Скандал разросся до космических масштабов, «общественность» объявила Андрея некоронованным победителем конкурса, но лично меня этот сиюминутный ажиотаж очень пугал: этим так легко было парня испортить, поставив в зависимость от чаяний жаждущей крови толпы… Он не стал примерять шкуру обиженного. Сказалась цельность натуры. И сейчас Андрей дает по 80 концертов в год. В отличие от многих — без называния имен — лауреатов последних трех «чайников».
«Ночью я заходил в зал — и шли мурашки по коже...»
— Ну что, оглядываясь на дни минувшие, на Николая Петрова зла не держите?
— Ни в коем случае. Сначала да, было неприятно и странно. Они [члены жюри] сначала не пустили в финал, а потом раздали все возможные дополнительные премии, как будто откупаются… Выглядело это по-советски. Потом, впрочем, всё рассосалось. Николай Арнольдович — спасибо ему большое — рекомендовал меня в Нижнем Новгороде, в других городах: мол, приглашайте Коробейникова… Пытался поддержать. Уже после всего.
— На вашу карьеру «Чайковский» как-то повлиял?
— Никак. Карьера как развивалась на Западе, так и развивается. Я вообще не понимаю нездорового ажиотажа вокруг этого конкурса… такая взвинченная обстановка.
— Это объяснимо. У нас так мало серьезных культурных событий, освещаемых в медиапространстве…
— Ну наверное. Я тогда приобрел массу сторонников, приходили письма с поддержкой. То есть люди по стране реально следят за «Чайковским», ну и слава богу.
— И не стали играть сладкую роль обиженного?
— Да ну что вы! Это ж полное право жюри. И конкурс не Олимпиада; господи, сколько я их выиграл, сколько проиграл — это ж лотерея. Здесь тебя так услышат, в другом месте — по-иному. Причем те же самые люди. Как пошутил однажды пианист Березовский, «слушать коллег нельзя: если плохо играет — его жалко, а если хорошо — это еще хуже». Чайковский не понимал Брамса, Рахманинов — Скрябина, Прокофьев — Шостаковича. А мы теперь любим и понимаем их всех. Так что, подытоживая, в концертной практике ты себе главный конкурент. Каждый раз должен прыгнуть выше головы. Хотя знаю людей, которым важна соревновательность, она их подстегивает внутренне. Я завожусь только от творческой составляющей.
— А мандраж все же возникает?
— Нет. Хотя один из моих учителей — Рустем Гайнанов, рассказывал про своего соседа-гаишника, который посмеялся над ним, Рустемом, сказав: «Ну что это за профессия такая — музыкант? Подумаешь…». А Гайнанов ответил: «Вот мы сейчас сидим в зале и на тебя смотрим, а ты выходи на сцену и делай что хочешь — стулья переставляй». Так тот не смог, смущенный таким вниманием… Скажу так: если у тебя есть художественная задача — ни о каком волнении и речи нет. Интересно думать об образе, о том, как ты покажешь музыку с разных сторон. Если часто играешь — на сцене как дома. Там самый возвышенный и лучший вариант меня, Коробейникова. Там очищаюсь. И лучше себя понимаю. Играю, а в мыслях — о своем...
— Сбылась детская мечта?
— Не поверите, но да. Ситуация в семье была такая, что папа от нас ушел, а маме [физику по образованию] пришлось пожертвовать своей карьерой ради меня. Был 92-й год. Выбор простой: либо идти по распределению в «ящик» [закрытый институт], либо возвращаться в деревню [откуда мама приехала поступать в Физтех]. Мама выбрала третье, учитывая, что я уже успешно занимался музыкой. Мы 2,5 года жили вообще без дома, в музыкальной школе города Долгопрудного. Она устроилась туда сторожем, и мы тихонечко нелегально ночевали, так что целая трехэтажная школа была под моим ночным контролем.
— В каком смысле?
