Родился в один день с Карлом Марксом. Что ж, весьма символично. Нет, Юрий Назаров не увековечил себя ролями вождей с перстами указующими. Лицом, как говорится, не вышел. Вышел он весь — из народа. Офицеры-россияне, председатели колхозов, работяги, нормальные простые мужики — вот это его. Ну, или — не совсем простые, не совсем нормальные. Как незабвенный папа “маленькой Веры”. Которой он в детстве попку целовал, а выросла — эх, непутевая…
При чем тут Маркс, скажете? Очень даже кстати. Такое впечатление, что дай Назарову волю — трактат накатает почище “Капитала” приснопамятного. Во всяком случае, об идеях коммунизма, равно как и о вреде капитализма, актер готов говорить часами. Даже накануне собственного 70-летия.
Перед встречей Юрий Владимирович неожиданно спросил: “А не боитесь? Я — коммунист!” Сказано, что и говорить, гордо. Но как-то совсем не страшно. А вот сам актер, похоже, перетрухал немного. За стол переговоров с “вражеским” изданием сел не один — в качестве поддержки взял подругу боевую, актрису Людмилу Мальцеву. С которой, выступая с концертами, сеет теперь по стране разумное, доброе, вечное.
— Так чего бояться надо, Юрий Владимирович? Или пужать начнете: призрак бродит по Европе?..
— Да какой призрак?! У нас коммунизм дискредитировали, обос… Ну как сказать — обгадили. А коммунизм — это ж наука! У Горького есть замечательная фраза: когда, говорит, я видел двух человек русских, я слышал два мнения, а порой и три, а порой и более. Так вот: у нас коммунизма было по меньшей мере два. Коммунизм научный, который никто не знал. А другой — хамский, трескучий, трибунный. Когда ни во что не верили — орали только. Я ж говорю про коммунизм научный, праведный. Не то что современная идеология — она ж вся на лжи зиждется!..
— Сейчас, так понял, начнете клеймить позором времена новые?
— Ну какие времена, о чем вы говорите! Что это за цивилизованный мир такой, к которому нас сейчас призывают? Мир во главе с Соединенными Штатами Израиля? Вот он — наш светоч сегодня? Все врется почему-то. Нет, в цивилизованном мире, когда работаешь, — полный порядок; там беда — безработица. У нас же уникальная, единственная страна — когда не платят за работу.
— Это вы о себе сейчас или за других радеете?
— Не, я о стране, я-то счастливее многих, хотя и мне тоже часто не платят. Но ведь такого не было никогда! Приезжают шахтеры из Воркуты, из Кузбасса — и касками стучат. Им бы не касками — им бы молотками отбойными. И не по асфальту, а по другому месту. А что телевизор показывает?! Это ж ужас! Вот так сидишь вечером — про проституцию: кто завел, кто узаконил, кто развил... Мы сейчас ахаем-охаем: терроризм, наркомания! Это же своими руками все сделали господа наши безумные…
— А ничего, что 16 лет прошло с развала Союза? Может, успокоиться пора?
— А чего успокаиваться?! Вот мне рассказали очаровательную, восхитительную вещь. Сейчас мне исполняется 70, да? А что такое 70 лет? В семидесяти годах секунд — два миллиарда. А что такое 2 миллиарда? Это в несколько раз меньше, чем у господина Абрамовича долларов. Впечатляет? Я к чему веду-то. Сегодня у нас оболгано все: и Победа, и царизм, и коммунизм — все вывернуто наизнанку. Оболгали и Ленина, и Маркса, и Энгельса. Ну, Маркс—Энгельс — бог с ними. Но Пушкин же не был коммунистом. А он писал: “Почитайте английских фабричных работников — волосы дыбом встанут. Какое варварство — с одной стороны, а с другой — какая беспросветная бедность. И самое ужасное, что это не преступление, не злоупотребление. Это происходит в рамках закона...” Закона на частную собственность. А что такое частная собственность? В моем понимании, может, я полный идиот. Частная собственность — это узаконенное право пользоваться чужим трудом. То есть право жить за чужой счет. И сегодня эта частная собственность, индивидуализм — возведены в идеал просто. Поэтому и народ оскотинился. Всегда же людей спасало что? Коммунизм. Общинность, соборность — как хотите. Загнать мамонта — это же вместе надо, один не справится. А где была бы Европа без коммунизма? В 45-м-то году? Уж на что Черчилль антикоммунист, и то — как миленький полетел к Рузвельту и сказал, что этих краснопузых, дескать, терпеть не могу, но кроме них надежды ни на кого нету, надо как-то с ними вась-вась. А Америка? Аллен Даллес? Война еще не кончилась — он выступает в конгрессе и говорит: как наступит мир, мы бросим все средства на оболванивание советских людей. Но сегодня я больше всего верю нашему любимому другу Биллу Клинтону. Потому что 24 октября 1995 года на собрании начальников штабов… Простите, у меня память — хотя Стендаль говорил: хорошая память бывает свойственна идиотам, так что я не хвалюсь, — так вот: он сказал: “Многие сомневались в правильности нашей политики. Да, мы истратили миллиарды. Но посмотрите: сегодня мы добились уже того, чего не мог сделать с Советами Трумэн с атомной бомбой, — получили сырьевой придаток”. Но послушайте: мы-то предали себя сами! Не думая, не раздумывая. Переехали на эту частную собственность. Может, я придурок, может, неполноценный…
— Ой, Юрий Владимирович, слушаю вас и думаю: как же тяжело живется вам на свете белом!
