На днях в Инглвуде, штат Айова, скончался профессор-уролог Колумбийского университета Дэнон Латтимер. Он прославился не столько своими научными работами, сколько диковинной коллекцией военной меморабилии — от средних веков до нашей эры.
Мне посчастливилось ознакомиться с уникальным собранием профессора Латтимера. Помимо коллекции оружия, впечатлявшей своим многообразием, Латтимер хранил “три жемчужины” — осколки ампулы с цианистым калием, которым отравился фашистский главарь рейхсмаршал Герман Геринг; окровавленный воротник президента Авраама Линкольна, который был на нем в момент покушения, и, наконец, главная “жемчужина” — пенис императора Наполеона I!
История этого сувенира такова. Когда Наполеон скончался в изгнании на острове Святой Елены, священник, совершавший над ним последний ритуал, улучив момент, когда в императорской опочивальне никого не было, совершил дерзновенное обрезание. Историки до сих пор спорят, что подвигло служителя Бога на это святотатство — месть задним (или передним?) числом? Желание подзаработать? Сексуальное извращение? Поскольку пенис Наполеона пошел по рукам коллекционеров, причиной обрезания была все-таки звонкая монета.
Как и следовало ожидать, со временем пенис великого полководца перекочевал за океан — в Америку. Его последним — до Латтимера — обладателем был коллекционер и книготорговец из Филадельфии А.Розенбах. По словам Розенбаха, обладание августейшим пенисом доставляло ему “раблезианское удовольствие”. Видимо, решив поделиться этим “раблезианским удовольствием” со своими соотечественниками, Розенбах выставил пенис Наполеона для всеобщего обозрения в Музее французского (!) искусства в Нью-Йорке. Но для посетителей музея это стало раблезианским разочарованием без кавычек. В стеклянной коробке лежало нечто, напоминавшее толстый ботиночный шнурок или тонкую миногу. (Некоторые эксперты считают, что священник отрезал не весь пенис, а часть.)
Пенис не единственный наполеоновский орган, который пошел на сувениры. Два кусочка его кишечника были приобретены Музеем английского Королевского колледжа хирургов в Лондоне. В 1883 году наполеоновские кишки стали объектом горячих научных дебатов. Знаменитый хирург сэр Джеймс Пейджет подверг сомнению их подлинность. Он утверждал, что кишки-сувениры поражены раком, в то время как врач Наполеона говорил, что они были здоровыми. “Клиническая дискуссия” длится по сей день.
Культ Наполеона завораживал и поэтов, и мещан. Ему поклонялись и Байрон, и Лермонтов, и кондовые буржуа. После победы под Ватерлоо герцог Веллингтонский отправил в Англию “напоказ” карету Наполеона, набитую его личными вещами. В “этой маленькой корзинке” на колесах были среди прочего барахла золотая чесалка для языка, зубная щетка, кашемировое нижнее белье, шоколадница и так далее. Толпы лондонцев с огромным энтузиазмом атаковали карету “коршканского чудовища”, а Байрон приказал сделать ему копии с нескольких наполеоновских вещиц. После смерти Наполеона все деревья вдоль его могилы на острове Святой Елены пошли на сувениры. (То же самое произошло с деревьями у дома Шекспира. Аристократы делали из них табакерки и коробки для чая.) Я уж не говорю о кресте, на котором был распят Иисус Христос. В мире существует столько щепок от него, что, если сложить их вместе, получится целый крестообразный небоскреб.
А теперь наконец о том, что привело меня к профессору Латтимеру. Дело в том, что автор этих строк тоже испытал в своей жизни “раблезианское удовольствие”. Я спал в кровати Наполеона и пользовался его туалетным стульчаком! “Ну загнул!” — может сказать читатель. Но здесь нет никакого вранья. Однако начать придется несколько издалека.
Самый знаменитый наполеоновский маршал — лихой кавалерист Мюрат был женат на грузинской аристократке — дочери владетельного князя Менгрелии (западная часть Грузии). После того как Мюрата расстреляли, его вдова вернулась на родину, прихватив с собой супружеское добро, среди которого находились много вещей, подаренных императором своему маршалу. Во второй половине XIX века великий князь Константин (если мне не изменяет память) построил себе дворец в местечке Ликани, недалеко от знаменитого курорта Боржоми, куда он приезжал на воды. Несколько комнат дворца велики — их князь обставил наполеоновской мебелью, приобретенной у мингрельских владетельных князей, наследников вдовы Мюрата.
Но “наполеоновской” называл лишь одну большую комнату, поскольку вся ее обстановка была исторической. Она помещалась на первом этаже и была обращена окнами к сосновому лесу.
После революции дворец великого князя стал домом отдыха для советских вельмож, в первую очередь — грузинских. “Наполеоновскую комнату” отдавали самым высокопоставленным. Помню, в ней жил вызволенный из гитлеровских застенков Георгий Димитров. Никогда не забуду следов от наручников на его запястьях, которые обнажались, когда он играл в волейбол. При виде их сердце начинало учащенно биться, и я предавался романтическим революционным мечтам. Живал там и “всесоюзный староста” Калинин, которому я тайком от врачей таскал папиросы.
После того как в 1943 году отца моего — Георгия Федоровича Стуруа — назначили председателем Президиума Верховного Совета Грузии и — автоматически — заместителем Калинина, “наполеоновская комната” была закреплена за его семьей. Там мы проводили летние каникулы. Вот тогда-то я и спал в наполеоновской кровати, пользовался наполеоновским туалетом, ванной и даже фарфоровыми кувшином и тазом. На стене, напротив кровати, висела батальная картина — подлинник кисти французского художника. Кого — уже не помню. Картина называлась “Ватерлоо”. На ней был изображен Наполеон в неизменной треуголке, сидящий на лошади. Битва была проиграна. Старая гвардия, ощетинившись штыками, защищала его от кавалерийской атаки англичан.
“Ватерлоо” было первым, что я видел, когда просыпался, и последним, что я видел, когда мать гасила свет на ночь. Для впечатлительного мальчика это было слишком. Я жалел бедного Наполеона и ненавидел англичан в красных мундирах с золотыми пуговицами…
После войны отдыхать в Ликани приехал Сталин. В первый и последний раз. Он жил в “наполеоновской комнате”, но она ему, видимо, не понравилась. То ли в нем проснулась классовая ненависть к угнетателям-императорам, царям, королям, а также великим князьям, то ли он вспомнил свой афоризм, гласивший, что скромность украшает большевика. В любом случае он переехал из “наполеоновской комнаты” в другую, а перед отъездом в Москву приказал заменить наполеоновскую мебель простой, а наполеоновскую сдать в музей. “Грузинские товарищи”, естественно, привели в исполнение приказ Сталина.
Где сейчас наполеоновская мебель — в каком музее или у какого олигарха, я не знаю. Вот почему я и встретился с профессором Латтимером, которому рассказал историю ликанского дворца. Профессор выслушал мой рассказ с неподдельным интересом, но помочь ничем не смог. Судьба наполеоновской мебели была ему неизвестна.