— Игра такая была: я выходил один в пустой зал, громко себя объявлял: выступает лауреат международных конкурсов, народный артист Андрей Коробейников… — длинная пауза — Советский Союз. И после «Советский Союз» у меня шли мурашки по коже. Невдомек было, что СССР уже развалился. Далее что-то играл с листа, сам себе аплодировал и, как по радио, завершал: выступал такой-то. Звания «народного» у меня еще нет, но всё остальное уже сбылось.
— А сейчас-то квартира есть?
— Да, Ирэна Лесневская нам купила квартиру в Москве. После телепередачи о молодых талантах, где я принимал участие.
«Если идти к музыке с открытым сердцем, она сама сделает свое дело»
— Как у вас строятся отношения с европейскими менеджерами?
— Знаете, лично мои менеджеры — это скорее исключение из правил, они хотят вести артиста долго, а вообще же тенденция такая: сейчас в разы больше артистов, чем было еще даже 20 лет назад, — и ставка не на гениев, которых практически нет, а на тех, кто идет этажом ниже, но зато их больше. Бизнес-тактика заключается в том, что лет десять их крутить, а потом обновлять обойму. Индивидуальностей всегда мало. И очень жаль, что в одних странах вы на первых позициях, а в других неизвестны вовсе.
— Вашу индивидуальность оттачивала мама. А без нее стали бы заниматься?
— Стал бы, но вы поймите, что когда тебе 11 лет, еще нет концертов — значит, и мотивации особенно нет. Вот тут и надо ребенка немножко подтолкнуть... Сделать рывок на каком-то этапе, сверхусилие, иначе мастерства не достигнешь. Хоть у нас и не такое трудное искусство, как балет, но тоже очень многое должно войти в подкорку. Тем естественнее ты будешь... Как про пианиста Березовского говорят: абсолютно натуральный минимализм. Убирает за роялем всё лишнее.
— А правда ли, что пианист лет до двадцати должен родить в себе художника?
— Обязательно. Это следующий этап, это уже профессиональная мотивация, а то есть классные пианисты, но они всего лишь иллюстраторы по жизни, а не художники. А просто иллюстрировать в наш век ни к чему — все записи есть в компьютере... Нужен процесс, рождение музыки здесь и сейчас. Только на живом концерте можно ощутить невероятный подъем, когда ты понимаешь, что на твоих глазах разворачивается нечто небывалое.
— А это возможно лишь тогда, когда музыканту есть что сказать?
— Для этого и нужно, чтоб у музыканта была судьба. Сама музыка часто вытекает из разных жизненных обстоятельств. Люди, пережившие блокаду, совершенно иначе воспринимают симфонии Шостаковича. Вспомнить историю с Софроницким, когда его ученик стал копировать у учителя исполнение мазурки Шопена, а Софроницкий сделал замечание: «Ты не знаешь, что такое блокада, и не пытайся так играть». А я, например, до какого-то момента не понимал Шумана. А потом ужасно к нему прикипел в силу событий своей жизни. На Фантазию Шумана у меня абсолютно шовинистический взгляд: ее может играть только мужчина. Влюбленный. Вот я и играл.
— А вообще к женщинам-пианисткам относитесь без шовинизма?
— Конечно, трудно совмещать рождение ребенка и игру на рояле, но по большому счету я только ЗА — чтоб было много разного и талантливого. А главное, не надо загонять музыку в какое-то элитное сообщество: категорически убежден, что если человека не настраивать, что «тут все сложно и непонятно», а, напротив, говорить, что классическая музыка говорит с тобой о жизни, она очищает, помогает и надо всего лишь-то прийти с открытым сердцем, — музыка сама сделает свое дело. Сама. Более того, некоторую музыку даже плохим исполнением не испортить. Шостакович так говорил про Баха: я, говорит, плохой композитор, меня можно исполнением испортить, а вот Баха нет.
— Вы сами пишете музыку?
