- Сегодня многие говорят о грядущей второй волне вируса. Как обстоит ситуация в Израиле?
- Ситуация в Израиле тревожная. Вторая волна – это реальность. Сейчас статистика показывает, что число заболевших на каждый день вновь сравнялось с теми данными, что имелись в первую волну в ее худший период. Министерство здравоохранения вновь бьет тревогу – карантинные меры ужесточаются. Например, у нас на работе запрещено находится больше пяти человек в комнате, а с начала следующей недели ожидается резкое увеличение больных пожилого возраста, то есть тех, кому потребуются аппараты искусственной вентиляции легких. Это даст огромную нагрузку на работу госпиталей в целом, на работу реанимационных отделений в первую очередь, конечно. Так что покой нам только снился.
- Вы работаете в отделении радиотерапии. Как для вас прошли эти месяцы пандемии?
– Госпиталь – это то место, где люди должны находиться в безопасности, и здесь соблюдается полный карантин: никто не слоняется без дела, все в масках, перчатках, на входе охрана измеряет температуру. Сами больные должны соблюдать карантинные меры, а это уже зависит от сознательности всего общества. Онкологические больные – люди часто с ослабленным иммунитетом и организмом, даже если они не получали в недавнем прошлом тяжелое лечение, как, например, некоторые виды химиотерапии и облучения. Поэтому опасность увеличивается многократно для всех. Нас ждут, увы, новые приключения в отношении карантина, и мы к этому готовимся в полной мере. Не уверен, что можно предугадать, как будет развиваться ситуация, но очевидно, что она на глазах ухудшается и ничего хорошего будущее не предвещает. Поживем – увидим. Как говорится, человек не блоха – ко всему привыкнет.
- Вообще врачи стали, пожалуй, главными героями нынешнего времени. Насколько, на ваш взгляд, это может отразиться в будущей литературе?
- Литературе свойственно подражать и обновлять жизнь, задавать ей новые рельсы, рассматривать различные модели поведения и на их примере, на примере их обкатки решать, как именно можно оптимально изменить течение жизни, чтобы адаптироваться лучше к тому, что происходит. Вне всякого сомнения, новые обстоятельства отразятся на тематике того, что будет написано. Пандемия слишком серьезное событие для человечества, чтобы литература обошла ее вниманием в новое время. Очевидно, новые герои будут часто носить медицинскую форму. Медицина – один из главных гуманитарных аспектов существования цивилизации, она основывается на базовых этических принципах, выработанных человечеством, и, конечно, будет продолжать играть важнейшую роль в области человеческих взаимоотношений, которые обострила пандемия и выставила на передний план.
- В романе «Чертёж Ньютона» вы пытаетесь в каком-то смысле примирить науку и религию. Насколько это возможно в современных условиях?
- Я не то что пытаюсь примирить науку и религию, а хотя бы наметить пути выхода из того клинча, в котором они оказались. Это моя давняя мечта и довольно долго я думал о проблемах современности под этим углом. Религия не может развиваться дальше без того, чтобы не рассматривать физические аспекты происхождения вселенной, а метафизика сознания все больше ставит в тупик развитие науки. Скажем, то обстоятельство, что наши знания о далекой вселенной намного превосходят знания о том, что нам ближе всего – знания об устройстве мозга, – должно нас привести в состояние глубокого размышления о том, что же такое вселенная. Сложность науки, особенно математики, стала таковой, что уже превышает способности человеческого мозга. То есть становится все более очевидно, что наука о вселенной – это, прежде всего, наука о человеке – и, грубо говоря, без знания о глубинном устройстве человека, нам не обойтись при изучении того, например, как устроены звезды. А знания о человеке не могут быть полными без решения определенных метафизических аспектов его существования. Ведь что такое метафизика? Это наука о первоначальной природе реальности, мира и бытия как такового. Иными словами, устройство звезд, гравитационных волн, и так далее – зависит от знаний о происхождении жизни на земле, от того, как устроен человек. А разве последнее можно решить без учета феномена веры? Вселенная – это лишь кем-то рассказанная история. Вселенная в каком-то смысле сочинена, ибо все в ней – это слова: и ДНК, и числа. А разве может существовать рассказ без веры в те слова, которыми он создан? И еще. Очень вероятно, что эволюцию жизни на земле следует рассматривать в более глубокой перспективе, чем это делалось раньше. То есть с момента Большого Взрыва, с самого момента возникновения вселенной. Иными словами, вселенная возникла для того, чтобы был возможен человек, а не планеты, и устройство мозга, души, если хотите, имеет непосредственное отношение к устройству звезд и белков. Вот, примерно, такие вопросы волнуют главного героя романа, физика по профессии.
