Владимир Владимирович, во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах родины, — ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и...
Стоп! Тут что-то не так. Получается, будто я перешел с вами на “ты”, чего, конечно, быть не может. А еще получается, будто я называю вас великим, могучим и правдивым, что может породить сомнения в моей искренности. Но не волнуйтесь — это всё не о вас.
Дело в том, что я начал цитировать самое знаменитое высказывание о русском языке. А кавычки не поставил — и потому что готов подписаться под каждым словом Тургенева, и потому что уверен: вы (как и все мы) учили это в школе наизусть и сразу узнали, и сразу всё поняли.
Всё же стоит напомнить, как там дальше.
Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, — ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык!
Это Тургенев написал в XIX веке.
А вот что недавно сказал на эту тему Первый заместитель Председателя Правительства России Медведев (один из ваших предполагаемых преемников) на открытии Конференции по статусу русского языка за рубежом:
Мы отмечали Дни славянской письменности и культуры, вспоминали просветителей Кирилла и Мефодия, которые всю жизнь боролись за родной язык и сберегали его. Все это обязывает и нас уважать и максимально оберегать наш родной язык.
Все его (Медведева) так поняли, что он обещает (и нас призывает) изо всех сил бороться за русский язык и беречь его так, как берегли его Кирилл и Мефодий.
Не хотелось бы вас разочаровать, но всё не так просто.
Родным языком Кирилла и Мефодия был греческий; братья родились в Греции, в Салониках; отец — византийский военачальник.
Всю жизнь уважать и сберегать русский язык они не могли, потому что его тогда (в IX веке) не существовало.
Всю жизнь бороться и сберегать родной греческий язык они тоже не могли, потому что всю жизнь занимались другим делом. Вместо того, чтобы беречь свой язык, развивали чужие, создавали для них алфавит. И кое-как, поневоле калеча родной, переводили с великого и могучего греческого на слабый и несовершенный тогда старославянский.
Но (извините за такие подробности) тогдашние славянские народы тоже совсем не берегли старославянский язык. Они на нем не говорили.
Энциклопедия утверждает:
“СТАРОСЛАВЯНСКИЙ — язык древнейших славянских переводов с греческого, которые были сделаны Кириллом и Мефодием в середине IХ века. С самого начала старославянский был языком книжно-литературным и никогда не использовался в качестве средства бытового общения.
ЦЕРКОВНО-СЛАВЯНСКИЙ — средневековый литературный язык, сохранившийся до нашего времени в качестве языка богослужения. Восходит к созданному Кириллом и Мефодием на основе южно-славянских диалектов старославянскому языку. Церковно-славянский с самого начала был языком церкви и культуры, а не какого-либо отдельного народа. Церковно-славянский никогда не был языком разговорного общения”.
Всё это страшно интересно, согласны? И, конечно, ни вы, ни Медведев не обязаны это знать. Но если государственный деятель (чуть ли не наследник престола) выступает на международной конференции перед лингвистами и славистами, то и речь его должна быть написана специалистами. А у вас (у всех) какие-то хмыри-спичрайтеры, которые лепят как попало и про коровники, и про нанотехнологии, и про геополитику-демократию-рождаемость-культур-мультур-взвейся-развейся. Дело ж не в Медведеве (выступал бы Иванов, было бы еще хуже). Дело в том, что власть принципиально отказалась от специалистов.
В медицине, в образовании, в науке — везде решения принимаются исключительно в направлении финансовых потоков, бюджетов, откатов.
* * *
Во дни его сомнений, во дни его тягостных раздумий о судьбах родины Тургеневу лично ничего не грозило. Эти сомнения и раздумья о судьбах России мучили писателя во Франции. Возвращаться он не предполагал. Да и жить оставалось недолго.
А тот, кто осмеливается сомневаться и думать, не покидая родных пределов, невольно испытывает некоторые опасения. Таковые свойственны и журналистам, и редакторам (мол, чего нам за это будет?).
Но возникает куда более важный вопрос.
Самое знаменитое стихотворение в прозе Тургенев написал в конце жизни. Оно было опубликовано (после тягостных раздумий редактора и не без опасений) в декабрьском номере “Вестника Европы”, 1882; журнал элитарный, тираж маленький. Через 9 месяцев Тургенев умер.
Десятилетиями советские школьники учили этот шедевр наизусть. Вот он целиком:
Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, — ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! Не будь тебя — как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома? Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!
