Юбилейная дата дает повод оценить: столь ли уж безрассуден был шаг самонадеянных смельчаков и насколько уместны и оправданны были их чаяния и надежды.
Сопоставим задачи, которые видели перед собой мятежники (в итоге разметанные), и результат победного восстания, вспыхнувшего через сто без малого лет в тех же географических пределах, начавшегося, принято считать, выстрелом «Авроры». Вообразим, смоделируем: что произошло бы в тех же самых координатах, добейся бунтовщики успеха в 1825 году, вскоре после победы русской армии над Наполеоном. Во главе России встал бы, допустим, Пестель (или Никита Муравьев, или Бестужев, или Рылеев)... Царя, согласно наметкам триумфаторов, скорее всего, казнили бы, хотя большинство закоперщиков рассчитывали: молодой, неопытный Николай Первый добровольно отречется от престола вслед за своим братом Константином, отказавшимся от трона после смерти Александра Первого. Два отречения подряд — не слишком ли наивное упование неофитов азартных политических игр? Перебор! Явные 22! Такого в имперского масштаба «рулетках» и «блэк джеках» не бывает... Или бывает?
Через 90 лет с хвостиком ситуация повторилась даже с повышением ставок: открестились от помазанничества Николай Второй и его брат Михаил... Но запоздали, далеко зашло, зашкалило противостояние верхов и низов, кардинальная смена эпох мало где, не только в России, проходит без борьбы не на жизнь, а на смерть: гибель Николая Второго и его семьи (в том числе брата Михаила) подтверждает фатальность, предопределенность, запрограммированность перелома. Николай Первый в 1825-м лишь отсрочил, отодвинул неминучесть распрямления стиснутой пружины. Он не убоялся выехать на коне к бунтовщикам (эх, стоило бы и Николаю Второму спустя 80 лет, 9 января, выйти навстречу мирной демонстрации с хлебом-солью, а не палить по безоружной толпе с иконами; может, улеглось бы), подстрекатели его не тронули, но Сенатская площадь обагрилась: декабрист Каховский застрелил генерала, военного губернатора Санкт-Петербурга, героя Отечественной войны 1812 года графа Милорадовича, в ответ раздались залпы верных государю полков. Вот прообраз, эскиз будущей Октябрьской трагедии 1917-го: сражавшиеся плечом к плечу на фронтах Первой мировой герои повернули оружие друг против друга!
Драматург масштаба Стоппарда создал бы пьесу, подобную его же байроновской «Аркадии»: в дворянском имении или на квартирах Пестеля, Рылеева, Бестужева-Рюмина, в московском особняке Свистунова происходят вольные собрания теоретически трактующих о благе Родины крамольников, их арестуют, повесят или сошлют, а спустя энное время в тех же декорациях или подвале Ипатьевского дома потомкам вешальщиков будет уготована месть...
Следствие по делу декабристов, выражаясь теперешним языком, было во многом инспирировано, велось предвзято, с притянутыми за уши, подтасованными фактами, и имело целью повязать порою даже незнакомых между собой (не по конспиративным соображениям, а просто не доводилось встречаться) людей одной веревочкой, проштемпелевать единым тавро «государственный преступник». Они хоть и называли свои общества (Северное и Южное) тайными (были и другие, не координирующиеся с ними союзы и филиалы), не таили своих воззрений. Александр Первый был в курсе этих риторических брожений и, хотя злоумышляли гипотетически конкретно против него, оставлял браваду гусарящих за чаркой, но доказавших верность престолу ратными подвигами офицеров без последствий... Обкатаются, помудреют... (как помудрел к концу жизни Пушкин). То, что любитель покрасоваться и мастер дуэли Якубович (он искалечил на поединке руку Грибоедову) собирается свести с ним, Александром Первым, якобы недооценившим самоотверженность военной службы Якубовича на Кавказе, счеты — это мальчишество, фрондерство-фанфаронство. Да, у Пушкина недвусмысленно: «Меланхолический Якушкин обнажал цареубийственный кинжал». Но реальный Якушкин, не от мира сего идеалист, дал вольную своим крестьянам, не дожидаясь бесконечно откладываемого манифеста, неудачливый в личной жизни меланхолик, мухи не обидит. Организацию с четкой программой действий они создать не удосужились. «Принимая во внимание русскую страсть к спорам, легко предположить, что декабристы ни до чего определенного и не договорились бы...», — пишет в мемуарах великий князь Александр Михайлович.
