— Итак, с чего все началось?
Сергей Лобан: Когда мы познакомились, я еще работал режиссером на программе “До 16 и старше”. Передача выходила каждый день, и у меня было два дня в месяц, когда я мог делать что хотел. Например, у нас был гениальный проект, когда мы превращали прыщавого мальчика Лешу Титова в звезду Тито Алехано. Приводили его к продюсеру Аллы Пугачевой Непомнящему, он давал нам советы. И это всё задолго до того, как изобрели “Фабрику звезд”.
Марина Потапова: Мы ощущали какую-то вседозволенность, потому что мы были с “ОРТ”. Мы могли прийти с камерой куда угодно, и все хотели у нас сняться. У нас была программа “Школа современной журналистики” с тем же Тито. Он как раз объяснял, как можно пользоваться журналистскими возможностями. Приходил в парк культуры, просил бесплатно дать покататься на каруселях, знакомился с девушками.
С. Л.: Сейчас каналы покупают готовые форматы, а тогда можно было придумать и запустить свой. Мы придумали много телепрограмм. Например, была идея передачи “Пиар квадрат”. “Пиар” как пиар и как формула площади круга — πR2. В ней всё, что попадает в кадр, должно было быть рекламой. Разговаривают в студии два человека, вдруг камера без мотивации наводится на часы одного из героев, которые оплачивают это время в эфире. Или вдруг возникает крупный план кроссовок.
— Зарплаты были такие же большие, как и свобода?
С. Л.: Нет. Канал-то был крутой, но программа была “До 16 и старше”, над которой работала не одна наша бригада, а миллион. Плюс тогда было такое время, 1999 год, когда задерживали выплаты по полгода. Я-то был в штате, у меня хоть какая-то стабильность, а Марина и остальные нет, им деньги задерживали еще сильнее.
— На что же вы жили?
С. Л.: А нам ничего и не надо было. Тогда все стоило очень дешево. У нас еще не было семей. Все было нормально. Двести долларов на пару месяцев вполне хватало.
— Учились где-нибудь?
С. Л.: Я закончил институт электроники и математики, получил диплом по микросварке.
М. П.: Я училась во ВГИКе, потом перешла на заочный и с тех пор там не появлялась. Занималась искусством по-маленькому. Было у нас такое движение — “За анонимное и бесплатное искусство”. Коротко: ЗАиБИ. Вот в нем участвовала.
— Еще мне очевидцы рассказывали, что видели вас в Музее кино.
С. Л.: Кого там только не видели. Я любил ходить на Синефантомовские заседания по четвергам. Сначала просмотр фильмов, потом обсуждение. Кидались друг в друга рюкзаками. Было весело.
— Долго вы продержались на ТВ?
С. Л.: Не очень. У меня произошла стычка с продюсерами, и нас уволили. Мы снимали передачу про фестиваль инвалидов. Он назывался “Мы через сердце видим мир” и представлял собой путешествие по реке на теплоходе с остановками, во время которых инвалиды давали концерты. Тогда мы и познакомились с главными участниками объединения “Свои-2000”. Это слабослышащий актер Леша Знаменский, который сейчас учится на режиссера…
М. П.: И художница Римма Хадиева. У нее детский церебральный паралич, и, по меткому замечанию Лобана, она работает, как принтер. Ее заносит в какой-то момент, когда она делает штрих, но каждый раз попадает кисточкой точно туда, куда надо.
С. Л.: Очень крутой художник!
— Так за что вас уволили?
С. Л.: От нас ожидали материал, в котором была бы прочувствована вся боль Вселенной, а мне показалось, что все должно быть, как у Кустурицы: корабль, наполненный прекрасными людьми. Они же ненавидят, когда к ним относятся с жалостью.
