И снег закружило в Камергерском. Ночной, ватный, по-осеннему сыроватый.
И исчезли фонари и вывески ресторанов. Словно ноябрьский снег смыл их, и загорелись особенным светом старые названия. Зеленым — вывеска “Сберкасса”, сине-красным — “Кафе “Артистическое”, молочно-белым — “Детское питание”...
И в глубине переулка, который назывался проездом МХАТа, я увидел человека в сереньком пальто, немыслимо скользящего по укатанному декабрьскому тротуару. Человек спешил, потому что часы на Центральном телеграфе с небывалой беспощадностью отсчитывали последние сорок минут 1966 года, а в обычной сумке-авоське у припозднившегося пешехода лежали три бутылки шампанского.
Это был я, несколько месяцев назад перебравшийся с улицы Москвина в проезд МХАТа.
Я вернулся из командировки и выяснил, что Новый год на носу, а шампанского нет.
И бросился я в для других закрытый пивбар, называемый “Яма”, где местные завсегдатаи готовились широко отметить Новый год. И мой дружок, актер Валя Голубенко, в одно касание достал мне три пузыря с головками из фольги.
— Не разбей, — прогудел он на прощание, — я здесь посижу с ребятами и заскочу к тебе.
И я бежал по проезду МХАТа, боясь поскользнуться и расколотить свою ночную добычу.
Бежал и был счастлив, что после нескольких лет неудач и крупных неприятностей все у меня стало складываться.
А главное, дома ждали меня хорошие люди, которых я нежно люблю.
* * *
Сначала он назывался Спасским, потом Газетным, а позже — Камергерским.
В 1925 году его переименовали в проезд МХАТа, а после колбасной революции вновь вернули название Камергерский. Весь переулок — один квартал. По шесть домов с каждой стороны.
Но я расскажу о проезде МХАТа, в котором жил аж целых восемь лет и который по сей день вспоминаю тепло и нежно.
* * *
Впервые я попал сюда в 1944 году. Январь. Меня везут в Художественный театр смотреть “Горячее сердце” Островского.
Мне и раньше нравилось ходить в театр. Как каждого мальчишку, меня увлекало зрелище, происходящее на сцене, не более того.
Но здесь все было иначе. Поднялся занавес, и я увидел рощу и речку вдали, и пение птиц услышал.
Я прождал два акта, мечтая о том, чтобы пьеса эта никогда не кончалась.
Но всему, особенно хорошему, приходит конец. И я очутился в заснеженном переулке, продуваемом ветром. Сказка кончилась, и надо было возвращаться домой, в стылую квартиру, к лампочкам, горящим вполнакала, к поленнице дров в коридоре, к печкам-буржуйкам, стоящим в комнатах...
С тех пор я полюбил МХАТ и посмотрел практически все спектакли, кроме сочинений обласканного властью Анатолия Сурова вроде “Зеленой улицы”.
Позже, когда я перееду жить в дом напротив театра, я буду ходить сюда почти ежедневно, смотреть, как играют мои друзья-актеры. А их у меня во МХАТе было очень много.
Сегодня на доме 2 вечерами горят буквы “Гута-банк”, а когда-то, в 1961 году, была столовая. Московские власти, находясь в постоянной заботе о нас, сирых, решили открыть в Москве несколько ночных столовых — наверное, для того, чтобы выгнанные из дома московские мужики и, вполне естественно, приезжие могли в любую минуту съесть рассольник, бефстроганов и запить все это компотом из сухофруктов.
Нетрудно догадаться, что круглосуточные общепитовские точки немедленно превратились в ночные клубы.
Спиртное там не подавалось, но принести с собой и распить бутылочку под микояновские котлеты было делом вполне нормальным.
Но где возьмешь водку ночью? Вот поэтому вокруг столовой всегда клубились “добрые” люди, продававшие страждущим “белое хлебное вино”.
Я тогда жил еще на улице Москвина, а в соседней квартире проживала дама по имени Галя. Она работала буфетчицей в знаменитой пельменной “Зеленый огонек” и, видимо, за большие заслуги в деле столичной торговли была переброшена на боевой участок — ночную столовую. Отношения у меня с ней сложились самые добрые, как говорили в то время, “шоколадные”, и поэтому при появлении нашей компании в этом оазисе чувственных удовольствий она никогда не отказывала нам в спиртном.
