На протяжении долгой своей жизни Акакий Акакиевич был одержим манией — построить, как он сам изящно выражался (имея в виду сшить), пристойную шинель. Шли годы, мечта не воплощалась. Крохотная зарплата, несложившаяся личная бессемейность, общий пониженный тонус и разочарование в социальной справедливости вынуждали опустить руки и прекратить борьбу за овеществление миража.
Неожиданный кунштюк, однако, разом переменил ситуацию: начальник Акакия Акакиевича был переведен на работу в Зимний дворец и мало-помалу перетащил туда бывших своих подчиненных. Письмоводитель Акакий Акакиевич сделался заметной величиной в чиновничьей иерархии и получил существенную прибавку к жалованью. Впрочем, и забот на новом месте прибавилось, Акакий Акакиевич никак не успевал посетить портного. Испытывая дискомфорт от несоответствия внешнего своего вида и реального статуса, Акакий Акакиевич тем не менее мог себе позволить пренебречь условностью и отсутствием парадного мундира.
Фантасмагории в стиле Н.В.Гоголя продолжались: еще более возвышенный руководитель департамента, где служил Акакий Акакиевич, стал главой Госсовета, а затем и всей страны, а наистарательнейшего своего сподвижника возвел в министры. Сперва третьестепенной значимости, а потом в силу покладистости характера и прирожденной скромности доброго малого — аж в премьеры.
За Акакием Акакиевичем теперь по утрам заезжал роскошный экипаж, и тройка лихих впряженных в карету рысаков мчала выдающегося политического деятеля по Невскому и Кронверкскому проспектам в Таврический дворец, в Адмиралтейство, в Царское Село.
Акакий Акакиевич женился, причем на редкость удачно, получив в приданое три поместья (в Орловской, Тульской и Новосибирской губерниях) и заграничный особняк (в Милане). Его супруга, дама преклонных лет, утонченного вкуса и сметливого ума, говорила мужу:
— Не нужны раздражающие простой народ, да и элиту одеяния. Наряжайся неброско, будь примером некоррупционности, это всегда в плюс, а не в минус.
И Акакий Акакиевич подчинялся, но, конечно, продолжал лелеять дерзновенную фантазию о несбыточной шинели. Не амбиции были для него принципиальны и не должности, не запредельный министерский чин и не ордена, сыпавшиеся дождем. Он хотел шинель! А она не давалась.
Столоначальник и повелитель державы (покровитель Акакия Акакиевича) одряхлел, захворал и отдал Богу душу. На пленуме Госсовета коллеги Акакия Акакиевича (все — любезные и давние его сотоварищи) однозначно и единодушно высказались в пользу неамбициозного трудоголика, Акакий Акакиевич был избран на самый вершинный пост.
Головокружительный взлет ничуть не испортил рачительного хозяйственника и умелого администратора. Акакий Акакиевич оставался ревностным блюстителем державности — демократичным и любезным. Разъезжал по заграницам, выступал на форумах, конференциях, ассамблеях. О шинели грезил, продолжая носить исключительно партикулярное платье, чтоб не выглядеть милитаристом. Мог позволить себе хоть дюжину шинелей, кителей, френчей, однако тревожился, что портные проболтаются о его вожделении, — и пойдет гулять молва… Законно избранный монарх должен пребывать вне злословия.
Увы, взлелеянные с юных лет панацеи никуда не деваются. На сессиях ООН, и в Страсбурге, и посреди какого-нибудь светского раута в Вене Акакий Акакиевич порой замирал, овеянный сладкой грезой: он видел шинель — с галунами, обшлагами, петлицами, погонами, она манила сиянием пуговиц и позумента, лацканами, отороченными золотой тесьмой. Если бы канцлеры, президенты, мэры, с которыми общался, могли вообразить, чем полнится его голова во время дискуссий, прений, подписания договоров, они пришли бы в неистовство от зависти к подобной неколебимости. Но им закрасться не могло, какими щемящими помыслами он движим. Шинель, и только шинель! Вся его боль и тоска были только о ней. Заправилы миропорядка что-то талдычили, лопотали, вякали о высокой миссии и предназначении, разоружении и экономическом сотрудничестве, а он — до безумия, до умопомрачения — хотел ее, и ничего больше. Болтовня всяких-разных высокопоставленных официальных секелявок и серьезное выражение их лиц были ему смешны. И невыносимы.