М. П.: Мы просто сразу восприняли себя одними из них, такими же “уродами”. И мы с позиции веселого неприятия описывали все происходящее. Нас страшно возмущало, когда мы приплывали в какой-нибудь порт, где проходил концерт, а ведущий говорил: “Вот у этого человека нет ни ручек, ни ножек, но он все равно борется”. А ему, может, не хочется слушать, что у него нет ручек и ножек. Он себя ощущает совершенно нормальным деятелем. Там еще был слепой музыкант Олег Акуратов. Лет десяти. Гениальный ребенок. Он общался через пианино. Ему трудно было выразить некоторые вещи словами, и когда он хотел описать кого-либо, то наигрывал на клавишах.
С. Л.: Был смешной момент, когда во время чьего-то выступления Олег вдруг ни с того ни с сего заржал громко на весь зал. Я его спрашиваю: “Ты чего? “А он: “Но это же было вообще! “
М. П.: Недавно я обнаружила, что про уже взрослого Олега Людмила Гурченко сняла фильм “Пестрые сумерки”.
— Телевидение закончилось. Что потом?
М. П.: Для начала Лобан купил камеру и компьютер. И появилась независимость.
С. Л.: Мы замутили проект с белорусами-анархистами. Была там такая газета “Новинки” — офигеннейшая совершенно. У нас ничего подобного никогда не было. Она была сатирической, но одинаково высмеивала как власть, так и оппозицию. Молодежная, угарная, фантастическая газета. При этом свободно продавалась в киосках “Печать”. Правда, их потом задавили. Сейчас уже никого из них в Белоруссии не осталось. Но тогда мы сделали совместный проект “Случай с пацаном”. Для меня это был первый киноопыт. Фильм, сделанный в модной тогда, немного дурацкой клиповой манере. Про белорусского парня, который оказывается вовлеченным в политические интриги.
Еще я подрабатывал, снимая какие-то корпоративы, мероприятия вроде фестиваля “Рэп мьюзик”. Оттуда потом в “Пыли” появились все эти персонажи, рэперы: Уайт Хот Айс, Руставели…
— Фильм “Пыль” для меня — загадка. Я абсолютно не разделяю тех восторгов, которые испытывают к нему в среде киношников.
М. П.: Конечно, ты был еще слишком юн и не мог его оценить.
— Я и сейчас не могу это сделать.
М. П.: Это потому, что ты не снимаешь. Его крутость в том, что он хоть и сделан на коленке, но в нем прочитывается какая-то история, его можно смотреть. Он забавный. Ничего лучше в таких условиях снять невозможно.
С. Л.: Там впервые наконец-то появился новый герой. Для многих он стал откровением. Сыграл его Леша Подольский. Вообще он врач-гастроэнтеролог, но мы его знали еще панком. У него была своя группа, он выступал в клубах. До этого мы сняли его в “Соси банане” — есть у нас такой то ли фильм, то ли десятиминутный клип группы “Корабль”. Там Леша адски отрывался, танцуя в офисном костюме, и мы никак не могли на него налюбоваться. Но в сущности фильм “Пыль”, как и “Шапито-шоу”, — это не про Подольского. Это фильм о нас. О том, как мы себя воспринимаем.
— Как вы себя воспринимаете?
С. Л.: Марин, ответь ты. Ты лучше скажешь.
М. П.: Я-то могу, но я хочу, чтобы ты тоже ответил. Ну скажи, Лобан, как ты себя воспринимаешь? Ты чувствуешь себя культурным героем?
С. Л.: Нет. Я постоянно в страхе пребываю. Постоянно не уверен в себе. Я боюсь того, что со мной происходит.
М. П.: Мы люди, движимые страхом. Которые настолько всего боятся, что сами становятся храбрецами. Вот такие мы герои.
— Говорите, что всего боитесь, а в интервью называете себя такими же крупными художниками, как Михалков.
М. П.: А Никита Михалков — тоже неуверенный в себе человек. Он же борется постоянно со всеми. Специально снимает себя на видео: “Смотрите, я нормальный человек! Я не такой страшный, как вы думаете”. Очень он переживает, по-моему.
А главное, быть крупным художником — это же единственная маза для трусливого человека. Если нас не признают большими художниками, то как мы будем жить? Наше существование будет настолько позорным и унизительным, что мы сами себя будем ненавидеть. А тут раз — картину написал. Раз — песню сочинил. Это единственное, что тебя может утешить в мире чистогана.
