— А вы, оказывается, хороший писатель. Что же так долго свои таланты скрывали?
— Да, я хороший писатель. Все, что я писал в своей жизни, предназначалось моим немногочисленным друзьям, а еще жене, дочери и сыну. Свои посвящения на дни рождения, свадьбы, разводы я отправлял им, они над этим смеялись, высказывали хорошие слова, и мне это страшно нравилось. И так бы это продолжалось нескончаемо долго, пока не нашелся один милый человек, которого зовут Андрей Иванович Голушко, мнение которого для меня чрезвычайно важно. Он мне сказал буквально следующее: если ты сейчас же не отнесешь это в издательство, мы с тобой поссоримся. Тогда я собрал все, что у меня было написано, и понес в издательство с совершеннейшим убеждением, что меня тут же отправят обратно, потому что все это графоманство. Я довольно критично к себе отношусь, но, на мое несказанное удивление, груды этих листочков тут же опубликовали в виде книжки. Сейчас я уже пишу вторую.
— Так, может, вам бросить этот дурацкий ящик и уйти в большую литературу с концами? Так бы и классиком заделались.
— С таким же успехом это можно адресовать токарю, который 30 лет работает на одном заводе, летчику, бесконечно летающему на своем самолете: мол, почему ему не бросить летать и наконец заняться, скажем, землепашеством. Телевидение — это моя работа, прихожу сюда, отрабатываю хлеб свой насущный. И делаю это, вероятно, не очень плохо, поскольку “Поле чудес” еще не закрыли. А то, что я пишу, так это и есть моя жизнь. Я вообще человек очень везучий в том смысле, что от всего, чем занимался по жизни, получаю удовольствие. Ни разу не было по-другому.
— По вашей книжке кроме всего прочего можно сделать еще один важный вывод: вы очень умный товарищ. Извините, что раньше этого не понимал.
— Конечно, я умный. Особенно когда один.
— Но как же вам, такому умному и талантливому, не тягостно столь долго находиться на этом одиозном “Поле чудес”? Наверное, по вечерам дома любимой жене высказываете все, что по-настоящему думаете об этих чудиках.
— Ничего мы дома не обсуждаем, у нас это запретная тема. Правда, жена, сын и дочь — единственные, которые знают то, чего не знает никто. И не должны знать. Ведь я ровно 107 раз накалывался на том, что крали мои идеи. Когда украли сотую идею, я собрал друзей и накрыл стол — у меня был юбилей.
— Да, интересная вокруг вас тусовка. Настоящий террариум — крадут и крадут.
— Черт его знает! У меня по этому поводу было несколько душевных состояний. Сначала я обижался. Потом радовался, что крадут у меня, а не я. Причем я никогда не воевал за свои идеи, хотя все они зарегистрированы и я в любую секунду могу предъявить бумаги сразу по нескольким десяткам программ. Но мне как-то неохота. Потом я угомонился, и мне даже стало весело. Только лишь безумно грустно, что все эти идеи реализованы процентов на 20. Это же КПД паровоза! Но если ничего сами не могут придумать, пусть у меня берут. Я горжусь!
— Но неужели вы до сих пор любите наш народ прекрасный, который в вашей программе выглядит, мягко говоря, наивно?
— Большинство людей думают так же, как вы, а меньшинство поливают грязью все, включая и меня самого, полагая, вероятно, что “Поле чудес” придумал я и эта программа мне принадлежит. Но в ней я только ведущий. Один идиот тут недавно дописался до того, что заявил: “Первым, кто начал развращать народ, был Владислав Листьев, а менее развитый Якубович довел это до совершеннейшего маразма”. Я не могу отвечать на этот идиотизм, но интересно поглядеть вот на что: почему в этой программе люди ведут себя так раскованно, трогательно, как ни в какой другой? Что касается всего того, что привозят, то это в традициях этого народа: никогда в жизни никто с пустыми руками в гости в этой стране не ходил. Если вы спросите свою бабушку или маму, то они расскажут, что под Новый год, идя в гости, всегда тащили с собой баночку или тазик с салатом, бутылку шампанского и т.д. Я никогда не прошу этого, и никогда в жизни никто этого не требовал. Началось с того, что, когда я только придумал всю эту историю, мы просили лишь сувенирчики привезти, сделанные своими руками. Больше ничего! А получилось то, что получилось. Отказать людям я не могу, ведь другой возможности выразить свое удовольствие от приезда в Москву на “Поле чудес” у них, наверное, нет. А почему эта программа столько существует? Я не могу ответить на этот вопрос. В основном же про нее пишут глупости и никто не понимает, что в эфире она занимает 52 минуты, а записывается три часа. На записи стоит гомерический хохот, билеты у нас до сих пор бесплатные, но достать их невозможно, все приходят как на концерт. Люди оттуда выходят несказанно довольные. Было несколько совершенно потрясающих случаев. Как-то бабушка меня просила дать возможность ее внучку спеть песенку. А его заклинило. Я попросил всех подождать, мы вышли с ним в коридор, гуляли за ручку. В результате нашей 20-минутной беседы он в коридоре начал петь. Так с этой песенкой мы вошли в студию. И только это осталось в кадре.