— Да, и хочу дальше совершенствоваться в этом плане. Мне не хватает профессионализма, зато есть что сказать. В формате себя не ограничиваю — что хочется, то и сочиняю. Очень всё это трудно, конечно, столько анекдотов ходит про несчастных композиторов, что им никуда не пробиться и проч. Но главное — верить в себя. Я знаю композиторов, которые работают на шести работах, с шестью детьми... Их нечасто исполняют, но им сочинительство нужно для жизни, и они абсолютно счастливы. Необязательно быть всемирно известным. Разве мы знаем тех гениев, создавших космической красоты Пергамский алтарь? Надо быть в гармонии с самим собой. Суметь себя реализовать. Это главная победа. А не слава или деньги, навязываемые глобальным обществом и массовой культурой.
— Но, кстати, и в глобальном мире начинает расти потребность в индивидуальном продукте...
— Как пример могу привести Финляндию: последний экономический кризис она пережила не благодаря, скажем, своему знаменитому коммуникационному гиганту, а за счет средней руки предприятий, которые производили уникальный товар, который никто в мире больше не делает.
— Вы не согласны с тем, что эпоха христианской культуры завершилась?
— Посыл христианский настолько богат и велик, что еще долго будет маяком для культуры. Для меня лично Христос, Бетховен, Кант и Рафаэль — это равновеликие пророки. То, что они творили — это фантастика, и других слов у меня нет. Столько человечного в каждом и столько божественного...
«В Россию надо ехать за правдой»
— И вы не собираетесь уезжать из России, как очень многие ваши собратья, которые спят и видят…
— Знаете, я два года жил в Лондоне, будучи там аспирантом в музыкальном колледже. Всё было прекрасно, кроме одного — чувствовал себя гостем в тамошней атмосфере. Туристом в плане мышления. Не знаю кому как, но мне очень важно иметь связь с домом, с корнями. Даже просто с воздухом. Я понимаю композиторов, творчество которых изменилось с отъездом. Например, Рахманинов не написал на Западе ни одного романса. Все романсы написаны в России, по большей части в Ивановке... Я громких слов избегаю, не какой-то там патриот, но чисто по-человечески мне важно быть здесь. Плюс социальное чувство ответственности за свою землю: где родился, там и пригодился. Вы знаете о том, что пианист Борис Березовский вернулся в Россию, в Москву [долгое время жил в Брюсселе]? Новость последнего времени. По его признанию, Западная Европа стала осточертевать. Несмотря на все шедевры, архитектуру и проч. Всё это лучше воспринимать снаружи, приезжая как гость. Охотно ему верю. У нас своя идеологическая жизненная парадигма. И если ты подсел на нее — существовать вне этой системы координат невозможно.
— А что такого в России необычного?
— Сюда надо ехать за правдой. Жизнь кипучая; тут больше драматизма, больше поэзии, чем в приглаженной и томной Европе. Мы, слава богу, еще не страна третьего мира, не Руанда благодаря насыщенной культурной жизни, хотя назвать нас сытой страной тоже язык не поворачивается. Интересное такое сочетание.
— С интересными болезнями…
— Ну да, причем главные болезни две: пустое потребительство и повсеместная допустимость воровства. Ужас не в том, что есть воры, а в том, что есть люди, считающие, что это нормально. Это снижает моральную планку и уничтожает стержень в человеке… Определенная часть общества между тем почувствовала, что дело плохо, и стала стремиться к честности, к активным действиям: добровольцы то в Крымск едут, то тушат пожары, то пытаются найти исчезнувших детей. Налицо самоорганизация общества, направленная на здравый смысл. Это, славу богу, уже появляется. Хотя противостоит этому рвению сильная инерционная сила — наглая, хамская… Это столкновение идиологем очень любопытно.
— Высокопоставленные воры, даже когда их ловят, светятся торжеством… Апофеоз.
