Комики нашего “Городка”

— Прошу не делить — где чьи и кто от какого брака. Ведь можно быть биологическим отцом, а можно просто отцом. У меня двое детей от первого брака и двое от третьего. Младшей моей девочке, Катеньке, 4 года, старшей 18, а от второго брака детей у меня не было.

— А сейчас ты в Москве гостишь у первой жены?

— Ты что, с ума сошел! Считаешь, что я вместо гостиниц по женам разъезжаю?

— Бывает и такое.

— Нет, просто у Леночки, с которой мы вместе почти уже 10 лет, есть здесь квартира, она москвичка. Так что, слава Богу, в Москву мы в гости не приезжаем, а живем почти на два дома. Я здесь дома и в гостях одновременно.

— Ну как ты, питерец, можешь чувствовать в Москве себя дома?

— Я обожаю Москву, я же учился здесь. Но я ее совершенно не знал. Отучился в ГИТИСе 4 года и, казалось бы, прожил лучшее время, есть что вспомнить, а Москву не знал совершенно. Ведь ездил я только от метро “Рижская”, от Трифоновки, где было общежитие, до ГИТИСа. И еще знал адреса нескольких театров, в которые от ГИТИСа ходил пешком. Вот и вся Москва. Но я Москву безумно люблю. У меня друзья почти все в Москве, но, к сожалению, видимся мы с ними по-московски, то есть в кафе, в ресторанчиках. Правда, есть один человек, который обожает, чтобы только к нему приехали, — Тигран Кеосаян. Он ненавидит где-то пересекаться.

— Ну это армянское гостеприимство!

— Да, он всегда, когда придешь к нему, обязательно что-то готовит. Или его жена Алена. Какое-то время я Москву стал предпочитать Питеру. Мне нравилось, что в столице почти везде можно вкусно поесть. В Питере же прайс не играет вообще никакой роли, потому что этот город выше жратвы, хотя цены-то те же, что во многих московских ресторанах, только невкусно. Но в московской суете и со здешним отношением к деньгам я бы никогда не смог снять “Городок”. Ведь эта программа получилась абсолютно антипродюсерская, мелодичная, почти ручная. Она получилась каким-то неправильным путем.

— Юр, а 15 лет для программы — не очень большой срок?

— У меня был период, когда я об этом задумывался, но это случилось значительно раньше, лет шесть назад. Тогда у нас возникло ощущение, что мы не очень понимаем, куда двигаться и зачем. Какая-то стагнация произошла. А потом появились авторы, и передача обрела второе дыхание. Вскоре я понял, что с “Городком” очень интересно стареть… Нет, лучше сказать — проживать жизнь. Она может быть подчинена не только интересам зрителя, прежде всего она интересна нам. По большому счету она вообще придумана для себя и про себя. И нам стало интересней жить вместе с “Городком” и стариться вместе с ним.

— Но телевидение — жестокая вещь, и, если что-то туда не вписывается, оно быстро все это выбрасывает.

— Можно быть очень узнаваемым человеком, можно быть очень популярным, уважаемым, но вот добиться того, чтобы тебя любили благодаря ТВ, — это самое-самое трудное. Я не хочу называть одного сверхмедийного ведущего с его легкоузнаваемой скороговоркой, с его роскошными часами, стилистами и всем остальным, который, безусловно, высокопрофессиональный человек… Но, мне кажется, он не понимает одной вещи: если завтра он уйдет, на Красной площади пикеты не появятся и “Останкино” не заблокируют зрители с криками: “Где ты, наш единственный?”. А вот любви на телевидении добились не очень многие люди. Мне кажется, что нас — любят.

— Илья Олейников для тебя кто?

— Илья для меня человек, благодаря которому полностью изменилась моя жизнь, и если бы не произошло этой встречи, то я не знаю, что бы со мной было. Конечно, он для меня партнер. Удивительный артист, с которым мне очень интересно быть в кадре. Наши отношения могут складываться по-разному, мы — два медведя, 15 лет живущие в одной берлоге. Но ты включаешь кассету и спрашиваешь себя трезво, в здравом уме: кто бы мог быть в этой конкретной истории, на этом месте, в этой паре с тобой рядом вместо него? И не находишь ответа, имея перед глазами массу роскошных актеров, каждый из которых в отдельности может быть лучше, чем Юрий Стоянов и Илья Олейников в своем деле. Илья — мой родственник в профессии.

