Вобла на веревочке
В школьном многодневном походе я попил воду из лесного ручья (не зная, что выше по течению находится свиноферма). Ручей казался таким романтичным… Ночью мне стало худо. Температура зашкаливала. Меня срочно переправили в Москву (спасибо родителям мальчика, который учился классом младше, они приехали на машине и отвезли меня в город). В коммунальной квартире, где мама получила комнату после развода с отцом, одна из соседок была медсестрой, она сразу стала делать мне уколы, они не помогли. Я был госпитализирован и провалялся в больнице очень долго. После чего (ох, в какой замечательной школе я учился!) папа другого моего соученика, профессор Лобан, всерьез взялся восстанавливать мое здоровье.
В клиниках желудочно-кишечного профиля кормят противной протертой преснятиной… Кашами и бульонами…
Из окна своей палаты я видел: в больничном дворике взрослые дяди (может, пациенты других отделений?) пьют пиво (и не только) и чистят воблу… Стояло жаркое лето. Мне смертельно захотелось воблочки. Я стал просить маму. Она поговорила с Лобаном, он сказал категорическое “нет”. Вобла, по его словам, сведет к нулю все его усилия и обессмыслит сложный курс лечения. Я, однако, не согласился с запретом. Ныл, хныкал, требовал. Угрожал маме, что перестану принимать таблетки и микстуры. Ее сердце дрогнуло.
Задуманное было осуществлено с завидной комедийной непосредственностью и полнейшей человеческой бестолковостью. Передачи, которые приносили посетители больным, строжайше медперсоналом досматривались. Внутрь корпуса посторонних не пускали. Но длинную веревку мама мне в посылке передала. Эту веревку я спустил из окна, мама привязала за хвост средних размеров рыбешку, я потащил ее наверх. В этот момент в палату вошел Лобан. (Вот и утверждайте после этого, что жизнь лишена режиссерских талантов.) Немая сцена. Сперва Лобан не понял, что происходит. А когда осознал, побелел, как сидевшая на нем кривовато шапочка и колом стоявший накрахмаленный халат. Он сказал срывающимся голосом:
— Я же объяснял…
Не договорив, махнул рукой, вышел. Больше в моей палате не появлялся. Мамины объяснения и извинения профессор не принял.
Войди он минутой раньше или позже — досадного и постыдного инцидента бы не произошло. Что касается выздоровления — кто из нас не приносил хорошее самочувствие в жертву запретным желаниям? Да и не о том речь. До сих пор безумно стыдно перед человеком, который искренне хотел помочь…
Моя самая первая…
Шариковые ручки были на Западе привычной повседневностью, использовались даже школьниками, а в медлительном Советском Союзе большие начальники продолжали ставить подписи в документах автоматическими перьевыми, их заправляли синими или черными (реже красными и зелеными) чернилами. Самописки (так называли те сигарообразные агрегаты) были снабжены нехитрыми устройствами — либо подобием пипетки, резиновую пипочку сдавливали, она, разглаживаясь, втягивала в себя содержимое угловатого пузырька с чернилами, либо — подобием поршня, сия конструкция засасывала чернила, будто насос. Та и другая разновидности работали ненадежно, могли оставить на бумаге кляксы, могли вытечь в карман владельца (самописки обычно носили в нагрудном).
В нагрудном кармане носили и остро заточенные карандаши пиками грифелей кверху; я запомнил разговор родителей о том, как некто, затеявший амуры на службе, целуя в кабинете возлюбленную, уколол ее этим грифелем. Травма оказалась серьезной…
Существовал циркуляр, запрещавший школьникам использовать “шарики”: они-де ухудшают почерк (а в программе начальных классов наличествовал предмет “чистописание”, то есть обучение чистому и красивому письму). Не учитывалось: любой крохотный волосок на перышке мог свести перебеленную в тетрадке пропись к полному отрицанию понятия “чисто”...
На какие унижения и ухищрения пускались те мои сверстники, которые не имели шариковых ручек! Часами простаивали возле интуристовских гостиниц, выпрашивая и выменивая “болл-пены” на пригоршни советских нагрудных значков…
Я раздобыл свою первую шариковую еще более позорно. В пионерлагере, где чемоданы детей хранились в общей кладовке, мой приятель запустил пятерню в чужие вещи и слямзил красавицу. Ох, какая она была: тоненькая, изящная, черненькая, с никелированным колпачком и держалкой, на которой рельефно читалось “Сабена”. Приятель отдал мне ее почти равнодушно, для него она ценностью не являлась. А меня сотрясала настоящая страсть!
Осенью я принес эту ручку в школу. Выводил ею формулы и английские транскрипции… А потом произошла беда: кончилась паста.
Существовали два пункта заправки. Я поехал в тот, что находился неподалеку от площади Дзержинского, в проходике между памятником Ивану Федорову и Большой Никольской. В крохотной каморке, за окошечком, восседал строгий мастер, к нему тянулась очередь. Металлическим штырем умелец выдавливал из головки стержня крохотный шарик, вставлял отверстый кончик в громоздкий агрегат, напоминавший полиграфический пресс, поворачивал вентиль, наваливался на рычаг, в трубочку текла вязкая, предназначенная для начертательных целей масса. Мастер притискивал наполненную трубочку к выдавленному шарику, возвращая его на место.
Увы, паста в мастерской имелась лишь фиолетовая. Таким колером никто в школе не пользовался. А шарик после произведенной над ним экзекуции получил дефект, стал царапать бумагу. Вскоре отломилась и пристежечка с надписью “Сабена”.
Я сохранял свою первую шариковую ручку очень долго. Перебирая свои сокровища, которые хранились в письменном столе (медаль, посвященная 850-летию Москвы, полоски жвачек, их привез мне мой дядя из Японии, розовенькая листовка с портретом Гагарина — эти листовки разбрасывали с вертолетов в день его космического триумфа), выделял ручку как наиглавнейшую в этом собрании. Даже стало казаться, это не ручка, а волшебная палочка. Но может ли волшебная палочка быть добыта неправедным способом? Украдена и присвоена? И она не захотела оставаться волшебной.
