Достаточно вспомнить названия его книг и пьес: “Учебник для Дур”, “Койка”, “Женщина с прошлым”, “Люболь”, “Бывшее сердце”, “И эту дуру я любил”, “Никто не любит рыжих и черных”, “Роман с мертвой девушкой”…
Новое произведение, написанное в присущей автору иронической манере, также не чурается вопросов взаимоотношений слабой и сильной половин человечества. В центре этой захватывающей истории, которая носит название “Ночная клубника” (книга готовится к выходу в издательстве МИК), — герой, не равнодушный ко множеству женщин. С некоторыми из них вы сейчас, в канун 8 Марта, познакомитесь.
АЛЕНА
Во сне я видел Алену и себя — такими, какими мы были лет двадцать, а может, и тридцать назад. Я вел ее вдоль пустынного ночного пляжа, наши ноги вязли в неуспевшем остыть после солнечного накала ласковом песке, мои руки гладили вожделенное загорелое тело, пальцы скользили по возвышениям и впадинам готовой стать со мной одним целым податливой плоти — очерчивая контуры набрякших сосков, спускались к узенькой, будто перешеек песочных часов, талии, вновь карабкались вверх, к взгорьям шелковистых плеч, ухнув в пропасть, проникали в ямку пупка и стремились ниже… Изнемогая, я терся напряженной, готовой разорвать эластичную ткань тесных плавок выпуклостью о тыльные полушария возлюбленной, при этом не отпускал тяжелых фасадных буферов, то есть, прошу прощения, архитектурной тяжелой и массивной лепнины. На Алене были симметричные моим узенькие трусики, украшенные, в отличие от моих, болтающимися на ниточках притороченными к кружевной ткани искусственными жемчужинками, эти возбуждающие бубенцы мелодично постукивали друг о дружку, позвякивали при каждом шаге. Шумело в ушах после выпитого вина. Шумело море. Чудилось: набережная щерится вставной челюстью балюстрады с редкозубьем смутно белеющих, закрытых в поздний час киосков. В отдалении, на освещенном одиноким фонарем пятачке, играло непонятно откуда взявшееся (может, из итальянского неореалистического фильма?) трио: аккордеон, гитара и контрабас.
Я подталкивал не сопротивлявшуюся расчетливому натиску спутницу к пункту проката пляжного инвентаря — разумеется, не работавшему в лунное время суток. Замок-калач был лишь для проформы продет в единственную ушную мочку петли, дверь, напоминавшая панцирную сетку кровати, жалобно поскрипывала, готовая распахнуться в любой момент. Здесь, в пропитанном солью и йодом логове, в мавзолее, стихийно сооруженном в честь грядущего пиршества нашей страсти из сваленных в кучу лежаков, брезентовых грибков, складных парусиновых стульев, посреди импровизированного ложа из скрученных серпантином канатов, пластмассовых буйков и прочего беспорядочного хлама, я надеялся осуществить неизбежное.
— Отдаешь отчет, что делаешь? — шептала, касаясь губами нежнейших волосков моего уха, готовая потворствовать моим самым развратным намерениям, Алена.
— Еще бы! — отвечал я, заваливая ее на кучу многосезонно накапливавшегося барахла.
Да! Понимал. Прекрасно понимал: вожделенный час пробил!
И тут, откуда ни возьмись, выкатил проклятый “Лексус” и засигналил что есть мочи…
СЛУЧАЙНАЯ ВСТРЕЧНАЯ
В очереди за сметаной я вертелся, хорохорился, пытался перезнакомиться с прочими покупателями. (Иначе для чего ходить в магазин? Не за скучными же продуктами!) Объектом притягательности сразу выдвинулась дамочка, изнывавшая на пути к прилавку непосредственно передо мной. С ней и затеял шуры-муры:
— Вы мой кусок сыра взяли! Его уже взвесили для меня…
В недоумении и негодовании она призывала на помощь свидетелей:
— Что нужно этому психу? Взвесьте еще и пусть убедится: кусок мой!
Прискорбно: молоденькие продавщицы целиком и полностью причалили к ее стороне. До пташек не доходило: я заигрываю. Скверно, когда приходится подобные очевидности объяснять.
Таков еще один признак начавшегося исчезновения. Неинтересно, что балаболишь: рассыпаешься в любезных комплиментах или призываешь к свержению политического строя. Неинтересно, хоть тресни. Твои анекдоты — с бородой, как у Карла Маркса, или сединой, проступающей пусть еще только на висках, но это уже не прежние смоляные или отчаянно рыжие кудри. Твои призывы антипатичны, а приколы не заслуживают поощрения смехом. Если подтрунивания перестают воспринимать или принимают всерьез — это катастрофа.