— Но вы-то не молодеете. В прошлый юбилей вам было 100, теперь 110. И ведь поодиночке уже отмечать не получится, вы же сиамские близнецы.

— Нет, мы отметим, конечно же, поодиночке, это семейная история. Само 10 июля мы друг другу не отдаем. Я свой день рождения отмечу в Одессе с мамой и с теми друзьями, кто захочет ко мне туда прилететь. Илюша отметит дома, в Питере. Конечно, наша задача — поздравить друг друга раньше, чем это сделает кто-нибудь, и не дай Боже опоздаешь, сразу оскорбимся. А то, бывало, позвонит он мне, а я ему: ну спасибо, Илюша, до тебя уже человек пять поздравили. Ну а осенью, когда закончится сезон отпусков, нам не избежать какого-то совместного празднования.

— Наверное, Кремлевский дворец съездов уже по вам плачет?

— Боюсь, что это так. Хотя хотелось бы принципиально избежать назначенных телевидением друзей.

— Это нелегко.

— И да и нет. Легко, потому что большинство из близких мне людей действительно любит нашу передачу, но очень хотелось, чтобы зритель почувствовал, кого любим мы.

— Да, скажи, кто твой друг… И кого же ты хотел бы у вас увидеть на юбилее?

— Если мы говорим, что это концерт, а не просто застолье, то, конечно, хотел бы видеть, безусловно, Жванецкого. И увижу. Хотел бы видеть Витюшу Сухорукова, моего однокурсника, не знаю, в каком качестве, мне абсолютно все равно. Тиграна Кеосаяна, Сашу Цекало, Игоря Золотовицкого… Это очень разные люди, не все форматные для телеконцерта, но это неважно. А что я люблю слушать, смотреть — это совсем отдельный список, но я над ним думаю. А разве можно себе представить, что не вышла бы Анжелика Варум и не спела совершенно уникальную песню “Городок”, подслушанную нами в ларьке возле Кузнечного рынка в 1993 году и вышедшую в эфир с магнитной кассеты за 10 рублей? Маму хотел бы видеть в зале, детей своих. Но вот если бы мне сказали: “Вы знаете, у вас на вечере споет Дима Билан, так нужно”…

— Ты бы скандал устроил?

— Никакого скандала! Я бы просто подошел к Диме Билану и сказал: “Дим, я однажды слышал, как ты без фонограммы, живьем, спел песню “Прекрасное далеко, не будь ко мне жестоко”… Когда я это услышал, то был удивлен невероятно, и не только прекрасными голосовыми данными этого мальчика, а тем, как все было спето, с каким-то надрывом невероятным. Вот ее бы я и попросил спеть.

— Юр, ты 17 лет провел в знаменитом БДТ. Когда ты ушел на телевидение, за глаза тебя называли неудавшимся актером. Но ты-то всем уже доказал, что артист от Бога. А если бы ты остался в театре, что с тобой сейчас бы было?

— Я с ужасом об этом думаю. Много есть людей, которые остались, и это их крест, как в том монологе: “Неси свой крест и веруй”. И они несут и веруют. Но не дай бог, чтобы это было про меня — придите в театр и умрите в нем. Я безумно люблю театр. И очень много лет ждал своей роли и прожил свою жизнь в театре, как мне кажется, очень порядочно. Ни разу в жизни я не сделал чего-то для получения роли, чтобы мне было стыдно. А это означает, что я не сделал ничего для того, чтобы получить роль. Если я мало играл, то что — я был говно, значит, был бездарен? Но ведь это неправда! Не мог же я вдруг с нуля, в 33 года, в “Городке”, стать артистом — так не бывает. Я обязан театру не набором ролей, не карьерой, а тем, что там люди были фантастические, с которыми я общался, режиссер, за спиной которого я сидел иногда в десяти метрах. Но я думаю, что театр все-таки не увидел меня, не захотел рисковать, а работал на потоке, на конвейере. И когда сейчас артисты говорят: “Да это ваше телевидение — завод”, я говорю: “А вы были не завод, вы что, лабораторией были, даже при Товстоногове, вы что там выращивали, экспериментировали, пылинки сдували?” Там было жесточайшее и, говоря сегодняшним языком, очень форматное производство: получил роль, вышел, выдал сразу — молодец, не выдал — пошел в... И вот на этом заводе у меня не получилось.

