— Значит, так, Райкина, сядешь с нами в камеру, — говорит мне артистка Лилия Азаркина, и ее тон не требует возражений. — Тебе уже и костюмчик подобрали.
Я пугаюсь (я? и в таком спектакле?! не испортить бы…), а гримеры радуются: “Да-да, — говорят, — посиди за нас, а то работы вон сколько”. Работы у них действительно хватает: спектакль массовый, хоть и камерный, т.е. по камерам сидят — и всех надо загримировать — более 30 артистов.
Азаркина и Таня Корецкая тут же провели меня на репетиции “по точкам” — здесь меня будут шмонать, здесь я на нарах полежу, тут из алюминиевой миски кашу есть буду. Так я оказалась в третьем ряду массовки “Крутого маршрута” и увидела его изнутри. А изнутри — это совсем не то, что из зрительного зала.
До моего выхода на сцену еще целый час, и я успеваю рассмотреть публику в фойе. Все одеты не пафосно, демократично.
Русская речь мешается с английской. Удивительно, что никто не обращает внимания на Сталина — огромную бронзовую фигуру из папье-маше, установленную перед входом в зал.
Без шума, без многочисленной охраны, пришел Абрамович. Роман Аркадьевич поджар, загорел, в джинсах и джемпере небесного цвета под цвет его глаз. Естественно, не один — с Дашей Жуковой и еще двумя мужчинами респектабельного вида. На сером кэбе подъехал футболист Аршавин.
Зато дочь Марины Неёловой, которая пришла с корзинкой цветов, светится от счастья и сама любезность. Ника Неёлова учится в Лондоне и уже успела завоевать престижную премию в области дизайна.
Зал театра “Ноэль Коуард” похож на итальянскую игрушку 1903 года — легкие, как гондолы, три балкона нависают над партером, золотые виньетки с завитушками по розовым стенам. Местные капельдинеры в вишневых жилетах закрывают двери. Уходит свет. Пошла музыка — это лязг замков, грохот решеток и какой-то страшный в монотонности электрический звук.
— Подписывай! Будешь говорить? Контра!!! — слышу я по внутренней трансляции, сидя в нижней гримерке. Кстати сказать, в английском театре гримерок не так уж много и лестницы узкие и крутые. Как артисты по ним здесь бегают? Гример Таня делает из меня конкретную жертву сталинских застенков — проваливает глаза и щеки и говорит, чтобы я шла работать над образом. Мне как-то не до шуток. Костюм дали — сарафан черный и колготки в резиночку, коричневые.
— Откуда такой раритет? — спрашиваю.
— Колготки белорусские. Места знать надо, — говорит костюмер Оля Маркина и пулей убегает за арестантскими робами. Мне достается номер 1999.
Идем на сцену. Здесь холод собачий. Все жмутся друг к другу, особенно молоденькие артистки. Кто-то шепчет: “Пошли, девчонки”. И вот мы уже в камере. Яркий свет полоснул по глазам. Устраиваюсь на нарах и… и тут я понимаю, что изнутри спектакль еще страшее своей правдой, чем это смотрится из зала. К тому же я сижу в цветнике, самом что ни на есть крутом: Неёлова, Дорошина, Покровская, Дроздова, Ахеджакова, Крылова, Миллиоти, Козелькова. Что ни роль — жемчужина, которую я могу рассмотреть буквально со всех сторон: со спины, в 3/4, а захочу — подойду. Но лучше не надо, а то все испорчу. Марина Неёлова — в профиль, и я вижу, как дрожит у нее слеза, как она трепетно, до дрожи, реагирует на текст партнеров. Позже Таня Корецкая подтвердит мне это: “Марина Мстиславна, как лайнер, тащит на себе весь спектакль (Неёлова ни на минуту за три часа не уходит со сцены. — М.Р.)”. И на сцене она строга. Один раз кто-то в массовке пошутил, так она так глянула, что сзади все онемели.
— А ну, бабоньки, чего мы грустим, — это уже Нина Дорошина со своим потрясающим природным темпераментом и обаянием разошлась: голос звенит, глаз горит. А ведь еще утром жаловалась, что неважно себя чувствует. Вот что значит 55 лет (!!!) на сцене — вышла и никакой боли не чувствует.
Даже я о холоде забыла, тем более что надо изображать, будто духотища и жара в камере. Ольга Дроздова (по сюжету красавица, немецкая актриса) такой танец на столе выдает, что я и забыла, что сижу в тюрьме, вместе со всеми подпеваю: “Я кукарача, я кукарача”. А на двух других сценах я сама чуть не плачу — когда Инна Тимофеева, играющая польскую заключенную, умоляет охранника передать для своего малолетнего ребенка кружку с молоком.
— Я тут трошэчки нацеджила, — умоляет она. А этот скот молоко — да на пол. Ловлю себя на мысли, что жутко мне в этой камере, несмотря на то что она театральная. Может, не так страшно было, если бы артистки были другие и просто представлялись арестантками. А эти проживают свои маленькие роли: вот Лия Ахеджакова в истерике валится на пол и забивается под стол битой собачонкой. Елена Козелькова (грузинская революционерка) читает письмо сына из детского дома — и это второй раз, когда мне хочется плакать. А Марина Хазова бескровным голосом рассказывает: “Все, все подписала”. И потом она удавится на верхних нарах.
“Ах-х-х”, — коллективный мучительный выдох.
“Крутой маршрут” Галины Волчек мощный по своим художественным достоинствам, невероятно силен исторической памятью и умнее любого современного учебника по истории.
“О, Берия! Открою двери я!” — восторженно-счастливая Неёлова декламирует поэтический экспромт от радости, что карлика и упыря Ежова Сталин заменил на “интеллигента” Берию. А я во втором ряду горланю от счастья “Утро красит нежным светом стены древнего Кремля…” Яркий свет из зала бьет по глазам — и вдруг обвал, темнота. Лязг решеток. Снова свет. И тишина. Считаю: раз, два... До сорока пяти. А затем — аплодисменты и “браво”.
Со сцены старинного английского театра, где состоялся мой театральный дебют, я вижу, как первым с места буквально вскочил Роман Абрамович. И его, богатого, успешного, пробило: у него ведь тоже свой крутой маршрут.
Сегодня “Современник” начинает играть Чехова — сначала “Три сестры”, а затем “Вишневый сад”.