В Риме он подписал крайне выгодный контракт: о поставке для охранного ведомства итальянских бронетранспортеров под видом карет «скорой помощи» (чтоб не платить пошлину при ввозе, нужно было всего лишь приклеить на лобовые бронированные стекла красные кресты). Во Франции удачно погрел руки на перепродаже большой партии красного вина. В Великобритании поживился на биткоине и прибыльно сыграл на бегах, после чего тайком от не спускавшей с него глаз жены все ж таки справил полонившую разум обнову. Он не мог более скрывать истинных своих мотивов.
На переговоры в Куала-Лумпуре, где стояла 30-градусная жара, прибыл в шерстяной, длиннополой, до пят ниспадавшей хламиде, так о его одежде написали европейские газеты. Но Африка была в восторге.
На Константинопольском саммите он уже ее не снимал, даже на ночь в постель ложился, запахнувшись в двубортную подружку. А в Антверпене появился в трех шинелях — голубого, серого и коричневого цветов. Тут-то и случилось непредвиденное. Невообразимое. Еще более непредсказуемое, чем вознесшая его на эверест власти перипетия: Акакий Акакиевич подвергся нападению разнузданных антиглобалистов — и одну из шинелей они попортили, забросав яйцами и облив зеленкой. (Ведь атакованный был абсолютно беззащитен и лишь надувал щеки, когда бряцал декоративным кортиком и уверял в военном могуществе своего эскорта.) Лучшие химчистки работали над реставрацией. И почти отмыли, отбелили запачканную тыльную часть, но отдельные пятна все-таки въелись в нежнейшую дерюжную ткань и портили ее консистенцию и облик.
Акакий Акакиевич был потрясен и удручен. Искренне любившее его население пыталось подбодрить вождя. Группа верноподданнически настроенных литераторов поспешила уверить: «Все мы вышли из вашей шинели!» Но разочарование эстетической и нравственной глухотой зарубежных партнеров, допустивших налет, было чересчур велико: экстраполировать и экспортировать приверженность галифе, сапогам, портянкам и незначительным аксессуарам вроде кокард Акакию Акакиевичу расхотелось. А когда человеку перестает что-либо хотеться, это верный признак увядания. Акакий Акакиевич слег и большую часть суток, будто царь Николай Павлович Первый, проводил на походной койке, укрывшись, как тот же монарх, солдатской шинелью.
Обывательский разум предположил бы: человек страдает из-за отлучения от престижа. Но, как всякое спрямление, этот домысел неверен: Акакий Акакиевич обрел то, чего страстно желал, стал (пусть ненадолго) счастлив. А когда мечту отняли, осиротел. Негнущимися пальцами Акакий Акакиевич ощупывал тонкорунное, волшебной мягкости и искуснейшей выделки сукно, вдыхал его неповторимый аромат. И возносился в рай.
На похоронах его преемник, молодой торговый атташе в Зимбабве, примеченный почившим лидером еще во время визита в эту страну и повышенный до звания телохранителя, а потом и начальника администрации, говорил о фанатичной преданности шефа славным традициям немеркнущей отечественной истории, о потрясающем профессионализме и беззаветном служении портняжному сантиметру. «Всем бы так служить отчизне, как Акакий Акакиевич!», — заключил оратор.
Жаль, почивший не мог это хорошенько расслышать в своем наглухо заколоченном гробу, который велено было не открывать, дабы никто не посягнул на последний наряд незабвенного предводителя — шинель, родную, любимую шинель, надежно облегавшую останки.
