14 июня 1995 года боевики Шамиля Басаева захватили больницу в Буденновске. Противостояние длилось четверо суток. Бандиты потеряли 20 человек, мы — 133. Басаев занял первую строчку в рейтинге террористов, а власть первый и последний раз пожертвовала лицом ради жизни заложников. Победы Басаева привели его к заслуженной смерти. А власть с каждым своим промахом становилась все жестче и решительнее: “Норд-Ост”, Беслан…
А в итоге победила Лера Алейникова. Самый маленький ветеран чеченской войны. 8 июня ей исполнилось 12 лет. Она уже немножко умеет формулировать свои мысли.
“Тот, кто дружит со мной, выглядит героем”
В заложниках у Басаева Валерия Алейникова оказалась шести дней от роду. Лера появилась на свет в роддоме Буденновска 8 июня 1995 года. А 14 июня этот роддом захватил Басаев. Во время захвата Лера вела себя достойно. Ела и спала. Расплакалась только на четвертые сутки, когда заложников вывели из больницы. Историю первых дней своей жизни Лера узнала от мамы, но рассказывает ее, как свою.
— Мне это даже помогает. Пользуюсь известностью в школе. У меня больше друзей, чем у остальных. Наверное, потому, что все хотят выглядеть чуть поярче. Если, например, дружить не со мной, а с кем-то другим, то это получается обыкновенная дружба. На такую дружбу никто и внимания не обратит. А дружба со мной и с остальными детьми, которые выжили, — это уже совсем другая дружба. Тот, кто дружит со мной, и сам выглядит героем. Ему как бы передается то, что я испытала. Поэтому со мной все хотят дружить. Особенно мальчики.
— А ты сама веришь в свою исключительность?
— Да.
— А в чем это выражается? Что ты чувствуешь?
— Гордость. Может, немножко славу. Одноклассники, когда узнали, что я была заложницей, у них глаза на лоб вылезли. Чуть не расплакались: “Ух ты, наша бедненькая”. Я умнее других. Если нужно найти какой-то выход из положения, все обращаются ко мне. И по контрольным, и по олимпиадам. Ну, что я еще чувствую? Преимущество, что ни с кем такого не было. И что меня надо пожалеть. Приятно, когда тебя жалеют.
— Кто такой Шамиль Басаев?
— Он возглавлял террористический поход на буденновскую больницу.
— А почему он это сделал?
— Это вы у него спросите. Говорят, он в тюрьме.
— А разве его не убили?
— Может, и убили. А может, и гуляет где.
— А твоя мама мне сказала, что Басаев твой крестный…
— Мне она тоже это говорила. Не знаю, почему она так говорит. Вроде у меня есть крестный. И это не Басаев.
— А что ты будешь делать 14 июня?
— Траурный день. Поеду на кладбище с мамой, потом на митинг.
— Тебе не скучно на митингах?
— Нет. Это же все случилось со мной.
— А кто тебя тогда спас в роддоме?
— Я думаю, конечно же, Господь Бог.
— А еще кто?
— Мама.
Я надеялся, что Лера назовет своих спасителей в другом порядке. Но дети есть дети. Теперь послушаем маму — Оксану Алейникову.
“Больница захвачена, выхода нет…”
В полдень детей должны были принести на кормление. Вдруг паника, врачи забегали. Старшая медсестра разносит детей и говорит: “Больница захвачена чеченами, выхода нет, разбирайте детей и будьте с ними”. Всех рожениц перевели на верхние этажи. Распоряжалась главврач Раиса Николаевна Гончарова. Я с Лерой попала на третий этаж. В шестиместной палате нас было двенадцать женщин. У всех девочки, и только у дагестанки — мальчик. Мы приставили к окнам кровати. Так велели акушерки. Чтобы битое стекло не летело в палату, когда по нам начнут стрелять. Матрасы положили на пол, на них и сидели. Все дети были одного возраста — все мы родили 8-го и 9-го числа. А мне тогда было 23 года.
Врачи закрыли нас в этой палате, но примерно через полчаса боевики выбили дверь. Вошел Шамиль и с ним еще двое. Один очень большой, а другой — очень полный. И Шамиль сказал: “Сидеть здесь. Нос никуда не совать. Не мешаться. В туалет — только с разрешения”. А тот, который полный, разрешил нам всем позвонить домой. Только головы, сказал, не высовывайте, а то вас всех начнут отстреливать. И мы ползком, одна за одной, по коридору с родильного отделения в детское, там стоял телефон. Я позвонила домой, трубку взяла мама. Я сказала, что все в порядке, ребенок со мной. “С тобой?” — крикнула мама. “Со мной”, — ответила я. И связь прервалась. И начался обстрел. И мы поползли обратно.
