В Моссовете «Три сестры» завершают чеховскую трилогию Кончаловского — «Чайка», «Дядя Ваня» и «Три сестры». Пока что лучшим из двух показанных оказался «Дядя Ваня». И вот теперь — «Сестры». Немаловажная деталь: постановка показана в Москве одновременно с «Сестрами» Льва Додина.
Хочешь не хочешь, а сравнений не избежать. Сцена перекрыта, правда, не до пола, тканым экраном, и по нему бегут косые строчки из письма 1921 года: «Боже мой, как давно это было. Или было ли вообще, то, что было?» Кто писал? Неважно. Слева у авансцены кто-то тихо наигрывает на пианино. Но уползает под колосники экран — и открывается...
Ничего нового — господский дом сестер Прозоровых. Обозначен он лишь пятью стеклянными дверями с полукруглым верхом. Стол и люди, которых мы, казалось, застали в не очень торжественный момент. Люди — женщины в классических, но не театрального вида платьях, мужчины в мундирах — суетятся возле стола, говорят спешно, наступая на фразы друг друга. Молодая девица плотного телосложения и с простоватым лицом, более подходящим прислуге, оказывается Ириной, младшей из трех сестер. Особой юношеской восторженности в ней не наблюдается, и свой первый монолог про жажду труда («Человек должен трудиться, работать как вол...») проговаривает так же быстро, как, например, о необходимости сделать хозяйственные закупки.
Ей также быстро вторит невысокий, щуплый с усиками мужчина — это барон Тузенбах (о, как мне понятна эта тяга к труду!). Он легкий, некрасивый, но обаятельный. Все время похохатывает, даже тогда, когда крепкого телосложения офицер — Соленый Василий Васильевич — при всех цепляет его по делу и без. А на самом деле ревнует к простодушной Ирине. Смешно вскидывает худые ручки и поправляет ими круглые очочки Ольга, производит впечатление дамы холерического темперамента. А Маша, статная, интересная, в белых, плойкой уложенных кудрях, не то чтобы нервничает, но видно, что неуютно ей здесь, ломает ее.
Входит полковник Вершинин, говорит не очень приятным голосом, манерно-нараспев и в нос, к тому же слегка грассирует. Монокль то и дело вываливается у него из глаза.
Что происходит в доме? Происходит жизнь: именины справляют, объясняются в любви, мужчины руки распускают или без объяснений страдают.
У Кончаловского, самого выросшего в Доме с большой буквы (дед — художник Кончаловский, мать — удивительная писательница, отец — сами знаете кто), в Доме с традициями. И поэтому понятие «Дом» для него очень важно: как основа, как своя земля. Но он не строит ему памятник, как построил Лев Додин в своих «Трех сестрах», а оставил его живым. Отсюда некая неприбранность, некая суета и неразбериха. Одновременно говорят, спорят, хохочут или поют за кадром, то есть за кулисами.
Кончаловский как человек кинематографа остался верен себе и два раза по ходу действия дает на сцену тот же тканый экран. Причем сделал он это в самые острые, драматические моменты. Ожидание в доме ряженых, ощущение разлома, а тут — экран. А на экране те же артисты, но уже в своих гримуборных, отвечают в камеру — за что они любят (чем им интересны) своих героев. Без грима, без костюмов... Сегодняшние люди — о людях позавчерашних. Артист Виталий Кищенко, замечательно сыгравший Соленого, признается, что ему, как и его персонажу, нравится артистка Боб, которая играет Ирину, а не сама Ирина. На экране, в общем-то, беззаботные люди, а на сцене они озабочены чужой судьбой и даже трагедией.
После такой киноремарки иными глазами смотришь на сцену. А там хозяйкой ходит Наташа (прекрасная работа Натальи Вдовиной), уже собирают вещи погорельцам города... Уже учитель Кулыгин сбрил усы, а Соленый не убил на дуэли нелепого барона, а несостоявшийся профессор Андрей оскотинился рядом с Наташей.
Во многом актерские работы делают спектакль. Отличный мужской состав: Владас Багдонас (Чебутыкин), Павел Деревянко, он же барон, — и некрасив, и трогателен. Легкость его в последней сцене с Ириной оборвется коротким истеричным звуком: «Ирина... свари мне кофе... Я с утра...» И одной только этой ноткой, тоном прямо-таки разорвет мне сердце. Алексей Гришин (Андрей) и Александр Бобровский (Кулыгин) — отличные работы.
Две необычные трактовки ролей — у Ларисы Кузнецовой (Ольга) и Александра Домогарова (Вершинин). Смешная старая дева Ольга смешно несет свой крест за всю семью. И именно она в финале, расталкивая съезжающиеся двери, крикнет в обрушающуюся темноту: «Если бы знать!» Так кричат перед ямой, перед самой бедой.
Зато Александр Домогаров... Вот это полковник... Вот это дал... Вальяжен — знаменитый низкий домогаровский голос уходит наверх. Благодаря его игре понимаешь, почему жена такого человека все время покушается на самоубийство. И говорит, и философствует пустое создание, и от любящей женщины отмахивается, как от чего-то неприличного. Понятно, что не для прикола такой Вершинин нужен Кончаловскому.
Вот любящая женщина — Маша, артистка Юлия Высоцкая. Интересна, но без вычурностей, говорит просто и даже в простоватой манере. За сдержанной простотой игры — большое чувство, которое так и не найдет выхода. Может быть, поэтому она кашляет? Впрочем, вот этот намек на чеховский диагноз показался некоторой натяжкой.
Хотел того или нет Андрон Кончаловский, но спектакль у него получился, как кино. Жизнь, лишенная сценических котурнов, жизнь, какая она есть. А когда она была или не была — какая разница...