— Всё это можно понять. Когда Союз себя изжил, открылись шлюзы, с водой выплеснули морального царя в голове, и у многих людей, которые из рабов были брошены в господа, враз сложилось примитивное понимание жизни… Я не раз играл на Рублевке на закрытых концертах, был на Лазурном Берегу, видел наш контингент: суть этих людей одна — нахапать и презирать всех вокруг.
— И все же вы не строите для России пессимистичных прогнозов?
— Да у России на протяжении всей истории были пессимистичные прогнозы. За исключением одного периода — начала XX века, когда рубль стал золотым, пошло фантастическое промышленное развитие, а какой культурный взрыв — в живописи, в поэзии, в музыке, в театре! Но как раз этот период закончился жутчайшей катастрофой. Так что ничего, выживем. Выживаемость — тоже черта русского народа. Единственное, сейчас сильно упрощается образование. Или взять такую вещь, как музыкальные школы, которые в некоторых регионах переводят на самоокупаемость. Это очень плохо, потому что выборка сужается...
— Чтоб взрастить 10 талантов, нужно обучить музыке 1000 человек?
— Дело даже не в этом. Образование бесплатным должно быть. Потому что у детей из состоятельных семей совершенно другая мотивация. А в музыке как нигде очень важно знать жизнь, уметь преодолевать трудности. По моему опыту очень редкие дети богатых людей способны настроиться на труд, на преодоление. Я записывал диск в Англии с сыном миллиардера — нет, он замечательный скрипач, но жизнь знает куда меньше — а музыка отражает жизнь в полной мере. Посмотрите на фантастические судьбы композиторов... Музыканту нельзя расти в алмазном кубе.
— Ну вы-то не принадлежите к числу «постановочных гениев», тем, кому делали карьеру...
— Абсолютно нет, всё было потихонечку, шаг за шагом. А так, вы правы, есть солисты, в которых вкладывались огромные средства, и не только частными лицами, но и целыми государствами. Ходит слух, что именно так Китай раскручивал Ланг Ланга, желая видеть его этакой международной гордостью...
— А я слышал обратное: они им совсем не гордятся как раз за попсовость, но не суть.
— Да я ничего против не имею. Но в массе своей музыканты должны добиваться всего сами, иначе они просто не смогут отразить всей глубины музыки...
— Завершая тему России: что должно стать национальной идеей?
— Не лгать, не воровать и направлять свой актив в продуктивное русло, развивать общество и себя. Потому что мы наелись уже потребительством, наелись мракобесием...
— Нет, ну обижаете, мракобесие будет изливаться еще ого-го сколько времени...
— Я православный человек, но люди должны осознать, что гораздо лучше построить школу, или больницу, или институт, чем плодить сорок храмов. Наука, образование, медицина — вот куда должны уходить деньги. А не выяснять, какой бог главнее. У нас явно повестка дня сейчас национальная, и спускается она сверху. Разбавляется мифами, идиологемами странными...
— И подпирается Уголовным кодексом.
— Вот именно. Это все ненужная и абсолютная нехристианская практика. Но именно снизу в обществе начинает произрастать здоровая тенденция. Людям надоело жить во лжи.
— Власти заняты матом в Интернете — последняя их забава...
— Ну как аналитики хорошо заметили, Дума, увы, превратилась нынче в театр, где каждый играет свою роль, и из этой роли им никак не выйти. Дурная бесконечность. И мат, увы, это только начало... Еще есть порох в пороховницах. И так печально, что всё это творится всерьез. Или взять дело об «Идиоте» Достоевского на Камчатке... То есть наша практика превосходит остроты Гоголя, Салтыкова-Щедрина, даже Хармс отдыхает. И задаешься вопросом: сколь долго мы еще будем падать в этом направлении? Все равно никакие бредовые законы исполняться не будут, жаль только, что несколько человек образцово-показательно накажут. Но, повторяю, и это мы переживем.