“Не считайте нас плохими…”
Мы не понимали, что происходит. И при чем здесь мы. Мы даже хотели пойти к Шамилю и сказать ему: “Отпусти нас. Мы-то здесь при чем? Ну, разбирайтесь вы между собой. Зачем нас-то с детьми впутывать?” Но боевики нас к Шамилю не пустили. А среди них ведь не только чеченцы были. Были и славяне. Я даже одного казаха видела. А я родом-то с Казахстана. Прадед у меня ссыльный с Украины — Пономаренки мы, белогвардейцы. Я казаха этого спрашиваю: “Ты откуда, парень?” “Я, — отвечает, — с Чимкента”. — “А я из Караганды”. — “Ну, привет, землячка”. — “Ну, здорово, земляк”. — “А что же вы с нами делаете?” — “Извини, сестра, вы тут ни при чем. И не считай нас плохими”.
А Лера себя очень хорошо вела. Она была настолько спокойная, как будто чувствовала, что происходит вокруг. Спала всю дорогу. И все дети так. Как будто наши переживания переходили к ним с молоком. Тишина стояла в палате. А над нами на чердаке грохотал пулемет.
Главврач нас успокаивала, говорила, что штурма не будет, что сейчас придут корреспонденты. И, когда они придут, нужно улыбаться, говорить, что все у нас хорошо. И тогда точно никакого штурма не будет. Но корреспондентов к нам не пустили. Наверное, Басаеву было невыгодно показывать на весь мир, что он захватил женщин с грудными детьми.
“Мы приготовились к смерти…”
15 июня в 9 часов утра большой боевик позвал нас в столовую к телевизору: “Идите, — говорит, — посмотрите прикол”. А там новости. В Ставропольском крае сорок боевиков захватили 20 человек. Все службы подняты, боевиков прогнали, заложники отпущены. В 15 часов опять новости. То же самое. А мы уже сутки сидим. И про нас, получается, даже никто не знает. И только вечером сказали, что захвачена больница, есть убитые и раненые. Но опять соврали про заложников. Сказали, что нас всего 135. А нас только в роддоме человек сто. А еще ведь в других отделениях. И из города в больницу людей согнали. Только погибших — 133... И как это назвать? Предательство, и больше никак. И так наша власть поступает со всеми. И с чеченами, и с русскими. Без разницы. А потом еще удивляются, почему чечены больницы захватывают. Сначала нас предали, когда Басаева сюда пустили, а потом еще и брехали прямо в глаза.
Начался штурм, и мы стали молиться. Я, когда забеременела, пришла к бабушке и попросила научить меня молитве “Отче наш”. Бабушка прочитала, я записала на бумажку. Выучи, детка, сказала бабушка, в жизни пригодится. Как в воду глядела. А дагестанка, которая была среди нас, положила своего мальчика рядышком и стала молиться по-своему. И тут залетает боевик и что-то говорит ей на чеченском. “Я не понимаю”, — отвечает она. “Ах, ты еще и даргинка, — крикнул он, — сейчас я тебя пристрелю”. И передернул затвор. Я думаю, ну все, хана. Сейчас и ее убьет, и всех нас.
Мы приготовились к смерти. Написали свои фамилии на руках и ногах. Я на правой ноге написала “Алейникова Оксана Валерьевна”. И на правой руке — “Алейникова”, а на левой — “Оксана Валерьевна”. Боевики ведь сказали, что роддом заминирован и в случае штурма мы все взорвемся. Вот мы и писали на своем теле имена и фамилии, чтобы потом наши останки было проще собрать. У детей-то хоть бирочки, а у нас и того нет. Вот мы и писали. И вот стоит чечен с автоматом над этой несчастной даргинкой, а мы сидим на матрасах и молимся про себя, ждем смерти. И тут заходит другой боевик, лет сорока, я так поняла — украинец. Схватил этого чечена за шиворот, вытолкал его. Потом говорит мне: “Залезай под кровать, ребенка закрой и лежи там тихо”. Я легла лицом к окну, спиной к дверям. Со стороны федералов Леру закрывала стена. А если боевики вздумали бы нас расстрелять, то Леру я прикрывала своим телом. А боевик этот, хохол, еще и матрасы сверху на меня положил, сделал мне что-то вроде домика. Так, сказал, и лежи, пока все не кончится.
“Всем спасибо. Все свободны…”
Беременность у меня была трудная. Я Леру еле выносила. В Пятигорск ездила, лечилась, чтоб забеременеть. И вот наконец это случилось. Сорок недель на сохранении пролежала. Родила нормально, помогли мне родить. В 7 схватки начались, в 16.55 я ее родила. Здоровенькая, хорошенькая. 3400, 52 сантиметра. Розовенькая, красивая. Спокойная. Она и сейчас у меня спокойная. Я и хотела девочку. Думала, мальчика потом рожу. Но не судьба, видать, не получается. Да и ладно. Сейчас по всему выходит, что мужики слабее женщин. То-то они по роддомам да по школам воюют. Спрячутся за женские юбки и живут в свое удовольствие.
Как это ни грустно, среди боевиков были женщины. Одну я сама видела. Невысокого роста, такой крепыш, в темных очках, и из-под банданы — коса пепельная. Винтовка у нее была длинненькая, с оптикой. А вместо разгрузки — пояс какой-то, наверное, с пулями.
