…Лично меня на Пасхальном фестивале этого года интересовала одна вещь: как исполнит Гергиев три сложнейшие симфонии Малера – 7-ю (28 апреля), 9-ю (3 мая) и 8-ю (8 мая)? Вот Седьмую вчера и отыграли в БЗК. Обычно после Малера неделю трясет, в себя не можешь прийти. А тут – ничего так, живенько-бодренько, забавненько. Почему?
…Насторожило, что Гергиев во время пресс-конференции, предваряющей фестиваль, едва упомянул Малера, сказав однако, что его больше заботит исполнение Римского-Корсакова 27 апреля. Не знаю, что было 27-го, но вчера в Седьмой Малера (или вместо Седьмой Малера) уж как-то активно слышалось что-то жизнеутверждающее из «Сказания…» Римского-Корсакова или из «Жизни за царя» Глинки. Такой вдруг обрусевший Малер Густав Иванович – в очках, но с бородою по пояс, с посохом, все вокруг челом бьют, народ радуется, и шапки вверх, и скоморохи, и хоругви покачиваются, и колокольный перезвон…
Малер – зеркало, тест на беременность, на его симфониях дирижер обн(л)ажается полностью; сразу видно, кто чего стоит, видны все внутренние пристрастия, комплексы, борения, вплоть до личной жизни, – никаких интервью не надо.
Малера невозможно не срежиссировать: любой концерт есть постановка – масштабная и с точки зрения «перелопачивания» материала, и с точки зрения внутренней глубины, из которой – ты как дирижер – что-то остро принимаешь, что-то обязательно отторгаешь, но и отторгнув, изрыгаешь эмоцию; да, Малер приглашает в со-творцы. Такая уж его миссия последние лет сто – быть этой пресловутой «перемычкой» между «старой» (в т.ч. поздней романтикой) и Новой музыкой. Вечный посол, вечный переводчик, проводник, Харон, Вергилий из дантовой «комедии», – кто угодно. Вечный ли? Что ж, пока время не предложило новой кандидатуры. Словами Шенберга – «мы должны идти дальше, в том числе – и дальше Малера, чтобы… дойти до него». Малер – это Малер. Только вглядитесь в эти «композиторские домики» в Maiernigg или в Toblach, где он писал свои симфонии, уединяясь от мира (чтобы затем в часе музыки уместить все его краски): простенькое строеньице посреди буйного леса, небольшое оконце, – да туда и свет-то не проникал!
Вот и вопрос: режиссировал Валерий Абисалович симфонию, спроектировав ее, по сути, по образу и подобию любимой русской оперы, или все вышло так само собой, по инерции, без должного проникновения в материал? Посмотрим.
В первом отделении дали Дютийе, «Мистерию момента». Французского композитора-новатора Анри Дютийе часто называют «романтиком XX века», «и он тоже вырос на Малере», – может, поэтому решили его «Мистерией» приоткрыть в Малера дверь. Не вышло. И сама «Мистерия» – штука отнюдь не самодостаточная, чтобы ей оправдать целое отделение, пусть и «увертюрное», и исполнена она была как-то плоско-свистяще, без объема, без настроения, мол, «проходняк». Ну и зачем тогда играть? Честнее поступил Владимир Спиваков, который уж более года назад (не помню точно) давал в БЗК Шестую Малера. В одном-единственном отделении. Без «вступлений» и без бисов. Приукрашения-дополнения тут мало уместны.
Итак, Седьмая. Тут залез на сайт Международного малеровского общества, там есть чудный календарик – где, кем и когда исполняется по планете Малер в течение весьма продолжительного времени (где-то с марта 2007-го и по июнь 2009). Понятно, туда вошли далеко не все концерты, но даже по тем, что вошли, тенденция просматривается четко: из, будем говорить, 10-ти симфоний Малера Седьмая исполняется реже всего (еще реже – но ненамного – Восьмая, но тут надо делать поправку на техническую сложность в организации «симфонии Тысячи участников»). Даже фантомная 10-я в виде Адажио или в варианте куковской реконструкции всплывает куда чаще. Седьмая табуированная, пограничная, – с одной стороны, завершает трилогию 5-6-7 симфоний, с другой, готовит нас к чистой метафизике 8-9-N… Писалась в 1904-06 гг., впервые исполнена самим Малером (за пультом) в 1908-м. «Это мое лучшее сочинение, преимущественно, светлого характера», – цитата из одного письма композитора. Пересказывать сюжет симфонии – как образно-материальный, так и глубинно-философский – нет смысла. Да по сути, у каждого он свой (ремарки Малера по партитуре или упоминания в письмах все равно не дадут «полной картины»). Но что нам предложил маэстро Гергиев вместе с оркестром Мариинского театра?
А предложил он следующее. Во-первых, скорость: управились где-то за 1 час 8 минут против, например, 1 часа 12 минут в исполнении Кирилла Кондрашина (1975), или записи Отто Клемперера с лондонским New Philharmonia Orchestra – та шла еще дольше (слуховой опыт по Седьмой у всех достаточный).