Мы брали яйцо под майонезом, макароны по-флотски и чай. Напиток этот подавали в тонких стаканах, в мельхиоровых подстаканниках. В нем плавала долька лимона, и, естественно, из стакана торчала ложка.
“Чай” этот имел густой коричневый цвет, так как был обычным коньяком, а реже — “Старкой”.
Так что время мы проводили весьма приятно. Актеры, уходя из ресторана ВТО, брали с собой напитки и также бежали в столовую. Сюда собирались после ночных трудов центровые каталы, продолжавшие резаться в железку до самого утра.
Они закупали у спекулянтов водку и пили коктейль “Ночная Москва”. Полстакана компота, полстакана водки.
Частенько заглядывал сюда актер Слава Гостинский. Высокий, красивый, безупречно воспитанный человек. Он практически не пил и приходил сюда просто скоротать одиночество.
Мы были с ним знакомы.
Когда-то в телецентре на Шаболовке я делал короткие игровые телефильмы. Режиссером-постановщиком двух или трех был студент режиссерского факультета ВГИКа Элем Климов.
Слава очень неплохо играл в двух короткометражках, и с той поры у нас установились добрые отношения.
Я часто встречал Славу в антикварном магазине на улице Горького: он, как и я, рассматривал курительные трубки, хотя сам отрицательно относился к табаку.
Позже я узнал, что он прекрасно окончил Щукинское училище, но как сына репрессированного комбрига ни в один театр его не брали. Снимался он много, но в эпизодах. Его внешность никак не соответствовала амплуа социального героя, и приходилось способному артисту играть жулика в фильме “За витриной универмага” или связного вражеской разведчицы в “Деле №306”.
Он сыграл в сорока фильмах, но так и не создал себе имени.
Много позже я узнал еще одну историю, которая сильно изменила его жизнь. У него появился шанс стать звездой, но она так и не зажглась.
А чтобы узнать, почему так случилось, надо вернуться еще на десять лет назад.
* * *
Итак, пятидесятый год. Вся Москва выстроилась в очереди у книжных магазинов. На прилавках появилась книга в белом переплете: “Правда об американских дипломатах”. Автор ее — сотрудница информационного отдела посольства США Аннабела Бюкар.
Великий Боже! Что творилось в Москве: люди чуть не дрались, чтобы заполучить искомое сочинение американки, выбравшей истинную свободу в первом в мире социалистическом государстве.
Я, конечно, достал этот печатный труд. Прочел его, но никакой правды, кроме того, что в здании рядом с кафе “Националь”, где в те годы размещалось американское посольство, собралась шайка поджигателей войны, — ничего не вынес.
Правда, в последней главе, где автор писала, как ей нравится Москва, я прочел, что она вставала поутру в своей новой московской квартире, пила кофе и слушала концерт мастеров оперетты, где поет ее нынешний муж. История заселения американской дамы в московскую квартиру весьма любопытна.
* * *
В 1947 году у наших контрразведчиков появился объект для наружного наблюдения и разработки.
В СССР прибыла новая сотрудница посольства США — хорошенькая девица Аннабела Бюкар.
Через некоторое время было установлено, что она оперативник УСС (Управления стратегических служб) — позже это ведомство переименуют в ЦРУ.
Наши опера заметили, что американская дама весьма неравнодушна к русским мужчинам. Но романов не получалось, так как наши мужики в панике бежали от хорошенькой американки.
И были правы. Удовольствия на ночь, а срок — четвертак.
Амурными делами Аннабелы занялся лично генерал-лейтенант Райхман, один из мастеров оперативных комбинаций в МГБ.
Он и пожалел милую американскую девицу. В “Метрополе” на приеме к ней подвели солиста оперетты красавца Лапшина, и роман начал развиваться с невиданной силой.
В результате американская девица и русский певец построили здоровую семью, получили четырехкомнатную квартиру в Доме на набережной и зажили счастливой жизнью.
