Маэстро отвечал на вопросы легко и, увлекшись разговором, сам начал их задавать: а сколько вам лет и вообще... Но корр. “ВНС” вернул его к “Мечтателям”.
В Америке фильм о любви и играх трех молодых людей, запершихся от внешнего мира в квартире, хотели жестоко порезать. В России он идет в полной версии. В той, что была показана на последнем Венецианском фестивале. Один из последних живых классиков мирового кинематографа, просмотр фильмов которого в Советском Союзе приравнивался к уголовно наказуемому преступлению, дал нам эксклюзивное интервью по телефону.
— Когда вы были молоды, вы с таким же пылом обсуждали политику и кино, как герои вашего фильма “Мечтатели”?
— В 60-е молодежь была очень похожа на тех ребят, которые показаны в кино. Ястарался сделать так, чтобы картина была одновременно из 60-х и нашего времени. Я хотел изобрести машину времени, которая должна перенести Тео, Изабеллу, Мэтью и меня в 1968 год. Я не сильно отличался от них тогда, был мечтателем и синефилом. Единственное — свой первый фильм я сделал уже в 21 год, и после этого не был таким, как они. Они всерьез могли положить свою жизнь на разговоры о манере съемок Жан Люка Годара или Джона Форда. А я уже лишился девственности в этом смысле. Здесь — огромная разница между ними и мной.
— Ради какой идеи вы пошли бы сейчас на баррикады?
— Я не думаю, что в баррикадах сейчас есть необходимость. Что молодежи сейчас действительно нужно — быть способным мечтать, быть идеалистом. Это очень важно, и это очень сложно именно сегодня, потому весь мир стал антиидеалистическим. Возможно, в 60-е мы слишком много мечтали. А сегодня молодежь даже представления не имеет о том, что такое идеализм. И это плохо. Вы знаете, что я говорю молодым людям? В 1968-м мы ложились спать ночью и верили, что проснемся в будущем, а не завтра утром. Что такое будущее? Быть способным мечтать, чтобы иметь возможность изменить мир. Я думаю, что многие перемены произошли именно тогда, в 68-м. Особенно то, что касается человеческих отношений, отношений между мужчиной и женщиной. Сейчас очень большая свобода в отношениях. Когда люди говорят мне, что 60-е были ошибкой, я расстраиваюсь, потому что это не так. Наша жизнь совершенно изменилась благодаря 60-м. Это не было ошибкой, это было успехом.
— Вы становитесь старше, а ваши герои — моложе, но вы их хорошо понимаете. Как так получается?
— Понятия не имею. Вы говорите о числах, возрасте. Но ведь время — всего лишь дата, условность. Время существует на вашем лице, вашей коже. Способность человека к созиданию лучше определяет его возраст.
— Один из ваших героев зачитывал цитату из “Кайе дю синема”, где говорилось, что режиссер — это преступник. Вы сами так считаете?
— Да, он читал: режиссер — это вуайерист. Его занятие можно сравнить с тем, как маленький ребенок подглядывает в спальне за родителями. Он понимает, что делает что-то плохое, но не может остановиться. Это то, что Фрейд назвал первородным грехом. Камера превращает человека в вуайериста, режиссер становится преступником, пытается увидеть то, что запрещено. Но, если вы заметили, Мэтью читает это с иронией. Хотя, конечно, эти слова в некотором смысле и обо мне. В 70-е, во время съемок “Последнего танго в Париже”, я оказался в тюрьме, два месяца провел в камере с обычными подозреваемыми. Мое занятие сделало из меня преступника. Но если не относиться к этому с определенной долей иронии...
— Раз вы заговорили о “Последнем танго в Париже”... Как вы считаете, эта история возможна сейчас?
— Она всегда возможна. Там ведь все очень просто. Мужчина и женщина случайно знакомятся, испытывают влечение друг к другу, занимаются любовью и решают встречаться снова и снова, точно так же, как в первый раз. Не зная имени друг друга — ничего друг о друге — это очень романтичная идея. Но тогда она не сработала, не сработает и сегодня. Это была всего лишь попытка отношений.
— А вы знаете, что этот фильм в СССР приравнивался к порно?
— Да, но то же самое было и в Италии, поэтому меня это нисколько не удивляет. Сейчас такого не было бы. Но я точно знаю, что политические деятели — в советском посольстве, например, — все видели этот фильм.
— Как вы относитесь к тому, что ваш фильм был подвергнут цензуре в США?
— Не было цензуры. Его было решено перемонтировать немного, но потом просто ввели возрастные ограничения — до 17 лет. И не стали ничего вырезать или перемонтировать.
— А дубляж — это цензура?
— Дубляж — это позор. Я живу в стране, где дублируются все фильмы, выходящие на экраны. Но последние 20 лет у меня есть возможность смотреть фильмы на оригинальном языке с субтитрами. Когда смотришь дублированный фильм, видишь нечто, близкое к оригиналу, но не сам оригинал. Нельзя абсолютно точно повторить голосовые эффекты. А иногда бывает, что актер дубляжа говорит слишком быстро... Позор...
— В фильме герой-американец бросает друзей на баррикадах и уходит...
— Мне хотелось показать, что в 1968 году в Париже было очень много молодых американцев. Шла война во Вьетнаме, и многие американцы были пацифистами. В Париже они оказались на баррикадах — опять на войне. А сейчас посмотрите: американцы идут на войну, а французы остаются в стороне — все поменялось.
— Как вы считаете, кино должно отражать жизнь?
— Кино должно брать начало от жизни. Любой вид искусства начинается от жизни и отражает жизнь, но потом должно начинаться что-то другое. И если быть абсолютным авангардистом, забыть про жизнь, то можно потерять способность отражать что-либо. Был такой сценарист в Италии, написавший “Похитители велосипедов”, Чезаре Дзаваттини, так он говорил, что если медленно произносить “а-ван-гард”, то к концу получится “рет-ро-град”.