А вот пристрастные допросы, которые вел лично Николай Первый, суровый правитель, со товарищи из Следственного комитета (Татищев, Голицын, Бенкендорф), носят узко направленный, провоцирующий и провокационный характер. Декабристы жаждут высказаться о главном — как намеревались отменить крепостное право, а их допытывают: как вынашивали и готовили предательство, склоняют (порой притворной ласковостью) открыть детали невоплощенного цареубийства (ведь могло состояться, но выстрелили в Милорадовича!). Разговор в разных плоскостях, узники Петропавловки выкладывают задушевные думы о стремлении к благу... Им противостоит свод, частокол, незыблемость охранительных трюизмов и твердыня догматических канонов.
Вернемся к конспирологической фантазии-прихоти: допустим, вольнодумцы возобладали, свергли узурпаторов... А дальше... Дальше-то что? Как будет реализована позитивная часть программы? И будет ли реализована? Каким макаром ее воплотят? Станут допрашивать и казнить царскую камарилью? А после смерти Пестеля (или Трубецкого), какой бы причиной она ни была вызвана, естественной или насильственной, его тело уложат в саркофаг и поставят на обозрение в мавзолей? Будут поклоняться бездыханному вождю? До такой дикости вряд ли додумались бы даже оголтелые фанатики идолопоклонства позапрошлого века. Да и цари-царицы испокон приучены были прятать собственные останки и мощи предков в склепах-усыпальницах, в незастекленных гробах. Не выставлять же тлен и прах напоказ!
В каком направлении, позволительно спросить, движется История? К увековечиванию мумий и строительству пирамид (по примеру Древнего Египта)? Из вышеприведенного напрашивается: откладывать революционные пертурбации опасно, отсрочка ведет к понижению уровня самокритичности, самообожествлению, одичанию, сбрасыванию бездыханных и еще трепыхающихся тел (даже венценосцев, а чего церемониться!) в алапаевские шахты, в костры близ Тобольска... О простолюдинской плоти, братоубийственно изрубленной в схватках «белых» и «красных», и вовсе незачем горевать.
Возможно, будь Николай Второй тверже характером, удалось бы избежать умывания России кровью, но от природы был серым-мелким, не чета не то что декабристам, а могучему своему волевому отцу Александру Третьему, окружал себя серыми, незначительными клевретами, ярких преобразователей Столыпина и Витте не понимал, задвигал, стопорил. Довел «возмущенный разум» до точки кипения. Подверг сокрушительной атаке «мир насилья». Но призрак 1917-го маячил уже в 1825-м... Гуманизм вынесенного Николаем Первым вердикта потрясает: пятерых приговорили к четвертованию, 31 человека — к отсечению головы, к вечной каторге — 19... Затем четвертование было заменено повешением, отсечение головы — вечной каторгой... Вот до каких высот может подняться милость монарха.
Помыслить стало невозможно (на десятилетия) о реформах, освобождении крестьян...
Впрочем, если бы опередивших время провидцев не наказали… Наверняка опять подготовили бы бучу. Завуалированно сквозившие с их стороны и незавуалированно со стороны их единомышленников угрозы прозрачны до кристальности: «Темницы рухнут... Братья меч вам отдадут...» Меч, надо полагать, карающий...
Александр Второй вернул сосланных из «глубины сибирских руд» и отменил оковы крепостничества. Опять новый поворот и новое дышло законов? Или неотвратимая поступь марксистско-ленинской Диалектики, очередной ее виток? Или прихоть слепого Рока? Или спотыкающийся прыжок сошедшего с орбиты рулеточного шарика?
Обычно не ошибавшийся в патриотических диагнозах Федор Тютчев срифмовал о декабристах (и не угадал!):
Народ, чуждаясь вероломства,
Поносит ваши имена —
И ваша память для потомства,
Как труп в земле, схоронена.
Оказывается, не схоронена: помнят, цитируют, осмысливают... Для того чтобы не забыли, необязательно быть выставленным, будто наглядное пособие, в мавзолее, достаточно нескончаемых споров, благодарной или хулительной молвы. На каждом новом этапе отрицания или превозношения, дезавуирования или восхваления значимость событий 1825 года подтверждается: декабристы неотменимы. Ибо неотменимо сражение благородных душ против тирании и попрания человеческого достоинства, неотменимы честь, совесть и поиск истины, сопряженный с неизбежными заблуждениями, но бескорыстный и оплаченный по самой высокой цене — собственными жизнями. Незаконченность (при царской подцензурности) романа Льва Толстого «Декабристы» символична: многообещающие главы ждут автора-продолжателя, который сумеет сквозь призму минувшего различить недопроторенную магистраль развития человеческой цивилизации и подняться до высот нравственных критериев яснополянского пророка.