Из этой истории наша пропаганда решила сделать поучительную историю о том, как прекрасно жить в стране Советов.
А что для нас являлось главным из искусств?
Ну конечно, кино!
* * *
Фильм было поручено сделать Александру Довженко. Мастер написал сценарий “Прощай, Америка”, его приняли без поправок, и началась работа.
Довженко снимал фильм о любви, о том, что никакое расстояние, никакая идеология не могут помешать людям быть вместе.
Конечно, действие будущего кинополотна развертывалось на фоне мерзостей, творимых поджигателями войны, и светлой и радостной жизни первого в мире государства рабочих и крестьян.
Подбор актеров был прекрасный. Прелестная Ляля Шагалова, Лиля и Николай Гриценко, Юрий Любимов.
Вот рядом с этими мастерами и должна была вспыхнуть звезда Славы Гостинского, игравшего главную роль.
Фильм подходил к концу, Александр Довженко выходил из монтажной усталый, но довольный.
Он шел в буфет пить чай, садился за столик Славы Гостинского и говорил:
— Осталось совсем немного, всего месяц, Славочка, — через месяц вы проснетесь знаменитым.
Мастер еще не знал, что это его последний фильм.
* * *
В один прекрасный день очаровательная американка, о которой так много судачили в Москве, заперла дверь квартиры на ключ и, как говорят в тюрьме, “слегка”, т.е. без вещей, покинула Дом Правительства на улице Серафимовича, 2, и отправилась на Манежную площадь, в посольство США. Оттуда она улетела в свою Америку.
Возможно, ей надоело слушать арии из оперетт, которые пел ее любимый, а возможно, она просто соскучилась по кока-коле и гамбургерам. Все возможно.
Но уезжая, она бросила не только мужа, но и сына. Может, так задумал генерал Райхман, а может, это входило в планы его предполагаемых противников.
Не мне судить. Когда я обратился в соответствующий архив ФСБ, хорошо знакомый мне человек с улыбкой сообщил, что материалами по этому делу они не располагают.
Не иначе их выкрала коварная американка перед отъездом.
Но, как я узнал от людей, работавших в то время в контрразведке, скандал получился грандиозный.
* * *
Лучший друг советских кинематографистов Иосиф Сталин приказал фильм об этой американке забросить на самую дальнюю полку.
“Прощай, Америка” не стала советским кинобестселлером. Александр Довженко больше никогда ничего не снимал.
А Слава Гостинский так и не проснулся знаменитым. Он иногда заходил в ночную столовую, спорил с нами о новых книгах, а потом уходил домой к Петровским воротам, чтобы утром ехать на “Мосфильм” или студию им. Горького, или лететь в Ялту или Одессу, чтобы мастерски сработать в очередном эпизоде шпиона, подпольного махинатора или резонера из очереди.
Ему не повезло. Он не был социальным героем.
* * *
Когда читаешь книги о московской старине, то узнаешь, кому принадлежали дома на до боли знакомых московских улицах.
И в моем любимом проезде Художественного театра когда-то имели дома князья Ромодановские, Голицыны, Одоевские. Здесь жили В.И.Лонская и сын Римского-Корсакова.
Какие славные имена! Но я рассказываю о совсем другой истории этого переулка. И в ней были свои достопримечательности.
Каждое утро, без чего-то восемь, в переулке концентрировались мои современники, накануне сильно огорчившие организм. Они шли в “Щель” — так именовалась маленькая пельменная с длинным узеньким залом.
Непонятно почему — видимо, из-за соседства с главным театром страны — здесь можно было спозаранку “поправиться” коньяком и закусить его пельменями или сосисками.
В те годы повальной борьбы с пьянством место это было истинно московской достопримечательностью.
Кого только не встретишь в “Щели” в ранний час! Ну, конечно, актеров, художников, генералов, заскочивших накоротке подлечиться...
Обстановка здесь была самая демократическая. Перед соткой коньяка и щербатой миской пельменей были равны все.
Не для князей Одоевских и Ромодановских существовало это прекрасное место; впрочем, если бы их потомки зашли сюда, то их, вероятно, встретило бы истинно мужское молчаливое дружелюбие.
