После
Общество буквально бурлило. Страсти кипели. И надо было не допустить, чтобы все это сорвало «крышку с котла перестройки».
На первый план вышла тема о сущности социализма и социальных ценностей. «Если у нас самый передовой строй, почему мы хронически отстаем от многих других стран и по уровню жизни, и по производительности труда?» «Если мы „самая демократическая страна в мире“, почему люди лишены духовной свободы, не имеют возможности влиять на политические процессы?»
Вопросы ставились открыто: люди не боялись обвинений в «антисоветской агитации».
Все чаще перед началом заседаний и на самих заседаниях Политбюро и Секретариата возникали споры по поводу наиболее острых публикаций, передач радио и телевидения. Лигачев считал, что мы упустили прессу, потеряли над ней контроль, ответственность за это ложится на Яковлева. С такими же замечаниями стали выступать Соломенцев, Чебриков и Язов, а затем к ним присоединился и Рыжков.
Становилось очевидным, что нужен серьезный разговор. Очередной пленум, намеченный на февраль, был «отдан» реформе школы. Доклад готовил Лигачев. В его подготовку я старался не вмешиваться. Повестка дня не вполне отвечала требованиям момента, но менять ее было поздно, и я решил выступить на пленуме по вопросам идеологии.
Нам нужна была идеология обновления. Гласность вскрыла многие пороки нашей действительности, необходимость перестройки мало кто отрицал. Но что касается ее целей, то здесь шла ожесточенная борьба. За кажущимся единством стояли прямо противоположные представления. Верхушка партгосаппарата считала, что существующую систему просто надо «подналадить». И заменять ее не нужно, избави бог. Когда же я пытался выяснить, какой смысл вкладывается в «подналадку», оказывалось, что речь идет о косметическом ремонте, вроде той покраски фасадов на центральных улицах, которую практиковали у нас к праздникам. А что там за фасадами...
Как известно, крайний консерватизм питает безоглядный радикализм. Вчерашние диссиденты, часть творческой интеллигенции, решительно настроенные вторгнуться в большую политику, очертя голову бросились расширять «рамки дозволенного». Отвергая социалистические ценности, те самые, которые еще вчера были воспеты ими, они требовали немедленного демонтажа всей системы, невзирая на возможные последствия — насилие и потрясения. Но оставалось неясным — о каком же общественно-политическом строе у них шла речь.
В своем выступлении на пленуме я считал необходимым предостеречь от вульгарно-примитивных оценок и нашего прошлого, и общества, созданного за 70 лет. Нельзя видеть в отечественной истории лишь цепь кровавых преступлений. Нельзя глумиться над памятью народа, над его самоотверженным трудом, над его жертвами ради будущего.
Да и сама перестройка — это результат предшествующего развития, своеобразная фаза отрицания, когда мы начинаем освобождаться от всего, что тормозит наше движение вперед. Благодаря реформам социализм избавляется от деформаций, возвращается к своим истокам и в то же время выходит на новые исторические рубежи.
Но сейчас, когда я перечитываю свое выступление на пленуме, то вижу в нем немало противоречий. Нам казалось тогда, что беды страны не связаны с проявлением каких-то внутренних закономерностей системы, что накопившиеся в экономике, политике, духовной сфере противоречия можно разрешить, не выходя за рамки системы. Тогда мы еще не подошли к осознанию того, что поразивший страну кризис носит системный характер.
Однако и после февральского пленума «просветления» умов не произошло. Дифференциация усиливалась. Для тех, у кого появилось ощущение уходящей из-под ног почвы, перемены в стране ассоциировались с потерей собственных позиций. Представителей миллионной номенклатуры беспокоила не столько забота о народе, сколько боязнь утраты прежнего положения.
Этим и объясняется, что уже спустя некоторое время произошло событие, которое вошло в историю перестройки.
13 марта в газете «Советская Россия» была опубликована статья «Не могу поступиться принципами». Ее автор — доцент из Ленинграда Нина Андреева. По своему духу, по стилю, по терминологии это был откровенно антиперестроечный манифест. На щит поднимался Сталин и все, что с ним связано. А поскольку «Советская Россия» являлась газетой ЦК КПСС, то это выглядело прямым вызовом линии, которая была сформулирована мною и только что одобрена на февральском пленуме.
Реакция секретарей обкомов и даже некоторых членов Политбюро меня обескуражила. При первом же разговоре о статье с коллегами я с удивлением услышал, что некоторые в Политбюро одобряют статью. Вот как описал Черняев со слов А.Н.Яковлева происходившее 23 марта в Кремле в комнате президиума во время перерыва на съезде колхозников, где присутствовало руководство страны. (И я подтверждаю, что было именно так, как записал мой помощник.)
«Воротников: Опять этого Сойфера* в «Огоньке» вытащили, этого прохвоста. Что с этой печатью делать?.. Но надо что-то делать...
Горбачев: А что? Они же напечатали потом ученых, которые возразили первой публикации... Ну и что ты хочешь? Одни — так, другие — по-другому. Это же ученые. Их среда. И пусть... Что ты нервничаешь? Мы не можем, как бывало...
Лигачев: Печать стала и по зубам давать этим... Вот в «Советской России» была статья. Очень хорошая статья. Наша партийная линия.
Воротников: Да! Настоящая, правильная статья. Так и надо. А то совсем распустились...
Громыко: Да. Думаю, что это хорошая статья. Ставит все на место.
