Справка «МК»: Елена Чижова – прозаик, переводчик, эссеист. Коренная петербурженка. Окончила Ленинградский Финансово-экономический институт. Главный редактор журнала «Всемирное слово», директор Санкт-Петербургского ПЕН-клуба. Автор романов "Крошки Цахес", "Лавра", "Преступница”, "Время женщин".
- Елена Семеновна, вот книжка: хорошая обложка, хороший стартовый тираж. Вас радует выход к широкому читателю? На обложке, кстати, женщина с лицом девочки и глазами много пережившей старухи…
- Картина Паулы Беккер, помещенная на обложке, мне очень нравится. Что касается тиража, дело не в цифрах. Я благодарна каждому читателю, который возьмет на себя труд прочесть мои романы. Такого рода книги требуют читательского соучастия. Если читать холодными глазами, покажется неинтересно.
- По глубине работы с языком Ваши произведения ассоциируются с Набоковым, по тематике – с Диной Рубиной.
- К творчеству Дины Рубиной я хорошо отношусь, знаю, что критики выстраивают параллели, но того произведения, с которым сравнивают “Время женщин”, я, к сожалению, не читала. И не могу сказать, что Набоков – мой любимый писатель. Я очень люблю его «Дар» и «Пнин». Но среди любимых называешь обычно тех писателей, кого много раз в жизни перечитываешь. Мои - Томас Манн и Герман Гессе. Языковая глубина, если она в моих работах есть, не от Набокова. В этом отношении я всегда восхищалась Томасом Менном. Его поразительным умением работать с основными понятиями. Берется базовое слово – к примеру, «колодец» или «миф» - и прослеживается динамика его смыслов от древнейших времен. И все эти исторические пласты не снимаются, корни не обрубаются, как это часто делает современная литература, а учитываются – при попытке развернуть смысл. Набоков, скорее, конструирует фразы, а Манн по цепочке пытается добраться до глубинных пластов, чтобы учесть все предыдущие и последующие смыслы. Для меня это самое интересное в языке.
- Еще литературоведческий вопрос. Когда заканчиваешь чтение любого из ваших романов, чувствуешь потребность тут же, без паузы, открыть с начала и хоть первые несколько страниц перечитать. С концом истории не заканчивается роман. Это редко бывает. Как вы это оцениваете?
- Меня радует ваша постановка вопроса. Когда я начинаю новую вещь, всегда возникает желание внутри нее создать замкнутый образ мира. Мне кажется, будто я вхожу в некое «озеро» и начинаю плавать кругами, пытаясь забрать глубже и шире, чтобы смыслы начинали нарастать. Может быть, именно поэтому Вам и хочется вернуться, посмотреть из чего выросли эти смыслы. Вернуться в начало и понять, как и что строилось, откуда и куда шло. Может быть, поэтому, начиная работу, я стараюсь не задерживаться "на берегу", а делаю решительный шаг, чтобы читатель, идущий за мной, безоглядно вошел в это растущее пространство. В мир другого человека нельзя входить потихонечку, для этого нужна решимость.
- Вы описали во «Времени женщин» вашу прабабушку, бабушку, которые этим богатейшим народным языком «проговаривали» ваше детство. Не стало ли после этого больнее вспоминать?
- Нет, скорее легче. "Время женщин" - одно из "гнезд" моей памяти, в которых я чувствовала боль. Однако именно такие "гнезда", к которым я обращаюсь, начиная очередной роман, кажутся мне самым главным моим временем. Без них моя жизнь была бы бессмысленна и бедна. Это отрезки времени, которые я проживала интенсивно и осмысленно. Остальное кажется просто перерывами. Об этих "гнездах" или узелках я думаю всю жизнь.
- Когда ходите по тем или иным местам в Петербурге, по которым вас водили в детстве и которые, возможно, вами описаны в романе, - сердце сжимается?
- Нет. Пожалуй, не сжимается. Тут другое. Все мои персонажи живут в реальных местах – либо я там жила, либо кто-то из моих друзей и близких. В этом отношении я ничего не выдумываю - мне комфортнее представлять и описывать привычную обстановку. Но в реальности, когда я оказываюсь в местах, которые мне памятны, у меня возникает чувство, будто я возвращаюсь к своей подлинной жизни. Я иду, и мне кажется, что дома сделаны под меня. Не знаю, как это выразить точнее, но они сообразны моему росту. И, конечно, моему пониманию и ощущению жизни. И мне становится легко. А в тех районах, с которыми меня ничего не связывает, возникает чувство скованности, как будто я не дома.