Сейчас смешно даже говорить об этом. Бери в любой палатке водку, стаканчик мягкий — и пей. Хочешь ночью, хочешь утром.
Но это сегодня, а мы жили в другое время.
Второй безусловной достопримечательностью был “Артистик”. Так именовали завсегдатаи кафе “Артистическое”.
Я помню его в пятидесятых годах. Стены, обшитые красивыми деревянными панелями. Каждый столик загораживали две резные, под поздний модерн, стены — они создавали у посетителей ощущение некой отделенности от зала.
Но Никита Хрущев, сгоняв за бугор и осмотревшись там, увидел, что во всех забегаловках стоят стены из пластика на паучьих ножках вместо панелей, стены были также обиты какой-то химической мерзостью. Видимо, наш очередной продолжатель дела Ленина воспринял это как вершину научно-технического прогресса и распорядился создать такие кабинки в Москве. Так погибло старое московское кафе. Ушел своеобразный московский стиль.
Мне было весьма удобно жить в двух шагах от “Артистик”. Ежегодно, два месяца в году, я оставался один. Поэтому практически каждое утро ходил в кафе пить утренний кофе и есть омлет с ветчиной.
Кафе “Артистическое” полностью соответствовало своему названию. Оно уже давно стало актерским клубом. Поэтому я всегда встречал там своих друзей: Юру Пузырева, Севу Шиловского, Виталия Белякова, Севу Абдулова, реже Володю Высоцкого, который забегал сюда встретиться с однокашниками по театральному училищу.
Сколько замечательных закулисных историй и анекдотов довелось мне услышать!
Однажды мы стояли у стойки — Юра Пузырев, Павел Владимирович Масальский и я. И Павел Владимирович поведал мне историю о том, почему спектакль “Третья Патетическая” получил Ленинскую премию, а народный артист Смирнов, игравший вождя, остался без желанной медали.
Во всем оказался виноват знаменитейший московский артист Блинников.
Так случилось, что он бросил пить и громогласно потребовал как влиятельный член худсовета, чтобы в актерском буфете запретили продажу не только крепких напитков, но даже пива.
Партийная организация театра с радостью пошла навстречу просьбе корифея отечественной сцены.
Конечно, актерский народ расстроился, но не сильно. Любимый “Артистик” был через улицу, и там всегда можно было подкрепиться любыми напитками.
Так вот, был перерыв в генеральной репетиции “Третьей патетической”, и народный артист Смирнов, в гриме и костюме вождя мирового пролетариата, накинув сверху пальто и придерживая руками поднятый воротник, закрывавший лицо, вбежал в любимое кафе и у стойки заказал сто пятьдесят коньяка.
Он взял стакан, воротник, естественно, опустился, и изумленные посетители, жующие шницель по-министерски, увидели Ильича, “заваливающего” фужер коньяку и закусывающего конфеткой.
В кафе раздался гром аплодисментов. Смущенный артист быстро ретировался.
Но среди доброжелательных граждан пил свой кефир старый большевик.
Он-то и написал в ЦК КПСС телегу о невиданной профанации образа Ленина.
Спектакль имел успех. Он получил высшую награду страны — премию имени главного героя пьесы. А вот артист, воплотивший на сцене образ Ильича, — остался без награды.
Возможно, это забавный театральный анекдот, и артист не получил Ленинскую премию совсем по другим соображениям. Но все считали, что так и было.
В 1992 году я был в “Пушкинской лавке”, знаменитом букинистическом магазине, и решил заглянуть в “Артистик”, именуемый нынче “ресторан “Артистический”.
Швейцар, хорошо знавший меня, принимая плащ, сказал:
— Не стоит вам сюда заходить.
— Почему? — удивился я.
— Сами увидите.
Я спустился в отреставрированный зал и увидел, что за столами сидят накрашенные длинноволосые пареньки, обнимающие друг друга.
Действительно, не надо было мне сюда заходить.
* * *
Одна из главных достопримечательностей проезда Художественного театра — “Пушкинская лавка”. Это был не просто букинистический магазин, а неформальный клуб любителей редкой книги.
