— Наши читатели рассказали нам о 4-летней девочке Ане, мама которой пьет, устроила в квартире притон, а дочка ходит голодная, в синяках, попрошайничает. Вместе с соседями Анечки мы обратились в органы опеки района Бибирево. Однако сотрудники заверили нас, что провели проверку и пришли к выводу, что семья в полном порядке.
— Скорее всего, семья взята под контроль. И хорошо, что не забрали девочку, потому что детский дом — это крайняя мера. Другое дело, что асоциальным семьям нужен патронаж. Мы многое в этом направлении делали, и потихоньку ситуация меняется. Ведь главной функцией органов опеки должен стать не контроль, а сопровождение, помощь в сохранении семьи и дома для детей. Изъятие ребенка в приют — дело очень серьезное. И слава богу, что у нас в Москве это стали делать все меньше. Потому что еще пару лет назад очень часто приходилось вмешиваться, чтобы возвращать детей домой. Забирали всех подряд, даже по анонимному звонку. Ваша же газета писала о таких случаях... Ведь при любой обеспеченности приюта мальчику лучше с родным человеком. Другое дело, что в органах опеки часто работают люди без специального образования. Это большая проблема. У нас нет института, который бы готовил специалистов этой профессии. Более того, только недавно появились профессиональные стандарты для сотрудников соцслужб. Вот в школу же не берут учителей без дипломов, а в органы опеки берут с любым. А они зачастую решают вопросы посерьезнее даже, чем учителя. Кстати, хорошая практика привлекать к работе со сложными семьями общественные организации. Департамент соцзащиты Москвы активно в этом направлении работает. Потому что не всегда семьи готовы пустить домой официальное лицо, представляющее госсистему, а вот общественнику доверяются легче.
— Многие жутко боятся ювенальных технологий. Шли разговоры, что их активно внедряют в наше законодательство. Этот страх подпитывается историями из Скандинавских стран, где детей отбирают даже за помощь маме в мытье посуды.
— Не стоит нам так пристально смотреть на Запад. У нас в стране процент изъятия детей из семьи всегда был — и сейчас тоже — гораздо выше, чем в той же Франции или Норвегии. Конечно, в российском законодательстве формулировки довольно размытые, нужно четко указать, в каких конкретно случаях стоит изымать ребенка. Ведь сотрудник органов опеки может и гнилой банан расценить как «угрозу жизни и здоровью». Тут опять же вопрос к компетентности работников этих органов. Но, говоря о ювенальных технологиях, многие забывают, откуда они вообще появились. Не на Западе, а как раз у нас, в российских судах, были приняты нормы относительно несовершеннолетних, втянутых в уголовные дела. И не важно, в каком качестве фигурирует ребенок — свидетель, подозреваемый или соучастник, — ему требуется особое отношение на все время следственных и судебных действий. С радостью хочу заметить, что в следственных изоляторах Москвы несовершеннолетних преступников стало намного меньше. И не только потому, что меньше стали нарушать закон (хотя и это тоже), судебная система изменилась. И Верховный суд своим постановлением рекомендовал судьям искать для подростков другие методы наказания, а не только изоляцию в тюрьмы. Ведь практикой доказано, что, попав за решетку, ребенок окунается в криминальный мир. И потом, выйдя на свободу, он готов к рецидиву. Наша же задача — всеми силами вернуть обществу нормального гражданина, а не потенциального преступника.
— Еще одна «детская беда» наших дней — это ситуация в Москве со школами, точнее, с объединением учебных заведений. Особенно, когда речь идет об особых детях — инвалидах или одаренных.
— Мне не совсем понятен механизм этого объединения. Ведь изначально Департамент образования пошел на этот шаг, чтобы подтянуть слабые школы, те, в которые родители не записывали своих детей (таких в Москве было порядка 80). И тогда на объединение смотрели с энтузиазмом все — и ученики, и учителя. Но когда речь идет о школах сильных, прекрасно работающих и дающих великолепный результат, то зачем что-то менять в их работе? И, конечно, особого отношения требуют школы для одаренных и инвалидов. Талантливые дети по квалификации ВОЗ — это уязвимая категория, которая требует к себе повышенного внимания. То же самое и с детьми с инвалидностью. Я сам был у истоков закона инклюзивного образования, много работал в этой сфере и тем не менее считаю, что далеко не все дети готовы учиться вместе со здоровыми. Часто и родители, и педагоги рекомендуют отдать ребенка именно в коррекционную школу, где он будет чувствовать себя лучше и увереннее.
Хотя в целом дети с инвалидностью сейчас не в таком тяжелом положении, как раньше. Общество изменилось. И уже почти никто не позволяет себе грубить в их адрес. Гораздо сложнее сейчас положение у детей мигрантов. Здесь я часто сталкиваюсь с мнением людей, которое вообще не вяжется с тем, что на дворе XXI век. Конечно, есть проблема с миграцией — ее нужно регулировать и узаконивать на федеральном уровне. Но дети же в этом не виноваты. И их надо адаптировать. Собственно, Конвенция по правам ребенка ООН гласит, что все дети имеют равные права.
— Скажите, а насколько вообще конвенция актуальна в России? Соблюдаются ли у нас ее позиции?
— Сложный вопрос. В целом да, но ко многим моментам само общество не готово. Например, согласно конвенции каждый ребенок имеет право на личную жизнь и право переписки. То есть взрослые не имеют права читать его письма без согласия. Ради интереса я зачитал и разъяснил некоторые правила учителям. В зале был недовольный ропот. Ведь если учитель перехватил записку — школьники часто на уроках передают их друг другу, — то он не имеет никакого права читать ее, тем более вслух, при всем классе. А как на самом деле происходит в российских школах, мы знаем. Так же и родители не имеют права читать личный дневник своего ребенка или, к примеру, ограничивать его доступ к информации, не опасной для жизни.
— Но сейчас, с появлением Интернета, родителям очень сложно проследить, чем именно во Всемирной паутине интересуется ребенок.
— Да, конвенция составлялась задолго до появления Интернета. Тут уже функция государства — обеспечивать безопасность своих граждан. И тем не менее Конвенция по правам ребенка — единственный документ, который не вызывает ни отторжения, ни сомнения.