- Как удалось вам сохранить языковую память? У многих были такие бабушки, но – мы не помним…
- Может, просто врожденное свойство, цепкая память на слова. Когда мои дочери прочли «Время женщин», они сказали, что я, сама того не замечая, употребляю некоторые выражения из лексикона моей прабабушки. А они не знали, откуда это во мне взялось. Например, когда ругаю их, говорю: «Вот вырастешь ни с чем пирожок!» Это осталось в нашей семейной жизни, то, что я произношу, оказываясь в сходных ситуациях. Так что специально я ничего не придумывала. Но, оказалось, что погружаясь в атмосферу той жизни, я начинаю слышать эти слова и диалоги.
«Нитку откусила, разглядывает. «Тут, - обещает, - змей еще будет. Закончу, тебе подарю. А когда умру, память моя останется. У себя в комнате повесишь». Бабушка Евдокия послушала: «А я, - говорит, - скатерть тебе старинную оставлю. Полотно крепкое, камчатое, по кайме – розы. Гости придут, на стол накроешь – то-то они удивятся. А ты и объяснишь: бабушкино, мол, приданое».
- Бабушки Гликерия, Ариадна и Евдокия часто говорят своей приемной внучке о смерти. Как вы воспринимаете смерть?
- Я люблю жизнь и не тороплю свое земное время. Но моя будущая смерть - это важнейшая составляющая моей жизни. Я воспринимиаю ее как возвращение к тем, кто меня любил и кого я до сих пор люблю. Чувствую их всегдашнее присутствие в моей жизни. У меня всегда есть такое ощущение, будто мой мир проницаем для них. Мысленно обращаюсь к ним, думаю, что бы они мне сказали. У меня нет ощущения, будто жизнь заканчивается в момент смерти. И нет чувства страха. Я здесь, а до меня были другие люди. Разве я могу от них отгородиться? Меня интересует их жизнь, жизнь ушедших. Наверное, в каком-то смысле, живу, повернувшись назад. И это меня совсем не угнетает. Мне чужда мысль, будто мы, живущие сейчас, являемся венцом мироздания. Она разрушительна. Когда общество начинает думать, что предыдущие века существовали исключительно ради нашего появления на земле… Это - глупая мысль. Мы мало чем отличаемся от людей, живших до нас. «Я так от них отличаюсь, значит, я могу такое себе позволить!» Это смешно. Мой мир иерархичен. В нем есть и прошлое, и настоящее и будущее. Именно такой взгляд кажется мне нормальным.
- Чем ценны для вас эти герои?
- Все, что сделали три старушки, кажется мне не просто житейской историей, а тем, что для себя я называю спасением устоев цивилизации в душах отдельных людей. Пока такие люди есть, цивилизация не рухнет. Во всяком случае, я не это надеюсь. Они мосточки между сменяющими эпохами, надежда на достойное будущее. Они свидетели. Если эти точки исчезнут, цивилизация завершится. В мировой истории так случалось много раз. Мир держится не техническим прогрессом, а различением Добра и Зла. В этом отношении семейные истории или истории учителей и учеников, как в «Крошках Цахес» – очень цивилизационные истории.
- В романах вы используете выражения, составляющие классический русский язык, но сейчас уходящие. К примеру, «занавес, исполненный очей». Что вы думаете о современной ситуации с языком?
- Когда люди годами читают хорошие книги, выражение «исполненный очей» не кажется им удивительным. Когда я писала роман «Крошки Цахес», поверьте, я не обращалась к словарям. Это мой нормальный язык. Действие происходит в 70-х годах – наш русский язык таким и был. Я рада, что читатели моих "Крошек" узнают ту языковую атмосферу. Потому что жизнь во многом определяется именно языком – особенно в России, стране литературоцентричной и языковой.
- «Крошки Цахес» - роман на тему, способную кому-то показаться щекотливой. Школьница влюблена в свою учительницу. В толстовском смысле: «Кити видела каждый день Анну Каренину и была влюблена в нее», как влюбляются юные девушки в красивых успешных женщин. Но чище этого чувства мало что можно себе представить. Как удалось так тонко передать чувство?
- В «Крошках» мне хотелось поймать ощущение нашего гибнущего мира. Не советского - его бесславной гибели я была бы только рада. А нашего личого маленького и сложного мира. Есть такое выражение – «дух веет где хочет». Меня всегда интересовали места, где он веет. Та атмосфера и отношения, которые сложились между мной и моей учительницей, обладали свойством сокровенности. Что касается цитаты, моя учительница не была ни красивой, ни успешной. И мое восхищение ею с этим не связано. Я не дерзала думать, что «тоже могу стать такой». Но я чувствовала себя счастливой тем, что она открывает передо мною дверь, за которой есть настоящая литература. Позволяет мне понять, что жизнь - это не просто каждодневное существование. И теперь, погружаясь в то время, я как будто чувствую в своей руке путеводную нить и понимаю: вот так быть не могло, и этак не могло,потому что это глупо, грубо или бессмысленно. В те времена для нас такие вещи были очень важны. Потому что мы существовали в осмысленном пространстве. И этого - огромная удача, если ваша жизнь началась именно так.