Люди шли сюда не только в поисках книг для своей библиотеки, но и потолковать о замечательных изданиях прошлого века.
Но это происходило в торговом зале, а на улице бушевала толпа книжных спекулянтов.
Они торговали в основном приключенческой литературой и фантастикой.
Были там весьма колоритные типы. Изя, человек без возраста и без фамилии, Семен, главный торговец детективами...
В те годы я уже был автором нескольких популярных книг, а мой роман “Четвертый эшелон” шел у спекулянтов на ура. Кроме того, я руководил литературным приложением к журналу “Сельская молодежь” — “Подвиг”. А каждый выпуск этого издания продавался с рук за весьма крутую цену.
Семен всячески хотел взять меня в долю: чтобы я за определенное вознаграждение доставал ему мои издания. Но я шутливо отказывался, соглашаясь только подписывать свой роман неким неведомым людям.
Однажды к Семену подошли двое вполне приличных людей и предложили ему четыре очень редкие книги.
Семен внимательно осмотрел их и понял, что две из них он сам доставал академику Астахову.
Дачу академика, кстати, весьма засекреченную, “обнесли” воры: брали вещи со знанием дела. Унесли коллекционное серебро, пять картин импрессионистов, естественно, найденные деньги и восемь редких книг.
Скандал был грандиозный, так как, по идее, за дачей наблюдало КГБ.
Но КГБ — одно, а МУР — совсем другое. Именно Петровке совместно с угрозыском областного управления было поручено расследование этой кражи.
Семена выдернул опер, объяснил ему ситуацию и пообещал выслать его в солнечную Коми, если, не дай бог, к нему попадут книги, а он не сообщит об этом.
Семен сказал продавцам, что книги дорогие, такой суммы у него с собой нет, но он соберет ее в течение часа. Отвел их в кафе “Артистическое” и позвонил на Петровку.
Продавцов взяли в кафе: они оказались сотрудниками и более того — аспирантами академика Астахова.
Продать они успели только коллекцию серебра, которую, несмотря на все усилия, найти не удалось.
А Семен получил твердые гарантии, что может спокойно заниматься “чернокнижничеством”.
...В понедельник я шел по Камергерскому и собирался зайти в “Пушкинскую лавку”, но она была закрыта. И как мне сказали — навсегда.
Видимо, новым русским не интересны старые книги. На месте лучшего букинистического магазина откроют пятый по счету ресторан в переулке моего прошлого.
* * *
Я уже писал о том, что два летних месяца я жил совершенно один в большой четырехкомнатной квартире. Понятно, мои друзья из МХАТа постоянно собирались у меня.
Когда я уезжал в командировки, то оставлял ключи моему другу — замечательному актеру Юре Пузыреву, так что даже в мое отсутствие посиделки продолжались.
Однажды мне позвонил Володя Высоцкий, которого я знал с пятьдесят девятого года, и попросил разрешения поработать у меня.
Я уезжал на работу, а он приходил с гитарой и работал над новыми песнями.
Вечером, когда собиралась вся команда, он исполнял их. У нас сложилась добрая и веселая компания.
Но когда ко мне заходил новый худрук МХАТа Олег Ефремов, мои друзья, пропев мне в телефон песню “Враги сожгли родную МХАТу...”, уходили в “Артистик”.
Не любили они его почему-то. Не любили и боялись.
* * *
И снова ночь. И снова снег. Я стою в Камергерском, рядом с памятником Антону Павловичу Чехову.
В рекламных витринах театра — новые лица. Обилие ресторанов. Помолодевшие, много повидавшие дома.
Сейчас я живу вполне добропорядочной жизнью. У меня выходят книги, снимается кино.
“Что еще надо мужчине, чтобы встретить старость?!” — как говорил бандит Абдулла из фильма “Белое солнце пустыни”.
Но приходя в Камергерский, я вспоминаю финал повести “Долгое прощание” Юрия Трифонова:
“...и ему казалось, что те времена, когда он бедствовал, тосковал, завидовал, ненавидел, страдал и почти нищенствовал, были лучшие годы его жизни, потому что для счастья нужно столько же...”