Нам всем (в том числе школьнику Вове Путину) это преподносилось как гимн великому русскому языку и великому русскому народу. (Стоит напомнить, что в 1950—1970-х великий русский народ был почти тождественным синонимом великого советского народа.)
Прославляет русский язык не политик, добывающий голоса; не квасной патриот, который хвалит свой язык, потому что никаких больше не знает. Тургенев в этом деле признанный эксперт высочайшей квалификации. Французский знает лучше французов, немецкий — в совершенстве, английский, латынь, древнегреческий… Он знает чужие языки и именно в сравнении с ними называет русский великим и могучим.
Но что за тягостные раздумья у старика Тургенева? От чего он впадает в отчаяние? А, это он, небось, про крепостное право.
Нет, крепостного права уже 20 лет не было. И не о чем-то одном писал Тургенев; нет, он в отчаянии от всего, что совершается дома.
Неужели не происходило ничего хорошего? Или это написал злобный русофоб, клеветник? Или псих, который все видит в черном свете (еще надо разобраться, что такое черный свет).
Похоже, он и сам испугался того, что у него получилось. Не захотел оставить читателя в мрачном отчаянии (“Русский язык” был заключительным в том цикле стихотворений в прозе, в уже упомянутой предсмертной публикации).
Захотел вырулить, выгрести к свету, к надежде — против течения. Получилось слабо.
Всё “стихотворение” — сильные, прямые утверждения, горький, беспросветный упрек. Приговор. А в конце — “но нельзя верить, чтобы такой не был” — путаная, туманная фраза с тремя отрицаниями; реверанс, а точнее сказать, реверанс авансом (поди пойми).
Старый? Поглупевший? Больной? Но ударил-то он как здоровый…
Это — не старческий проблеск, не случайный приступ меланхолии. Это его постоянная неотвязная мысль.
В 1859-м (за 23 года до) Тургенев написал в письме к Ламберт о русском языке: “Для выражения многих и лучших мыслей — он удивительно хорош по своей честной простоте и свободной силе. Странное дело! Этих четырех качеств — честности, простоты, свободы и силы нет в народе — а в языке они есть… Значит, будут и в народе”.
В точности, как потом перед смертью. Сперва гимн русскому языку. Затем — прямой и тяжелый укор, приговор, брошенный не властям, не элите, а всему народу. И это признанный мастер, классик, на языке сталинской эпохи — один из главных инженеров человеческих душ, знаток народной жизни. Вдобавок — в откровенном частном письме: то есть без оглядки на публику.
И опять — в точности, как перед смертью, — после тяжкого удара оптимистический реверанс: “Значит, будут…”
Ну, будут или нет — кто его знает. Тургенев эти замечательные, необходимые, нормальные человеческие качества — честность, простоту, свободу — отправляет нам в будущее. Обещает.
Нам?
Эту эстафету мы уже проходили. Полковник Вершинин больше ста лет радует нас этими обещаниями. Стоит начаться “Трем сестрам”, еще не успеет Ирина в отчаянии вскрикнуть: “В Москву! В Москву!”, как на сцену выскочит полковник русской армии и пообещает: “Через двести-триста, наконец, тысячу лет, — дело не в сроке, — настанет новая, счастливая жизнь!”.
Он совершенно прав: дело не в сроке. Для нас что двести, что тысяча, что сто тысяч лет — равно.
Политики крайне редко решаются так далеко в будущее отправить народное счастье (на память приходит разве что “Тысячелетний Рейх”). Политики боятся, что народ не оценит дивидендов, отложенных столь надолго.
Писатели не боятся. Им не нужны голоса избирателей.
* * *
Тургенев утверждает: какой язык — такой будет и народ. Смысл ясен: язык формирует нацию.
У Тургенева — великий, могучий… А в речах высших лиц — хилый, тусклый, лживый и хромой на все четыре ноги, бескрылый (не Пегас). На этом языке воровство — “приватизация”, издевательство — “монетизация”, доставка порно на дом — “компьютеризация”.
У тех анонимов (которые пишут властителям речи на все случаи жизни) две беды: не знают вопроса и не владеют инструментом. То есть даже те мысли, которые у них есть, они не способны выразить ярко и сильно. Раздай им флейты и скрипки — они даже “Чижик-пыжик” не сыграют; каких уж симфоний ждать.
Их тупой, тяжелый язык валится на народ из телевизора, радио, газет.