— Да ничего, держимся, живем пока. Даже не особенно надеюсь, что меня кто-нибудь из-за угла подстрелит — такого вот упертого коммуниста.
“Два дня моей смерти ждали”
— …И в результате этих пертурбаций кто выиграл у нас, скажите, и кто проиграл? — “упертый коммунист” снова заводит старую пластинку. — Значит, так: производство проиграло, сельское хозяйство проиграло, наука, культура, здравоохранение, образование, оборона. А кто выиграл? Торгаши, воры и церковь.— Актеры выиграли?
— Чего?! Кто?!
— Сейчас же гонорары бешеные.
— У кого?! По пальцам перечесть.
— А у вас как с материальным?
— Да ничего, терпим пока.
— Значит, не все так плохо?
— Неплохо свинье, когда она у кормушки хрюкает и набивает себе брюхо. Она потом под нож пойдет — она этого не знает. А в данную минуту ей совсем не плохо. Мне хочется быть человеком, а не животным. Как животному — мне в данный момент терпимо. Как человеку — очень плохо. Ну извините, у меня дети, у меня внуки, у меня правнук даже родился. А куда это все идет и чем кончится — одному Богу известно… А знаете, что Маргарет Тэтчер говорила? Про страну нашу, уже обрезанную? Что на этой территории экономически целесообразно проживание 15 миллионов. 135, с ее точки зрения, — лишних. Это не фашистская теория?!
— И вы ощущаете себя лишним?
— Да что же вы все на меня?! Я в свое время не пропал бы, даже если б в артисты не пошел. Я бы грузить пошел, у меня грузчицкие навыки были.
— Значит, правда, что несколько раз пытались сбежать из актеров?
— Правда. Почему? А придурок потому что. Понимаете, я этим почему-то верю: Некрасовым, Пушкиным — сеять разумное, доброе, вечное. Не просто: ах, какой я необыкновенный, поглядите на меня, вы такого сроду не видали… Ничего во мне необыкновенного нет — все как у людей. Но Горький, скажем, — прежде чем за перо взяться, жизни повидал. Толстой по четвертому бастиону полазил, Щукин с фронтов Гражданской в актеры пришел. А я что? На первом курсе, помню, в 54-м году, один наш сокурсник предложил мне роль Павки Корчагина. А я не имел права — по совести не имел права Павку играть. Сопляк же был новосибирский, маменькин сынок, с папочкой в музыкальную школу бегал — что я мог? Поэтому искал себя, проверял. На том же первом курсе затосковал чего-то. Полтора месяца мне пытались лечить мозги. Сначала Катин-Ярцев, покойный. Потом Захава, ректор, — хитрый и умный мужик был. Сказал: благородные идеи твои — это замечательно. Но ты нас тоже за полных идиотов-то не считай: мы тебя приняли и взяли на себя ответственность. Сдашь зачеты за полугодие, а там делай шо хошь. Думал, малый перебесится. А не перебесился: сдал все, забрал документы — и в Казахстан, мосты строить. Четыре месяца отработал — стропальщиком, бетонщиком, проходчиком. По-моему, это нормально, когда человек ищет себя. Ну, может, я искал дольше, чем другие… Поступил потом снова, уже в десяти картинах снялся, “Рублев” был уже, — опять чего-то вдруг затосковал…
— Даже после “Рублева”? Так это уж, поди, известность, слава…
— Ну что мне известность? Известность — это дешевка, известность — не цель. Душенька-то моя о чем-то горевала. Господи, да после “Рублева” я полтора года на земснаряде проработал. Начал потом готовиться в Институт водного транспорта, учебник по дноуглублению зубрить. И вдруг понял, что мне про Пушкина читать-то интересней. Годам к 35 только… Хотя какое там — и сейчас не скажу, что все для себя решил. В жизни-то всяко бывает. Все может быть: завтра, я не знаю, ногу потеряю или еще что…
— Да что вы — по столу постучите!