Накануне, в компьютерном зале, мне пытались всучить дорогущий ноутбук, убеждая: с его программой справится даже тупая домохозяйка. Я сказал (в надежде на ответную улыбку): “Мой уровень ниже”. Не надеялся, что прыснут. Но хотя бы оценят мужество самокритичности. Ошибка заключалась в том, что сохранил при этом серьезную мину. Надо подсказывать, растолковывать, что делаешь. “Сейчас шучу”. И люди откликнутся, среагируют. Они же не совсем непробиваемы. Я остался хмур. То есть подал неверную команду. Меня наперебой принялись уверять: “Вам по силам”. Мне, знающему семь языков.
В гастрономе дождался большего. Напросился. Схлопотал. Подвалил хахаль идиотки. То ли муж, то ли ухажер. Свирепый, всклокоченный, низколобый. Белый от бешенства. Видимо, был в мясном отделе, покупал колбасу, а теперь вернулся в молочную секцию для воссоединения с туповатой половиной. Я, задумавшись о превратностях судьбы и возраста, не сообразил, что обращается он ко мне:
— Чего вылупился? Чего надо?
На мне был пестрый жилет, бордовая бабочка. И потертые вельветовые штаны. Клоунские ботинки с задранными носами. Вся совокупность придала поступку оскорбленного кретина окончательное сознание правильности вершимого самосуда. С чувством праведного гнева урод двинул мне в челюсть.
ДАША
Льняные, распущенные по плечам волосы, истертые голубые джинсы, белые кроссовки — вот что увидел, отчаливая из магазина. Увидел расплывчато, сквозь туман и прыгающих в изумрудной траве зайчиков — так бывает при легком сотрясении.
Не мог сфокусировать зрение стопроцентно, но разглядеть: девушка чудо как хороша — удалось. Распахнутые небесно-безоблачного оттенка глаза, узенькие бедра… Желая удостовериться в немиражности видения, шагнул навстречу. Рывок, пожалуй, получился резковат — стройняшка отпрянула, у ее туфельки подломился каблук. Она чертыхнулась.
— Мастерская рядом, — заверил я. — Обопритесь, доковыляем.
Она фыркнула. И произнесла мелодично:
— Я посижу на лавочке, а вы сгоняйте…
Отдала туфельку, закинула в рот жвачку и нацепила (чтоб не видеть меня?) дымчатые очки. “Бабушка, почему у тебя такие страшные зубы?” Всегда хотелось посоветовать Красной Шапочке: обратись к окулисту, внученька, скорректируй диоптрии, воспользуйся услугами линз-мастера. Лишние вопросы отпадут сами собой.
Оставив Золушку под тенистыми раскидистыми липами, ринулся искать “Ремонт обуви”. Он и впрямь оказался неподалеку. Заплатив приемщице премию в размере коэффициента северной надбавки, я через четверть часа возвращал хозяйке отреставрированную потерю.
— Кажется, ногу подвернула, — сказала, морщась, голубоглазка. — Придется вам проводить меня домой.
Складывалось так хорошо, как невозможно было и желать.
Желания незнакомки были легко и приятно исполнимы. Участия Золотой Рыбки не требовалось.
— Ищите такси, гоните машину сюда, — велела она.
В дороге мы познакомились. Ее звали Даша.
— За вашу отзывчивость угощу вас чаем, — обещала она.
Я кивал. Она продолжила:
— Только дома шаром покати. Даже варенья нет. Притормозим, купим конфитюр?
Я сделал шоферу знак, чтоб рулил к обочине.
— Как раз кондитерская, — сказала Даша. — Возьмите заодно пирожных.
Вышли из машины, я обратил внимание: хромает она меньше. В лифте пробовал взять ее за руку. Она мягко меня отстранила.
Против ожидания воспользовалась не ключом, а звонком. Дверь открыла другая симпатявка, чуть постарше.
— Моя сестра, знакомьтесь, — сказала Даша. И когда та, кивнув, унесла банку клубничного джема и коробку с пирожными, пояснила: — Я тебя привела, чтобы познакомить с ней.
Я хотел попятиться (благо дверь находилась за спиной), но Даша удержала и деловито продолжила:
— Я замужем, а она не устроена. Я сейчас уйду, муж меня, наверно, заждался. А ты такой внимательный… Ты ей подходишь… — И, видя мои колебания, потащила за рукав внутрь, к зеркалу в старинной ореховой раме. — Посмотри на себя, чучело… Моя сестра — то, что нужно. Вы же сами никто устроиться не можете. Вот и приходится о вас хлопотать.
Пили чай в гостиной. Даша не уходила. Похоже, опасалась, что без нее я дам деру.