Я не знаю, сколько я пролежала под этими матрасами. Это был ад. Пули влетали в окно и попадали в дверь напротив, и любая из нас могла попасть под эти пули. Сыпались штукатурка, стекла. Бой стихал-стихал, а потом совсем прекратился. Пришла наша акушерка Ольга Кузнецова: “Девчата, вставайте, быстренько собирайтесь и спускайтесь вниз, в ординаторскую. Федералы договорились с чеченами. Нас выпустят”. Дитя в охапку — и все наши сборы. Спустились на второй этаж. Там женщина-армянка, тоже роженица, раненая лежит, кровь из нее льется. В ординаторской еще ждали минут тридцать. А потом нам приказали выстроиться в колонну по одному и медленно выходить. Впереди главврач Гончарова, мы за ней. И еще из детского отделения выпускали детей, тех, кто младше трех лет. А у выхода стоял боевик и говорил всем выходящим: “Вы нас простите, мы этого не хотели!” И каждая женщина, которая выходила, говорила ему “спасибо”. Просто за то, что нас оставили в живых. Все, без исключения: “Спасибо. До свидания!” Мы медленно дошли до ворот, нас посадили в машины “скорой помощи”. И только тогда мы начали рыдать в голос. И дети наши вместе с нами. А потом я приехала домой, поужинала, искупалась. Мы со свекрухой искупали дитя и завалились спать. И восемь часов проспали как убитые, не шелохнувшись, и одна, и другая. Муж меня встретил. Он все это время дома меня ждал. Бегал к больнице, передачки носил, а передачки не брали. Трое суток мы там пробыли. С 14-го по 17-е.
“Подскажите, кого ненавидеть…”
К нам приезжают чеченцы. И я с ними нормально общаюсь. У меня в Грозном бабушка похоронена на Старых Промыслах. И я там была в 89-м году. И сейчас бы съездила посмотреть, как все стало, к бабушке на могилу сходить. Нет у меня к чеченцам ненависти. И даже к тем, кто нас захватывал, нет ненависти. Безразличие. А вот лично Басаева — да, ненавижу. Я его называю крестным папой моей дочи. Окрестил он нас. А когда по телевизору передали, что убили его, я сказала: “И слава Богу! Таким на свете жить нельзя”. И даже если у него было сто причин, чтобы воевать, понимать я его не хочу. Не надо ему было нас в свою войну впутывать. И прятаться за нашими юбками. Он не мужчина. Но если бы и наши не начали эту войну в 94-м, то и Басаева бы никакого не было.
А если мне обязательно надо кого-нибудь ненавидеть, то с кого начать? С чеченцев? Не получается: мама моя — казачка, родом из Грозного, с чеченами выросла. И вся родня по маминой линии оттуда. И чечены их из Грозного не выгоняли, сами уехали, потому что дом наш разбомбили. А кто разбомбил? Наши и разбомбили. Казаха мне ненавидеть, который нас захватывал? Так я сама с Казахстана. Хохла? Земляка моего прадеда ссыльного? Так он мне жизнь спас, да и сама я наполовину хохол. Кого мне ненавидеть? И кого благодарить? Одни нас к окнам ставили, клали нам на плечо автомат, как на бруствер, и стреляли. А другие стреляли в ответ тоже, как будто нас нет. И вот представьте. Стоят два мужика и пытаются убить друг друга, а между ними — баба с ребенком, а им до нее и дела нет, они, видите ли, воюют. А где тот мужик, который меня-то спасет? Нет его, не приехал. И кого мне ненавидеть? Я вон телевизор смотрела. В Ставрополе митинг, “Россия для русских”, “Чеченцы, вон из Ставрополя”. А мне страшно. И среди русских, и среди чеченцев. И неважно, кто новую войну начнет — те или эти. В конце концов, и те и другие будут стрелять по бабам и детям.
Все-таки есть Бог на свете. Не зря же говорят, что, когда шел штурм, над роддомом лик Божьей Матери высветился. Не над кардиологией, не над хирургией, а именно над родильным отделением. Наверное, там были самые чистые и беззащитные души. Детки наши новорожденные за нас вступились. Я теперь как в церковь нашу покойнинскую иду, свечку ставлю Божьей Матери и говорю ей: “Большое спасибо. Ты нас все-таки спасла”.
P.S. Оксана закончила рассказ и стала накрывать на стол. Она работает официанткой в кафе. Порезала овощи, колбасу, покрошила петрушку, достала соленые грибы, водку, съездила на своей машине за хлебом. Привезла дочку, чтобы мы смогли сфотографировать их вместе. А мы веселой мужской компанией выпивали, закусывали и рассказывали анекдоты: “В горящую избу войдешь?” — “Нет”. — “Коня на скаку остановишь?” — “А на хрена?” — “Уважаю. Значит, ты — не баба”.