- Часть действия романа происходит в Иерусалиме. Для каждого, наверное, кто бывал в этом городе, он значит нечто особенное. А что для вас Иерусалим?
- «Что для тебя Иерусалим? — спросил великого полководца Саладдина в конце переговоров король Балдуин. — Ничто, — мгновенно ответил тот и, вскочив на прянувшую лошадь, обернулся: — Ничто — и весь мир». Лукавая ухмылка, с какой произнесены были эти слова, до сих пор тлеет над городом. Иерусалим затмевает камни собственных руин и новостроек, проступая над холмами в золоте заката. Какой еще город был столько раз уничтожен? Жителей какого города столько раз вырезали после успешной осады? Разрушение какого еще города означало смерть целой цивилизации? Вавилон, Ассирия, греки, римляне, персы, крестоносцы, сарацины, турки, англичане — весь мир хоть раз поднимал пыль Иудеи до небес, пыль, прибивавшуюся к земле вскоре кровью. Не для каждого Иерусалим полон Богом. Не для каждого он Им раскален. Нет ничего проще, чем увидеть в этом городе груду камней, разложенных по крутым склонам. Но и человек тоже — с виду — плоть и прах, и только; поверить в его божественное происхождение — труд сознания.
- Вы выпускник знаменитого физтеха. Известен спор физиков и лириков. Вы себя к какому разряду могли бы отнести?
- Я в себе это разделение давно уже не различаю. В двенадцать лет я поступил в заочную физико-техническую школу при МФТИ, потом – в интернат Колмогорова, потом в МФТИ. В институте поступил в теоретическую группу академика Льва Петровича Горькова при Институте теоретической физики имени Ландау в Черноголовке. Мне как ученому не слишком повезло: интерес к науке стал убывать по мере нарастания интереса к литературе. Когда люди создают научные модели и «сон разума» отражает реально существующие свойства мироздания, это кажется совершенно невообразимым. Первое, что приходит в голову: если человек создан по образу и подобию Творца, есть обратная связь, и Вселенная отражается в нашем разуме. Литература, на самом деле, та же теория. Создавая модель мироздания в виде художественного произведения, мы точно так же (или очень похоже) «вскрываем» в данном произведении какие-то фундаментальные законы. Если повезет. По большому счету, я бы не разделял физиков и лириков. Если человек занимается развитием цивилизации, он должен изучить фундаментальную науку, а уже потом переходить к гуманитарным областям. Примат науки очевиден, и Бога в ней порой больше, чем в любой другой области. Нынче наступает пора ортодоксального модернизма – в том понимании, что все сферы человеческой деятельности должны включать достижения науки.
- В романе «Матисс» бывший аспирант Физико-технического института Леонид Королев, становится бродягой. А в какой степени вам присуще ощущение бездомности?
- Мне лично понятие дома очень важно. Не менее важно, чем его, дома, отсутствие. В каком-то смысле детство – мой дом. Это слишком большая тема. Мы все родом из детства. Это связано еще и с физиологией, с тем, как устроен наш мозг. Именно к семи годам он достигает максимального своего развития и отпечаток того, что мы собой представляли в это время, мы проносим через всю нашу жизнь. Недавно я прочел замечательную книгу Владимира Губайловского о том, как устроена цивилизация сквозь призму механизма работы мозга. Это поразительная книга, написанная столь же увлекательно, сколь и глубоко. Если говорить коротко, наши творческие способности и наш мозг – настоящий Бога дар, все в мозге устроено столь таинственно и сложно, что не удивительно, почему о его природе часто сложней говорить, чем о природе устройства вселенной. Иными словами, наше сознание – это наш дом. И бездомность – это то, как мы способны порой отделиться от самих себя. Если человек сознает себя – у него уже есть ощущение дома, он уже не бездомный. Мой герой в «Матиссе» как раз проводит эксперимент над собой в этом отношении, понимая, что мир и сознание соединяются в понятие дома с помощью работы над собой, а не в результате покупки недвижимости.
- Вы как-то заметили, что в романе «Перс» вас среди прочего интересовала метафизика нефти, как вы её понимаете?