— Ладно, — сказал я после третьей чашки, — пошли, довезу до мужа.
Тут в разговор впервые вступила Марина.
— Верно, сматывайтесь, — сказала она. — Сейчас мама приедет, дочку привезет. И муж с работы вот-вот вернется.
Я посмотрел на Дашу. Она скисла.
— Нет у меня мужа, — сказала она. — Это она замужем. И никакая она мне не сестра. Но обычно мужчины на нее клюют.
Я в сердцах чуть не плюнул. Голова все еще гудела. Я ничего не понимал.
Мы с Дашей вышли на улицу. Дул теплый ветер. Даша не хромала. Возле трамвайной остановки вдруг зарыдала. Люди замедляли шаги, откровенно зырили на нас, наверно, думая, что она беременна, а я отказываюсь жениться и толкаю ее на аборт. Обычная, примелькавшаяся, повседневная, каждому знакомая канитель.
— У Маринки в порядке, — всхлипывала она. — И муж, и дочь. И работает акушеркой в роддоме. А я никуда приткнуться не могу.
Я подумал-подумал и позвал ее к себе. Она кивнула. И отказалась ехать.
ТАТЬЯНА
Я напялил красный льняной гламурного покроя пиджак и белые чесучовые брюки, рубашка была от Сен-Лорана. И все равно дежурившие возле служебного входа в концертный зал широкоплечие пай-мальчики, подстриженные то ли как зэки, то ли как детдомовцы, не хотели пускать. Позаимствованные у Даши дымчатые очки и ее же шелковый шарфик, повязанный под горлом, но закутывавший и подбородок, лишь отчасти скрывали распластанный по всему лицу синячище. Врезал мне ревнивый баран от всей души… Вдобавок я сам допустил непростительную ошибку.
— Точно, прибыл на автобусе, — докладывал по рации один дятел другому. — Я засек.
Конечно, все смотрят, на чем ты приехал, надо было подрулить на “Бентли” или “Ролс-Ройсе”. Я допустил прокол: вышел даже не из такси, а из обычного муниципального общепассажирского фургона.
Взвизгнули тормоза. Медузой горгоной, мегерой, фурией с откляченным задом выпрыгнула из ступы-“Мерседеса” эстрадная дива, богиня шоу-бизнеса, отцветшая фиалка моей давней весны, тряхнула крашеной львиной гривой, кивнула мне, пнула ногой в золотистом, расшитом бисером ботфорте спустившую шину, попеняла шоферу, одарила охранников вставной улыбкой (от которой содрогнулся бы монстр с улицы Вязов), те потеснили толпу зевак и дали команду внутренней страже распахнуть дверь, администраторы в ливреях расступились, будто волосы на пробор, образовали проход. Бестия в развевающейся прозрачной накидке вспархивала по ступеням крутой лестницы все выше. Летучая мышь, валькирия, Бэтмен женского рода… Я едва поспевал за ней, изнемогая в душном шлейфе ее духов. Антрепренера в грим-уборную она не пустила, захлопнула филенчатую створку перед его носом.
Сияло трюмо. Трон, в который воссела сирена, походил на свежевоздвигнутый пантеон, утопавший в цветах. Я опустился на краешек плюшевого дивана, он стоял впритык к стене, увешанной фотографиями звезд телеэфира.
— Миллион лет, миллион зим! — возгласила чаровница и впилась вампирским взглядом в мою расквашенную хаблу.
Заговорила о том, о чем и я бы повел речь, если бы вознамерился наставить собеседницу на путь истинный:
— Нельзя убивать тех, кто предал идеалы юности.
— Это почему еще? — возразил я миролюбиво. — Можно, и даже нужно.
— Нельзя быть максималистом!
— Можно. — Я улыбнулся. И закурил.
Помнил ее начинающей скромной девочкой в коротком платьице… Артистичной, смешливой, щедрой. “Тань, а Тань, — просил я. — Спой, пожалуйста”. И она не отказывала. Восхищался ею! Был увлечен. Верил в талант. И непродажность. Когда не захотели выпустить на фестиваль в Брюссель, пробил разрешение. Надеялся: упрямица продолжит линию непокорства, сохранит независимость. Не мог отдаленно предположить: развернется во всю ширь и мощь, какую способна явить ангажированная пошлость. Безусловно, была околдована, порабощена — золотом, фальшивым успехом, развращенностью мгновенно исполнявшихся прихотей. Превратилась в Бастинду, а то и саму зловещую Нежить. Попадись такой под холодную руку — окостенит, сделает камнем или посадит на лопату, задвинет в пламя и испечет, а потом обглодает косточки. Поразительно: армия лохов, безбрежные массы губошлепистых почитателей продолжали верить: ее дар — от Бога. (А он уж давно принадлежал совсем другому ростовщику, переместился в его волосатые лапы-копыта.) Массы никогда не способны отличить хорошее от чудовищного.