— Тьфу-тьфу… Но, извините меня, у меня перелом позвоночника был. Везли на съемку, перевернулись. Пять дней полного паралича, два дня смерти ждали. Ничего не дождались. Что, знал я тогда, что артистом буду после этого? И всегда надо было думать: кто ты, зачем ты… Вот потрясающая история! Ведь что такое “Как закалялась сталь” Островского? Все говорят: героизм какой! А самую удивительную вещь я ни от кого почему-то не слыхал. Ведь читаешь книгу, написанную полутрупом уже, он ведь уже поленом лежит. И ты ему завидуешь! Потому что он умудряется еще и счастливым быть. Ощущая себя в громаде, в социуме, в обществе. Слушает радио: задули домну новую, пустили на Урале — ура! Наши! Комса! Идет дело, идет! И я в этом деле, и я в строю! Вот он, дух коллективизма!..
— Что же вы со своим духом коллективизма ни в одном театре не смогли ужиться?
— Чисто по-коммунистически уходил. Нет, я на “Ленком” ни грамма не в обиде. Хотя они подло по отношению ко мне поступили. Чего-то были тогда у меня поиски какие-то, сомнения: уходить — не уходить, работать — не работать… А в это время разнарядка пришла: на одну единицу штат урезать. Все артисты, конечно: ах-ах, кого? И вдруг кто-то говорит: “Вашу мать, да вот Назаров, придурок этот, мучается, давайте его и сократим”. То есть я своим сокращением кого-то увел из-под удара…
— Да уж, благое дело, как раз в духе коллективизма…
— А-га? А мне за это благое дело — волчий билет, в трудовой книжке написали: “уволен по сокращению штатов”. Потом из Театра киноактера меня увольняли. Аж три раза. Почему? А я знаю? Наверное, потому, что у меня какая-то идиотская привычка говорить людям правящим не втихаря, а при народе-хороводе... Так что все было. И суд был. По которому меня вернули в театр, потому что уволили незаконно. И тогда уж уволили с соблюдением всех гуманных прав. Поскольку, дескать, в артисты я не гожусь — с предложением должности билетера, уборщика помещений или гардеробщика — на выбор. То есть не совсем меня на улицу вышвыривали, как портянку изношенную, — должность предложили, чтоб я с голоду не подох, не загнулся. На что я ответил: дескать, на артиста я худо-бедно учился, а на гардеробщика — не знаю, справлюсь ли. Вот вам и весь капитализм…
“В этом сексе я не участвовал”
— …А говорят: реформы, реформы… Какие реформы?! — опять началась “старая песня о главном”. — У Петра были реформы — монархия как была, так и осталась. А сегодня мы сменили власть, идеологию — и называем это реформой?! Все ведь на лжи построено. А началось с кино, кстати, — свобода эта вся, с 5-го съезда кинематографистов…— И с “Маленькой Веры” вашей. Как же вы, коммунист, согласились участвовать в таком безобразии? Это ж не Павка Корчагин — там другие герои.
— Нет, “Маленькую Веру” я сравниваю с “Ромео и Джульеттой” и “Рублевым”. Почему бы и нет — в свое время прозвенела еще как! Я не знаю, в 1594 году, когда вышла премьера “Ромео и Джульетты”, был ли такой шум?.. Но в “Веру” я случайно попал — артиста заменял, у него операция была. И Васе Пичулу сказал сразу: если тема пьянства, то у нас имеются актеры, которые гораздо глубже, шире и интереснее ее знают. Что меня бы устроило — если пьянство показать с болью. Не с глумлением: вот придурки, в дерьме сидят! — а с трагедией. Вася сказал: мне это и важно.
— Но там же комсомольцы сексом занимаются! Не смутило?
— Да нет, я как-то в сексе в этом не участвовал. А мне очень понравилась подруга Людмилы Зайцевой. Все звенят-звенят: ах, “Маленькая Вера”, ах, “Маленькая Вера”! Наслушалась всего, пошла посмотреть — жуткое впечатление. Через неделю, когда уже пришла в себя, звонит Зайцевой: “Людка, а где там секс-то этот?” Она его проглядела! На нее другое произвело впечатление…
— Как матом, что ли, ругнулись? Первым, заметьте, в советском кино. А еще идейный.
— Ой, да Господи! Ну, сказал — и что? С чего все началось-то… Нет, в сценарии все было интеллигентно, прилично. Но вот снимается сцена, когда должен прийти зять этот. Это когда он в трусах-то своих красивых явился. Мы ждем, семья ждет. И такие слова у папы: “Ну где ж жених-то этот?” Говорю Васе: “Так, по жизни, папа бы сказал, какой жених”. И вдруг он: “Ну и скажи”. — “Ты что, с ума сошел, это ж вырежут”. — “Это мои проблемы, говори”. Ну и-и… сказал.