- Роль нефти необычайно высока в жизни человека. Будь мы древними людьми, у нас непременно бы возникло божество нефти. Весь апокалиптический ХХ век был связан с нефтью, питался нефтью. Я родился в нефтеносном Азербайджане и нефть для меня обладает универсальным значением. Нефть для меня – предмет разносторонней рефлексии. Она задает параметры особого опыта становления. Оно начинается с семейной истории, но постепенно распространяется на историю XX века и далее – к биологическому истоку жизни и метафизическому истоку бытия. В моем первом романе нефть становится источником «медитации» о прошлом нашей семьи, о том, как и что происходило с моим прадедом, покинувшим свою жену и дочь, чтобы исчезнуть на территории США в 1920 году. Роман «Перс» делает движение «медитации о нефти» еще более разветвленным. Поток мотивов в романе – от Стеньки Разина до баронов Ротшильдов, от Хлебникова до Пруста – распадается на множество рукавов, каждый из которых возвращается к своему истоку – к глубинам беспамятства, чьей материей выступает нефть. Нефть впадает в беспамятство, как Волга в Каспийское море, на берегах которого разворачиваются нефтяные метаморфозы романа. Нефть была выбрана мной как символ беспамятства: никто не знает механизма происхождения нефти, она хранит жизни миллионолетий, нефть содержит все топливо этих миллионолетий. Выходит так, что беспамятство, его геологический перегной, дает могучий источник энергии, которой питается цивилизация, ее могущество.
- География в ваших книгах очень обширна: Россия, Израиль, Америка, Азербайджан, Центральная Азия. Есть ли у вас самое любимое место на земле?
- Любимое место – Таруса, Калужская область. Высокий берег Оки, речной изгиб, купола церкви Святого Петра, облачное, торжественное и немного печальное небо… Мое сознание неотделимо от этого ландшафта.
- Роман "Перс" вы посвятили поэту Алексею Парщикову и в книге возникает образ поэта Велимира Хлебникова. Насколько этот сюжет был важен для вас?
- В «Персе» очень много тем, которые по замыслу оплетают достаточно широкую область – Каспий как ворота в Персию, метафизика нефти, детство героя, Велимир Хлебников и его персидский поход. Образ Хлебникова возникает тогда, когда одному из героев достается архив Рудольфа Абиха. Абих в 1920-м году занимал должность начальника агитотдела Персармии, при котором служил и Хлебников. Архив этот реально существует, сейчас он хранится в Нью-Йоркской публичной библиотеке. В романе архив достается одному из двух главных героев. И тот начинает в него вчитываться, постепенно ассоциируя себя с поэтом. Моего героя обуревает сначала фантастическая, а потом метафизическая идея становления себя как Хлебникова. Сначала он в это играет, но затем организовывает фаланстер, который и называет Апшеронским полком имени Велимира Хлебникова.
Хлебников заинтересовал меня с юных лет. Юный поэт, кому он подражает? Невозможно подражать Маяковскому, невозможно подражать Бродскому – в обеих этих фигурах совершенно очевиден момент властвования над умами, что юному человеку обычно не приходит в голову. А фигура Хлебникова – аутична, что свойственно, в общем-то, всякому юному человеку. Она замкнута на природу, на себя, на не различение границ между собой и миром. Меня поэтому всю жизнь интересовало, что нужно сделать со своей душой, для того чтобы подумать то же, что и Хлебников? У Борхеса есть замечательный рассказ о Пьере Минаре – человеке, который решает проблему, как написать Дон Кихота. Что нужно сделать с собой внутри, чтобы сесть и тот текст, который выходит из-под руки, оказался текстом Дон Кихота? У Хлебникова его совершенно сногсшибательные идеи рождались потому, что он был изначально математиком. Это достаточно родственная для меня траектория судьбы – я занимался теоретической физикой. Интерес Хлебникова к словесности, подкрепленной аналитическими штудиями, был мне чрезвычайно симпатичен.
Хлебников близок Парщикову по линии авангарда, то есть искусства новых, невиданных еще сочетаний слов. С Алексеем Парщиковым мне довелось познакомиться лично. Он был моим старшим товарищем и другом. Мы с ним обсуждали чрезвычайно многое. В частности, последний роман «Перс», который Алексею и посвящен. Алеша ждал, когда я его допишу, но так и не дождался. Получилось так, что интуитивно я оказался в центре вселенной, которая была много кем создана, и в немалой степени – Парщиковым. Она сейчас расширяется. Парщиков в этом смысле чистый футурист. Поэзия ведь не только влияет на будущее, но еще и производит его.