Праведность отступницы была для них безусловной. Одурманенные долболобы считали: она такая, как раньше.
Девочка-припевочка. Хотя из-под фиолетовых губ торчали клыки, а кожа на лице одрябла и не обвисла складками только благодаря бесчисленным подтяжкам. И про себя они тоже думали: мы — прежние. Незамутненные. Вампиры не сразу осознают, что не отражаются в зеркалах. Вдохновленная силами зла ведьма все шире раскидывала тенеты, зомбировала все безнадежнее глупевшую публику, подчиняла доверчивую аудиторию своей ворожбой. Для этого надобились деньги, огромные вливания, ими оплачивались сеансы черной магии (вершились они при сиянии софитов). Посещавшие ее концерты становились — под влиянием жутких фанерных завываний-заклинаний — окончательными медиумами, вурдалаками, панночками, виями. Пора было пресечь вакханалию бесовства. Ведьм надо уничтожать? Со злом надо бороться? Кто возразит против этого?
Обо мне она, если верить ее заверениям, не забывала. (Возможно, в этих сентиментальных признаниях присутствовал расчет: люди моего ведомства в отставку не уходят и связей с альма-матер не теряют, то есть я мог ей еще пригодиться.) Отлучившись к овальному столу с мраморной столешницей, приволокла вазу с фруктами и принялась потчевать искусственными малиной и клубникой. (Откуда им взяться в сентябре? От груш и пальчиковых бананов буквально веяло синтетикой.) Показала книгу о своем блистательном восхождении на песенный олимп. Я чуть не поддался трогательной ностальгии.
— Эх, Таня-Таня… Помнишь, как пили красное вино? И ты ради меня выпроваживала мужчин…
С тех пор миновала вечность, мы научились прятать чувства (а Таня поднаторела и в использовании приворотных зелий и преимуществ оккультизма), но читать чужие мысли по-прежнему не осиливала. Иначе, сообразуясь с моими пожеланиями, выстроила бы совсем другую жизнь. А сейчас дернула бы из гримерной опрометью, кликнула бы кого-нибудь на помощь. Нет, пыталась обворожить:
— Как выгляжу? Больше сорока не дашь?
Ведьмы и правда владеют секретом неувядаемости. Я в какой-то миг залюбовался ею: крашеными прядями, запавшими глазницами, обтянутыми пергаментом скулами и матово сияющим лбом… Мы видим тех, кто был нам дорог, — прежними, такими, какими они запечатлелись в памяти, увиденные впервые. Да, едва не поддался на уловку. И даже подумал: не отодвинуть ли, не отложить убийство до антракта? Но тогда пришлось бы промучиться еще и первое отделение, слушая ее шлягеры, а на это меня не хватило бы.
Признак нажитого опыта — рационализм. Упертость. И, соответственно, краткость посещающих восторгов и огорчений. Если в юные годы эйфория по поводу внезапных счастливых обстоятельств, озарений, красот природы, очарования дружбой и влюбленностью может длиться неделями, в зрелости эмоциональные встряски изглаживаются быстро. Укорачиваются периоды радостей и печалей, шагренево сморщивается протяженность этих всплесков. Когда сил на донышке, они начинают экономить сами себя.
Тянуть было бессмысленно. Иначе зашпаклеванная французской косметикой клизма продолжала бы кокетничать до третьего звонка. Вытащив пистолет Макарова, я еще некоторое время возился с глушителем. Она пыталась кокетливо загородиться ладошкой и смотрела на меня с ужасом и недоверием. В ее глазах читалось: “Неужели ты, гад, выстрелишь?” Кажется, она так и не поверила, что пистолет заряжен. Ее обтянутое парчой растолстевшее брюхо от ввинтившейся в него пули лопнуло, кишки и остатки обеда (видимо, свекольник) брызнули в разные стороны. Я убрал оружие, спрятал в карман окурок собственной сигареты, затер багровые пятна на своем гламурном пиджаке подолом висевшего на плечиках концертного обсыпанного блестками платья. Тело оставил распростертым на ковре. Чувствовал: убийство получилось унылым, но такова любая рутинная работа. Вылез в оконце под потолком, встав для этого на стул (и на секунду подумав: так лезут в петлю). Оконце выходило на крышу. Однажды уже доводилось уходить по этим крышам из этой грим-уборной, от другой актрисы, к которой ломился ревнивый муж. Правда, ту я не убивал.
