…К маю 1980 года журнал «Театр» готовил серию очерков о Великой Отечественной — к 35-летию Победы. Борис Васильев в тот момент работал над очередным романом. Поговорить с корреспондентом был готов, а писать мемуары — увольте. Мы просидели у него на кухне четыре часа. Васильев рассказывал, как он был десантником. Особенно запомнились две вещи.
Первая — что немецких диверсантов в повести «А зори здесь тихие» он писал с себя, с наших; немецких не знал. Сам был — такой же диверсант. Он объяснил: добить тяжелораненого было правилом. Это была норма, а не жестокость. Иначе раненый попадёт в руки немцев, будут пытать, мучить, и если не выдержит, расскажет — погубит всех, погубит операцию. Добивали не ради себя — ради него и ради Родины.
Да, всё логично. Но ведь это надо знать. А самому никогда бы и в голову не пришло, что немецкие диверсанты «списаны» с наших.
В советском журнале такое пройти не могло, не стоило и пытаться. Но при любой цензуре можно высказать любую мысль. Главное — найти форму. Форма нашлась такая. В опубликованном тексте Борис Васильев рассказывает, как сочинял «А зори здесь тихие»: «Я писал о том, что знаю, — о десантниках». Фраза совершенно безобидная. Но если вспомнить, что в «Зорях» никаких десантников нет... Васильев завизировал, редакция не заметила.
Второе, что запомнилось, но в публикацию, увы, не вошло, — рассказ десантника Васильева про его первый боевой вылет за линию фронта.
Не успел их самолёт оторваться от полосы, как один из опытных, который летел в тыл к немцам не в первый раз, развернул Васильева спиной к себе, развязал васильевский «сидор», вытащил фляжку со спиртом и сунул молодому в руки: пей!
— Что вы?! Это же н.з.! (неприкосновенный запас).
Но матёрый десантник молодого-принципиального утешил:
— Пей! Сейчас убьют — до земли не долетишь.
…11 марта 2013 года десантник Васильев долетел до земли.
* * *
На магнитофонной плёнке сохранился голос Бориса Васильева. Публикуем фрагмент.
БОРИС ВАСИЛЬЕВ. Свой первый бой, первую перестрелку с фашистскими диверсантами помню отчетливо, будто это было вчера. Мне было 17 лет. Я впервые стрелял по живому человеку. Для меня тогда понятие «враг» было понятием… относительным, что ли. Конечно, я, как и все, понимал: да, это враг, да, мы должны защищаться. Я привык думать, что фашисты — жалкая группка выродков, извергов, дорвавшихся до власти. Не более того. Что такое «обыкновенный фашизм», я тогда еще не понимал. И вдруг — эти обыкновенные люди бегут на тебя и стреляют на ходу. Они стреляли издалека и неприцельно — наверняка неприцельно, потому что патронов они тогда не жалели. И не было ощущения опасности, вернее, понимания её, тем более в 17 лет. Только свист, шелест, треск, а больше — ничего.
Волнение было, сердце билось со страшной силой, всё дрожало во мне, но никакого ужаса я не испытывал. То ли по малолетству, то ли за отсутствием опыта — и то, и другое равносильно в данном случае. Тем более что в первом бою мне не пришлось вставать в атаку; мы лежали и отстреливались. А когда лежишь, то от земли идёт какое-то необъяснимое ощущение жизни: не попадут… Потом, когда я увидел первых убитых товарищей, понял, что это такое; чувство опасности, страха пришло.
В 1941-м я был еще школьником. На фронт попал 8 июля. Записался в комсомольский истребительный отряд, в задачи которого в основном входили эвакуация и охрана в дороге ценного государственного имущества. Но людей не хватало, и мы были брошены под Оршу для борьбы с диверсантами, с десантом противника. Немцы в 1941 году, во всяком случае, на Западном фронте, очень широко использовали десант: по пять, десять, пятнадцать человек. Они должны были наводить панику на отступающие войска. Это действовало, тем более что связь мы налаживали еще плохо, немцы легко ее перерезали. Радиостанциями мы пользоваться почти не могли; они плохие были, да и потеряны наполовину при отступлении. Все это на первых порах создавало большие трудности для нашего командования, и немцы, увы, пользовались этим. Три раза мы попадали в окружение. Но все три раза счастливо уходили. Впервые нас окружили под Катынью, мы с боем прорвались ночью. Отступали через Смоленск, вышли на линию Глинки—Ельня. Потом были бои другого характера. Но вот ружейно-пулеметную войну, где очень многое зависит от тебя самого — войну в лесах без линии фронта, без тылов, — я знаю лучше. Поэтому — «А зори здесь тихие…», «В списках не значился»…
Я ведь не собирался стать писателем. Не было у меня и специального образования. Я из военной семьи. Отец — кадровый офицер, сам я офицер. В семье благоговели перед русской литературой, и мне казалось: опубликовать пусть очень маленькое произведение — это как бы навязаться в общество Пушкину и Толстому.
Но тогда появилась плеяда блестящих писателей, лейтенантов, прошедших войну и принесших тему лейтенантов на войне: Богомолов, Быков, Бакланов, Бондарев. Они очень многому нас научили. Особенно мне близок Быков, хотя в отличие от него, сурового, жесткого, я склонен к романтической патетике; не могу избавиться от чувства, что должен сквозь слезы спеть реквием своему герою.
Запись сделана в декабре 1979 года.