— Ну и отлично. Вам, мне кажется, вообще идет такое: матерок, папироска, водочки стакан граненый…
— Да, и водочка тоже вещь хорошая. А кто не пьет? Разве что телеграфные столбы, и то — потому что у них чашечки наоборот. Правда, пить я уже не могу, но это 25-е дело. Ну, удовольствия на пять минут, а воспоминаний — на два месяца…
— Юрий Владимирович, ну а серьезно. Вот сколько у вас картин? 150? 160? А помнят по “Маленькой Вере”. Обидно, наверное?
— Нет, ни грамма. Взять, допустим, “Горячий снег”. Все хвалили, все. Тоже режиссеру что-то сказал при народе-хороводе — премию Государственную получили Жженов и Токарев. И к этому тоже спокойно отношусь. Да и вообще — чего там кино это? Пушкин говорил: “Когда в глазах такие трагедии, мне не до собачьей комедии нашей литературы”. Включите телевизор — что там вытворяется! Убивают, режут, насилуют — черт знает что! А надо нести разумное, доброе, вечное…
“Я — коммунист, она — православная”
— И давно вы уже сеете разумное-доброе-вечное?— 12 лет уже по мере сил стараюсь. Я и вот — Людмила Васильевна тоже. Ведь одно дело, когда выходишь на сцену себя показать. А мы выходим, как на кафедру, — чтобы людям что-то донести. И иногда, извините, получается… Мы с Людмилой Васильевной, кстати, — не семья, мы с ней партнеры творческие…
— Правда? Я был уверен, что муж и жена.
— Ну это брешут. Причем мы разные совершенно люди. Я — коммунист, Людмила Васильевна — православная. Антикоммунистка…
— Вот ваши ярлыки — “антикоммунистка”, вот пожалуйста! — обиделась немного Людмила Васильевна, вставила наконец ехидное словцо.
— Дайте договорить-то, Господи! — Назаров всплеснул руками. — Вот Людмила Васильевна — она вечный мой враг. Но на чем сошлись — что страну губят антикультурой. А мы, сколько у нас силенок хватает, культуру как-то стараемся поднимать.
— Если Людмила Васильевна — не жена, значит, вы сейчас холостой?
— Почему холостой?.. (Весь пыл актера вмиг куда-то подевался.) У меня своя семья, у нее — своя…
Л.В. — Почему сразу про семью начали — это так важно? Вас спросили о творчестве, а вы сразу начинаете: жена — не жена…
— Мы на творческие темы вроде и разговариваем...
— Вы дважды были женаты?
— Да кому это надо?! Бог с ней, с личной жизнью, — актер снова оживился. — Не надо об этом. Сложностей в личной жизни у меня хватает, но кого это интересует?..
Л.В. — Вы же открыли клапан, сами начали: “Она не жена” — теперь извините. Тебя спросили о творческих встречах, о творческих планах…
— Так, Людмила Васильевна, может, вы тогда вступите, объясните все?
Л.В. — Нет уж, вы начали…
— Не-не, мы о творчестве. О нем самом.
Л.В. — Да-да, нужно о творчестве ради школы, ради профессионализма, ради таланта…
— Это у вас ради таланта, а у меня — ради смысла, — Назаров опустил голову. — Потому что сегодня, понимаешь, оболгано опять же все...
— И дети ваши, внуки с вами в этом согласны?
— Да по-разному. В общем, не противоречат. Но, так сказать, жизнь у них своя, у меня своя: я в их дела не вмешиваюсь… Один вон в бизнес сходил. Чего-то там набизнесменил, потом из него все выгребли, избили. Скажи еще спасибо — живой вырвался. А что — нормальный капитализм… В общем, у каждого свои проблемы, по мере сил дружка дружке помогаем. И с Людмилой Васильевной помогаем друг другу. Правильно, Людмила Васильевна? (Посмотрел на свою соратницу примирительно.) Или нет?
Л.В. — В каком смысле?..
— Да в том, что сейчас сложно всем. Все профукали, пропрыгали, пропили, прогуляли все. Мы всё предали к чертовой матери — всё, чем жили. И сидим сейчас в полном дерьме.
— “Ложь”, “врут”, “прогуляли”, “предали”… Все так плохо, скажите? И вы такой несчастный человек?
— Да почему я несчастный? Я счастливый! Вы меня спрашиваете — я отвечаю. Если бы не спрашивали, я бы и не говорил. Я не остановил бы вас на улице, не сказал бы: Дима, вы знаете, как все плохо? Я же с этим не пристаю ни к кому. Просто свою позицию проясняю. Я убежден абсолютно, что демократия нас вовлекла в такое горе! И мы с Людмилой Васильевной по мере сил боремся…
Л.В. — Дима, я хочу пояснить, что на площадках он не агитирует, там в чистом виде искусство.
— Да не агитирую я! Я объясняю позицию свою! А если вам это не интересно?..