Соломенцев что-то начал в этом духе. И Чебриков уже было открыл рот...
Горбачев: Я ее мельком проглядел перед отъездом в Югославию.
Его перебивают... мол, очень стоящая статья. Обратите внимание...
Горбачев: Да, я прочитал ее потом, вернувшись...
Опять наперебой хвалят статью.
Горбачев: А у меня вот другое мнение...
Воротников: Ну и ну!
Горбачев: Что «ну и ну»?!
Неловкое молчание, смотрят друг на друга.
Горбачев: Ну раз так, давайте на Политбюро поговорим. Я вижу, дело куда-то не туда заходит. Расколом пахнет. Что «ну и ну»? Статья против перестройки, против февральского пленума. Я никогда не возражал, если кто-то высказывает свои взгляды. Какие угодно — в печати, письма, статьи. Но до меня дошло, что эту статью сделали директивой. Ее в парторганизациях уже обсуждают как установочную. Запретили печатать возражения этой статье... Это уже другое дело.
А на февральском пленуме я не «свой» доклад делал. Мы его все обсуждали и утвердили. Это доклад Политбюро, и его пленум утвердил. А теперь, оказывается, другая линия... Я не держусь за свое кресло. Но пока я здесь, пока я в этом кресле, я буду отстаивать идеи перестройки... Нет! Так не пойдет. Обсудим на Политбюро.
На следующий день, 24 марта, после официальной части Политбюро, Горбачев сказал несколько слов... но таких, что побледневшему Лигачеву пришлось выступить первым.
Лигачев: Да, Чикин (главный редактор газеты «Советская Россия») у меня был. Мне статья понравилась. Но больше я к ней отношения не имел.
Громыко уже «подстроился», долго говорил что-то невнятное, но ясно было: ни нашим, ни вашим.
Воротников оправдывался за вчерашнее «ну и ну!», но искал выход в жалобах на печать, и что на нее управы нет.
После Воротникова выступил Яковлев. Со слов Яковлева:
— Я говорил минут двадцать. Показал по пунктам, что весь смысл статьи — и по духу, и по тону, и каждым своим положением — против Горбачева, против февральского пленума, что это манифест антиперестройки. Когда закончил, было уже поздно, около десяти часов. Горбачев говорит: давайте на этом сегодня закончим, а завтра продолжим.
Назавтра первым говорил Рыжков. Жестко, резко, беспощадно против статьи. Самое сильное выступление.
— У меня, — сказал Рыжков, — два впечатления от статьи: зачем, мол, эта перестройка?! А уж раз случилось такое несчастье, то надо по возможности его ограничить, зажать.
Яковлев, продолжая рассказ об этой дискуссии, сказал:
— Сильно и безапелляционно осудил статью Шеварднадзе. Решительно и аргументированно — Медведев. Кратко, но четко, с эмоциями, с возмущением — Слюньков и Маслюков. Чебриков (который чуть было не «оступился» накануне) произнес спокойное осуждающее слово.
Генерал Язов бурчал что-то не очень определенное насчет печати, которая меру потеряла, но «в целом» — за Генерального.
«Спасали» Лигачева Соломенцев, Никонов и Лукьянов... Не очень определен был приехавший специально из отпуска Зайков. Хорошо выступил Разумовский.
Конечно, приняли единодушное решение: осудить статью. И поручить... «Правде» выступить с оценкой статьи.
Заключительные слова Яковлева в его рассказе Черняеву:
— Это поворотный эпизод в истории перестройки. (Рыжков даже предложил освободить Лигачева от курирования идеологии!)».
Оказалось, многие секретари обкомов КПСС дали команду перепечатать статью в местных газетах: одни — по дисциплинарной инерции, другие — потому, что согласны были с позицией, изложенной в статье. Часть не поверила, что это «директива», и отказалась перепечатывать у себя.
Опаснейший момент мы тогда пережили — один шаг отделял нас от беды огромных масштабов.
Поэтому я счел необходимым провести обстоятельный разговор с секретарями крайкомов и обкомов партии. Лейтмотив моих выступлений и реплик на состоявшихся в марте—апреле трех встречах с партийным генералитетом был такой: кто не разобрался, пусть разбирается и исправляется, а кто думает в духе «Нины Андреевой», тому надо уходить, ибо статья эта — открытый призыв вернуться к сталинщине, которая является преступным и глубоко аморальным явлением.
— Для вас, — обратился я к секретарям, — скажу: сотни тысяч партийных активистов расстреляны (до миллиона), три миллиона отправлены в лагеря. И это не считая коллективизации, которая затронула еще миллионы. Нина Андреева, если пойти по ее логике, зовет нас к новому 1937 году. Вы, члены ЦК, этого хотите? Мы должны думать о судьбе страны. За социализм? Да! Но за какой? Такой, как при Сталине, нам не нужен.
По поручению Политбюро в «Правде» была опубликована резко критическая статья о «казусе Нины Андреевой».
История со статьей обнажила то, о чем я догадывался и раньше: мои товарищи, с которыми мы искренне, сплоченно и единодушно инициировали перестройку и прошли вместе первые шаги, — каждый из них имеет свой предел. Трудности и опасности процесса перестройки гасили первоначальный энтузиазм, и многие предпочли остановиться на рубеже косметического макияжа существующего строя.
* Речь идет об известном генетике Сойфере Валерии Николаевиче, уволенном в 1980 году с работы за участие в правозащитной деятельности. В 1988 году эмигрировал в США.