Спи, Тургенев, надежды нет. В твои времена канцелярщина не звучала круглосуточно в ушах народа. Она гнила исключительно в чиновничьих бумагах, в свинском Петербурге (выражение Пушкина), а в городах, городках, деревнях звучала живая речь. В каждой губернии, чуть ли не в каждой деревне — своя. Писатели черпали из бездонного колодца. Теперь и сотой доли Даля не употребляется. Большинство говорит одинаково — тускло и не по-русски (откройте для себя мир прокладок).
Наследник русского престола на конференции по русскому языку говорил про финансовые ресурсы, Интернет, бюджет и даже про Институт нефти и газа.
Но он ни слова не сказал о книгах.
Слово “книга” не вписалось в речь о русском языке. Вот какой крутой поворот. Расскажи, не поверят. Это шустрые поварята, готовя государственную котлету, забыли положить мясо в фарш.
Старые книги не сулят дохода. Как извлечь из них пользу людям? — читать. А как извлечь из книг пользу чиновникам? Как превратить книги в деньги (и украсть) — непонятно. Поэтому государственная речь идет о фондах, компьютерах, закупках, поставках. На ящиках будет написано “Русский язык! Не кантовать! От таможенного досмотра свободно!” — а уж что там внутри…
За века существования Российской империи (особенно за советский период) в провинциях (которые вдруг стали государствами) — в частных, публичных, школьных библиотеках скопилось около миллиарда книг на русском языке.
Знание русского языка сокращается там стремительно. Прежде это был государственный, обязательный. А теперь — язык ли друга, язык ли врага — он мгновенно исчез из азиатских кишлаков, из украинских, молдавских, закавказских сел. Стал чужим.
Кто-то перешел на арабский шрифт, кто-то на латиницу — для книг на русском это смерть, немота.
Книги на русском стремительно (мировой рекорд скорости) переходят в разряд древних рукописей, доступных только специалисту.
В СССР Пушкина, Достоевского, Толстого, Чехова (вершины мировой литературы) почти не переводили на узбекский, армянский… Ибо все знали русский. А кто не знал, тот и на своем языке читать не хотел ничего.
Гомера с древнегреческого переводили библиотекарь Александра I Гнедич и воспитатель цесаревича Жуковский. Фолкнер, Шекспир, Сервантес были доступны аборигенам в гениальных русских переводах. А сами теперь или не переведут вовсе, или переведут отвратительно. Языком, поломанным (как и у нас) на комиксах и порно.
Чужие дома, посуду можно захватить и использовать. А чужие (немые) книги — зачем? Частные библиотеки, вероятно, уже исчезли, обогрев кого-то холодной зимой.
...Что же будет с “древними рукописями”? Ведь они занимают место, а оно денег стоит. Сожгут? Вроде бы неприлично. Но поскольку квадратные метры требуются рынку, то для книг организуют какие-нибудь лагеря смерти, будут туда свозить и варить из них картон.
Вывозить “богатство” в метрополию мы не будем. Мы и людей-то бросили на произвол судьбы, на произвол безумных баши. А уж книги… Тем более что 90% — это макулатура: речи Брежнева, бездарные производственные романы и рифмованные лозунги “взвейся-развейся”.
На базарах Средней Азии прекрасные ароматные специи продаются в кульках, свернутых из русского языка. “Пред кем весь мир лежал в пыли, Торчит затычкою в щели”. (“Гамлет”.)
Впрочем, лучше нам беспокоиться о собственных грехах.
* * *
Есть еще одно (возможно, более важное и глубокое) в этих неотступных мыслях Тургенева.
Перечитайте: “честности, простоты, свободы и силы нет в народе — а в языке они есть”.
А откуда они там?
Как могут в языке появиться качества, которых нет у (как теперь говорят) носителей?
Ответы на правильные вопросы, как всегда, заложены в самом языке.
Носители — не создатели. Они носильщики, они несут чей-то багаж, чужие вещи.
В 1882-м Тургенев — старый, недомогающий — может, и сам не заметил (изобретая реверанс), как инструмент вырвался из рук, стал хозяином и написал: “Великий, могучий, правдивый и свободный язык был дан”.
Значит, это дар. Он соответствует Дарителю во всем.
Ну а носильщики — народ известный — поддатые, торопливые — нахватать побольше, нагромоздить как попало — что-то уронят в грязь, что-то раздавят, при случае сопрут.
Не все, конечно, не все! Вот еще немного, еще чуть-чуть — глядишь, и…
Нет, не получается реверанс. Да и надо ли.