Начало первой части – медленное вступление Langsam, превносящее “коронные” малеровские черты похоронного марша (есть чуть не в каждой симфонии). Воообще, первая часть Седьмой – самая сложная, фундаментальная, на ней завязываются главные темы, как раз здесь “сухая философия” борется с утонченной образностью (ночные грезы), то человек говорит через природу, то природа через человека, – как в церкви – язык икон, язык службы, язык верующих… Тут важно соблюсти четкость изложения, но не утратив глубинных значений проговариваемого. Четкость была. А вот значение…
Итак, начальный суровый марш: его можно трактовать как реальный или – чем черт не шутит – даже гротескный, но что нельзя делать точно – так это его “смять”, умалить его значимость. Ведь позже он проступает снова и снова. Оркестр же “взялся за дело” весьма решительно: без всякой там излишней похоронности, громко, бойко, временами крикливо, эдак по-вагнеровски ринулся в бой, демонстрируя прекрасную медь – и как инструментария, так и самих музыкантов, полностью лишив Малера какой бы то ни было тайны. Это и предопределило в дальнейшем характер гергиевской трактовки: там, где идет четкий рисунок изложения или явный гротеск, – оркестр на высоте. А там, где начинаются сложные переходы из темы в тему, где идут полутона, нюансы, таинственность, – оркестр все это “проглатывает”, “не читает”, вот и выходит одно сплошное бравурное “ура-да-здравствует”. Малер – это не только духовые, при всей любви к духовым. Энергии, драйва много, но драйв должен чем-то подкрепляться, не так ли? Не только же пузырями фанты или севен-ап. Драйв, но холодный. Драйв без огня.
Вот и получается, что мечтательная и романтичная побочная тема вступления, исходящая от скрипок, была почти полностью задавлена – сыграна, но не выявлена; финал немного смят. И понят зрителями как героика (они даже зааплодировали после первой части, что делать невелено), а это неверно – героика начнется позже, пока идут штрихи, лишенные действенности…
Вторая часть – “Ночная музыка”-1. По мнению специалистов, начало части должно создавать иллюзию пространственности – громче, тише; тише, громче. Это заключено и в перекличке валторн, и в тихих (ремарка Малера: “в большом отдалении”) звуках-отзвуках бубенцов (можно трактовать как стадо коров вдалеке). Опять же – идея не прошла. Мне не было видно, чем там тряс ударник, но на звуки “бубенцов в большом отдалении” это никак не походило, подтишочный скрежет какой-то. Берешь конкретную группу инструментов – контрабасы, флейты, кларнеты, духовые – сами по себе отыгрывают фразы блистательно, как на конкурсе, оркестр-то замечательный. А в единую картину – тем более малеровскую! – что-то никак это не складывается.
Третья часть, скерцо. Как ни странно, сыграна наиболее достоверно, гармонично. По счастью, умеренные литавры под соусом умеренно холодных (фоновых) струнных. Впрочем, и здесь удался, скорее, рисунок вальса, нежели шествующая за ним атмосфера иллюзорности образов. Завершение части несколько удивило и не убедило: Гергиев словно бы дал оркестру прокашляться, любит он эти многочисленные короткие паузы в звучании, – снова убеждает в четкости, будто на приеме у логопеда.
Четвертая – “Ночная музыка”-2, Andante amoroso. Все бы оно ничего, опять же – хорошо схвачено “серенадное оформление”, арфа, но… именно в Четвертую часть раньше времени оркестр перенес “смысловой переход” от минорной тревожно-смятенной ночи к полнокровному, бурному до-мажорному дню (тональность в Пятой части). Нет, тональность соблюдена верно. Дело в общем настроении оркестра, которому явно поднадоело блуждать в потемках и тайных смыслах, и он всеми силами потянулся к любимому рондо, до конца не выдержав певучести “ночной темы-2”.
Ну а в Пятой части (рондо-финал) оркестр просто купался в родной стихии. Это был чистый Глинка (если бы не “вынужденное” воспоминание о главной теме первой части, которая появляется в коде у валторн, скрипок, тромбонов и труб). Публика буквально ошалела от восторга, приветствуя триумфаторов, наконец, вернувшихся в Рим. Чем Гергиев не император? Жест красивый, крупный, и экономный при этом. Духовые, ударные и контрабасы – как элита данного концерта – так и просто гордо стоят в своих колесницах…
Кто его знает, может, при жизни Малера самого Малера так технично (победоносно) и не играли. Может, пройди так первая премьера Седьмой в 1908-м, освистов и шиканий было бы меньше, чем их было. Но что гадать – что было, чего не было; Седьмая, вероятно, не терпит столь уж явной категоричности, столь уж явной гергиевской мужественности. Да, Малер непреклонен и страстен, но в нем надрыв. И эти грезы, загадки, видения, – мало того, что из них состоят (формально) симфонические ноктюрны “Ночной музыки”, так они еще пробивают, режут монументальность Первой и Пятой частей, это постоянные тревоги и сомнения, которые не могут быть категоричными. Надеюсь, оркестр будет возвращаться к Седьмой снова и снова, балуя зрителя удивительными трактовками.
Нас же ждет Девятая.