— Но ты же там Моцарта все-таки сыграл в “Амадеусе”.

— Это ничего не изменило в моей карьере. После Моцарта я не получил ни одной большой роли. Все пошло по нисходящей. В театр пришел Тимур Чхеидзе. Сначала я у него сыграл небольшую, но интересную роль в “Салемских колдуньях”, потом человека со скрипкой в пьесе “Любовь под вязами”. Для того чтобы выскочить со скрипкой в этой роли на пять минут, мне пришлось летом истязать весь дом, всех моих соседей и с нуля научиться играть на скрипке. До сих пор не понимаю, зачем это было нужно и почему не скрипач играл, а я. А после этого я получил роль, которая начиналась с ремарки: “Входит Обноскин с гитарой”. Когда я это прочитал, то на следующий день положил заявление. А если бы я не положил это заявление об уходе, не встретился бы с Илюшей, то не знаю, что бы со мной сейчас было. Я просто был бы человеком, влачащим жалкое существование, абсолютно нереализованным, обиженным на весь мир, начиная с соседа по гримерке и кончая руководством страны, потому что тогда и Путин был бы виноват, что я выношу чай на сцену и мне не дают ролей. Но если уж я пришел на ТВ, то начал заново всему учиться и не стеснялся это делать. Я занимался любой работой, мне было интересно все: какие лампы, какие приборы, способы монтажа, склеек, и не поверхностно, а с полным погружением. Я будто сел в подводную лодку и поплыл.

— Совсем недавно умер Кирилл Юрьевич Лавров. Какие у тебя о нем остались воспоминания?

— Когда Кириллу Юрьевичу исполнилось 80, на юбилее со сцены он сказал: “Говорят, что в каждом возрасте есть своя прелесть. Это неправда, ничего хорошего в том, что мне 80 лет, нет. Старость — это очень тяжелое бремя”. И после того как он это сказал, почему-то стал мне намного ближе, теплее как-то.

— Ты сказал, что пришел на ТВ по любви. За это время ты его не разлюбил?

— Если бы разлюбил, то сразу бы ушел. Это мой характер. Я не могу заниматься тем, что не люблю. На сегодняшний день я бы нашел, куда уйти. Если в кино меня не очень ждут как актера, то я бы занялся режиссурой, продюсированием. Но чтобы не кокетничать и не лукавить, хочу сказать: у меня есть семья, есть люди, за которых я отвечаю в этой жизни. Я не имею права, чтобы в какой-то момент их жизнь стала непредсказуемой и чтобы она в качественном плане изменилась. У меня в семье целый гарем, четыре женщины, а я один мужик.

— Юр, у тебя третий брак, но это ни о чем не говорит: постоянный ли ты, непостоянный. Это просто жизнь…

— Я Постоянов! Понимаешь, когда ты приходишь домой и сверху по лестнице бежит девочка, которой 4 года и 2 месяца и которую зовут Катя, и когда все девочки выстраиваются в ряд для того, чтобы тебя поцеловать, когда ты видишь, что тебя действительно любят и для этого не надо играть, — ничего, кроме хорошего, быть не может. Менять можно только их жизнь в лучшую сторону, а не свою. Это очень серьезный выбор, к которому я долго шел. Я очень боюсь много и хорошо об этом рассказывать, потому что о любви и о Боге поменьше надо говорить, побольше думать.

— Но скажи, пожалуйста, с Ильей твой союз еще надолго?

— Если представить, что на следующий день после нашего юбилея вдруг твой друг-партнер тебе скажет: “Ты знаешь, мы отпраздновали, а теперь я ухожу в композиторы”... Вряд ли. Скорее возможен другой вариант: когда мы вместе в один день скажем друг другу: “Знаешь, старик, мне кажется, наша передача становится мемориальной. Это такой проект памяти. Давай красиво уйдем”. Нужно ли оставаться памятниками или уйти живыми людьми? Может быть, когда-нибудь это и произойдет. Хотелось бы, чтоб как можно позже…

Илья Олейников: “Я никогда бы не смог сыграть постельную сцену”