизбежным и иногда позволял себе пошутить над “противной курноской”. Преклонение же перед гигиеной объясняется тем, что у Петра Ильича имелись серьезные проблемы с желудком. Он не расставался с пастилками “Виши” и содой. Часто жаловался на плохое пищеварение.
В среду, 20 октября, вечером Чайковский в Александринском театре смотрел “Горячее сердце” А.Н.Островского. Затем, по одной из версий, с друзьями и братом Модестом Ильичом зашел поужинать в модный ресторан Лейнера. Съев макароны, захотел пить. Из-за эпидемии в ресторанах положено было подавать кипяченую воду. Но здесь ее не оказалось.
Тогда Петр Ильич попросил воды из-под крана. Компания запротестовала, но композитор не послушался. Он залпом осушил стакан сырой воды. После ужина Петр Ильич вернулся домой и лег спать. Под утро возлюбленный Боб услышал скрип дверей дядиной комнаты, но не придал этому значения.
Утром в четверг появились первые признаки заболевания: сильные рвота и понос. Модест Ильич предложил послать за лейб-медиком В.Б.Бертенсоном, которого Петр Ильич очень уважал.
Впоследствии Бертенсон утверждал, что Чайковский сделал две фатальные ошибки, не говоря о легкомысленном поступке с сырой водой. После ужина ему следовало очистить желудок касторовым маслом. А он стал пить модную тогда слабительную воду “Гуньяди Янош”. Вода вызвала щелочную реакцию с последующими болями в желудке и корчами.
Второй ошибкой было то, что Чайковский слабительную воду запил еще одним стаканом сырой. “Гуньяди Янош”, по мнению тогдашних врачей, во время холеры оказывала плохое действие на желудок. Пить ее ни в коем случае не следовало.
Вызывать Бертенсона Петр Ильич отказался и отправился с визитом к композитору Э.Ф.Направнику. Но не добрался до него. Почувствовал себя плохо и вернулся домой на извозчике. До часу дня писал письма.
Бертенсон вспоминал: “Выслушав рассказ о ходе заболевания и осмотрев Петра Ильича, я, к ужасу, убедился, что у него не обострившийся катар желудка и кишок, как предполагали все домашние и сам Петр Ильич, но нечто худшее”.
К 10 вечера состояние больного еще более обострилось. Он совершенно обессилел. Громко кричал от боли в промежутках между приступами рвоты. Однажды сказал брату: “Это, кажется, смерть, прощай, Модя!”
Решено было созвать консилиум. Вторым его участником был брат В.Б.Бертенсона Лев Борисович. Л.Бертенсон констатировал “самую злую форму азиатской холеры”.
Только после 22 часов началось активное лечение. К этому времени больного сотрясали судороги, голова и конечности поминутно холодели и синели. Их энергично массировали. Подкожно вводили мускус и камфору. Мучаясь от боли, композитор держался мужественно и иногда шутил. Когда увидел домашних в белых фартуках и масках, сказал:
— Так вот она, холера!..
К двум часам ночи на пятницу усилия врачей, казалось бы, увенчались успехом. У Петра Ильича произошло ослабление судорог, рвоты и поноса. Он жаловался только на боли в области сердца и нехватку воздуха. Л.Бертенсон счел положение терпимым и уехал домой.
В пять утра состояние больного значительно улучшилось. Он перестал жаловаться и попросил пить. Ему дали немного кипячёной воды, но пить он не смог. Благодарил всех за оказанные услуги, извинялся за доставленные хлопоты и просил идти отдыхать.
В 9 утра доктора В.Б.Бертенсона сменил доктор Н.Н.Мамонов. Чайковский чувствовал себя неплохо. В 11 ч. вернулся Л.Б.Бертенсон. Петр Ильич обратился к нему:
— Спасибо вам, вы меня вырвали из когтей смерти!
В полдень Чайковского включили в официальную сводку заболевших холерой в Петербурге в период с 22 до 23 октября.
В три часа дня доктора Мамонова сменил доктор А.Л.Зандер. “Болезнь, казалось, уступила лечению, но тогда уже доктора опасались второго периода холеры — воспаления почек и тифоида, хотя в те минуты никаких признаков ни той, ни другой болезни еще не было”, — вспоминал Модест Ильич.
Утром в субботу и в течение всего дня Петр Ильич говорил врачам: “Бросьте меня, вы все равно ничего не сделаете, мне не поправиться”. Между тем, по словам Л.Б.Бертенсона: “Все средства применялись для того, чтобы вызвать деятельность почек, но все они оказались безуспешными”.
В воскресенье, 24 октября, Чайковского посадили в ванну. Купание вызвало обильную испарину, но перелома не наступило. Больной терял силы, резко замедлился пульс. Он впал в спячку.
В 8 часов вечера началась уремия, а в 10 — отек легких. Врачи поняли, что больше им делать нечего. Тем не менее они применяли искусственное дыхание и давали кислород. В полночь наступила агония, продолжавшаяся до трех часов утра…
В тот день в Петербурге было зарегистрировано 68 заболевших холерой. Вместе с Чайковским от нее скончались еще семь человек... Трудно предположить, чтобы четверо врачей и настырные журналисты, осаждавшие квартиру композитора, договорились скрыть факт самоубийства. Да и сам Петр Ильич был глубоко верующим человеком. А в православии суицид — самый тяжкий грех.