— Нет чтобы делом заняться, на завод пойти…
М. П.: Ну пошел ты на завод, участвуешь в унылой суете. И что? Хотя там у тебя уже маломальские 10 000 рублей в месяц есть. А если вдруг ты решил себя посвятить рок-музыке, как, на что жить? Очень важно не выпасть из социума. Но еще важнее не потерять себя. Доказать, что ты не совсем еще овощ. Еще не полностью тебя раздавили. А крупный художник — это и роль в социуме, и самоактуализация.
— Значит, вот какие у вас задачи перед искусством: выжить?
М. П.: Выжить, победить, получить пенсию.
— Миллион долларов, квартиру в центре, машину с мигалкой…
М. П.: Не надо нам этого. Нам бы маленькую денежку, чтоб могли хлебушка купить. И больше ничего.
— Вы поэтому заявили, что откажетесь от предложений всяких продюсеров?
М. П.: Это неправильная трактовка наших слов. Не то что мы отказываемся, а просто никто не сможет с нами работать. Мы абсолютно бесполезные люди. Никогда не выполним заказ в срок, не сделаем так, как от нас хотели. Поэтому — ну хорошо, появится продюсер. Мы его подведем.
С. Л.: При этом мы ничего против него не имеем. Мы вообще всех уважаем очень и любим. Ну, любим не всех, но уважаем многих.
— Сережа, ты снимал десятиминутные ролики и сделал на коленке один полнометражный фильм. Из какого такого страха появились сразу четыре части “Шапито-шоу”, где уже всё по-взрослому?
С. Л.: Из страха, что это наш единственный шанс. Что это последний наш фильм и такой бюджет, который нам больше никогда не дадут. Этот фильм — наше исследование человеческих взаимоотношений, которое должно было быть полным, всеобъемлющим и безупречным.
М. П.: В фильме “Малышка на миллион” есть потрясающая фраза: “Чемпионат мира ты проигрываешь только один раз”. Получив этот бюджет, мы стали участниками чемпионата мира. И нам нельзя было проиграть.
— Хорошо, сейчас вас все любят, раздирают на части. А дальше что? Фестивальный успех здесь не гарантирует ничего.
С. Л.: Опять же мы испытываем страх. Никакой уверенности на этот счет нет.
М. П.: Поэтому мы и даем каждый день интервью, рассказывая, какие мы крупные художники. Что мы можем такую прибыль принести, которая не идет ни в какое сравнение с “Трансформерами”.
— А расскажите, как современному художнику живется в России?
С. Л.: Да отлично живется!
М. П.: А я себя здесь чувствую как на чужбине. Мне самой это странно. Я спрашиваю себя, чувствую ли я что-либо по отношению к России? Нет. К православию? Нет. Ничто меня здесь не держит, кроме того что я не знаю никаких иностранных языков.
С. Л.: А мне здесь нравится. Мы сняли фильм “Пыль”. Фиг знает, насколько он крутой. Но он становится хитом моментально. Потому что здесь пустыня. А это благодатная почва для человека, который что-то делает в искусстве.
М. П.: И все равно единственное, на что можно рассчитывать, — что нас заметят, покажут где-то еще. Это не потому, что здесь люди хуже. Просто центр культурного процесса не здесь. Россия все равно остается периферией с довольно коррупционной экономикой. В этом плане здесь стремно. Все равно в России чувствуешь себя запертым, крепостным. Вот представь: ты сидишь в каком-то прекрасном месте, на горе…
— С Петром Мамоновым…
М. П.: Да! Вокруг офигенно, очень красиво, но вдруг выясняется, что ты заблудился, идти некуда и до конца жизни проторчишь на этой скале. Мигом становится не до красоты.
— Нет в вас смирения, господа.
М. П.: Это правда. Увы. Смирения — нет.
Материалы по теме: Жизнь как Шапито-шоу