— Кажется, что вы хотите избавиться от всеми любимого усатого образа, постоянно получающего от народа подарки. Поэтому участвуете в столь серьезных проектах, посвященных жизни и смерти любимых артистов?
— Это верно. Усатый образ приклеился ко мне невероятно, и только очень близкие люди знают обратную сторону медали. Я никакого отношения к человеку в бабочке не имею вообще. Я и этот усатый дяденька, который ведет программу “Поле чудес”, — совершенно разные люди. Но так случилось, и ничего с этим не сделаешь. 1 ноября исполняется 20 лет этой передаче, и 19 из них эту программу веду я. За это время я очень много приобрел, но ровно столько же и потерял. Меня трудно приглашают в кино, потому что срабатывает образ. А когда я работаю в спектаклях, приходится затрачивать немало усилий, чтобы отлепить себя от телевизионного персонажа.
— Значит, приходится жить двойной жизнью?
— Любой актер так живет. Он обязан влиться в образ и забыть про себя, иначе какой же это актер. Я и вваливаюсь в образ этого ведущего, и там я такой, потому что это задано философией и психологией программы.
— А из образа легко выходите?
— Как будто костюм снимаю.
— Но чувствуете, что дядя Вася и тетя Маня никогда не воспримут вас столь серьезно?
— Я встречался с тем, когда дяди Васи и тети Мани не воспринимали меня всерьез — и мне надо было напрягаться, некоторое время говорить так, чтобы они убедились, что перед ними совсем другой человек. Достаточно часто я сталкиваюсь с такой ситуацией. Но это жизнь, ничего с этим не сделаешь. Надо просто привыкнуть — и все. И если б я мог, я бы все время входил в кабинеты спиной. Тогда, может быть, было бы лучше.
— Иронический взгляд на себя — это способ спастись, сохраниться в этой жизни?
— Единственный способ! Другого нет.
— Но вы же много раз видели пафосных людей, которые несут себя, как жирные индюки, и не замечают, что на самом деле они смешны.
— Когда я вижу таких людей, приходится очень сдерживать себя, чтобы не рассмеяться. Но советы надо давать только тому, кто хочет их слушать.
— Наверное, пафос присущ не очень умным людям?
— Это комплексы, медицинский факт. И здесь уже нужно обращаться к психиатру. Проявляется это по-разному: худые завидуют толстеньким, маленькие — высоким, а высокие, наоборот, завидуют маленьким. Хилые страшно завидуют мускулистым, и все слабые мечтают быть чемпионами мира по карате. Никто не мечтает быть талантливым ученым, хотя все ужасно хотят быть нобелевскими лауреатами. Но я почему-то редко видел, чтобы дураки завидовали умным.
— В таком случае как вы относитесь к Перельману?
— С таким же успехом вы мне могли бы задать вопрос: как я отношусь к инопланетянам? Перельман — это совершенно инопланетное существо. Каждый гений абсолютно инопланетен, он из другого мира. Я недавно слышал по телевизору, что Константина Райкина приглашали сниматься в фильме Спилберга и готовы были заплатить гонорар в 17 миллионов долларов. Но он отказался, потому что не хотел бросить театр. Согласитесь, это примерно один порядок. Несведущие люди могут считать, что оба они сумасшедшие. Но если понимать, что происходит, то именно так и должно быть. Это то же самое, что нельзя бросить ребенка. Мир, в котором живет Перельман, закрыт наглухо для всех, кроме, может быть, нескольких людей, которые в эту щелочку с ним общаются. Или, скорее, он с ними общается. Но это его мир, и не надо туда лезть. В этом мире, вероятно, миллион долларов не просто не имеет значения, а еще и мешает ко всему прочему. Поэтому обсуждать гения нельзя.
— А вы лично не такой сумасшедший, как Перельман?
— Я же не гений.
— Давайте наконец про ваши комплексы. Зачем вы научились летать на самолете, постоянно ездили в Чечню? Хотите стать мужественнее?
— Наверное, это абсолютная дурость. Ну зачем очень уже взрослому человеку лезть в самолет? Глупость. Ровно так же — зачем поехал в Чечню. Объяснения нет никакого. Понятия не имею. Но я совершенно точно знаю, что меня туда волокло как на аркане. И с каждым разом все больше и больше. Может, потому что там правильные взаимоотношения. Во всяком случае, там больше порядка, чем в мирной жизни. Расклад-то понятен: здесь враг, тут друг. Остальное давайте отбросим, ведь война — совершенно противоестественное дело для человечества в принципе. Но наблюдать за людьми, которые в этих условиях остаются человеками, — совершенно потрясающее удовольствие. Каждый на войне — абсолютно киношный персонаж, в том смысле что это образ для подражания. Клянусь, это правда, я сотни таких людей встречал. Просто любой сильный человек тянет к себе так же, как тянет к себе красивая женщина.
— Вас часто разыгрывали, но, думаю, и вы не промах. Расскажите самый крутой свой розыгрыш.
— Меня не разыгрывал только ленивый, а я всему верю как дурак. Однажды приятель Лешка Родионов позвал меня на свадьбу в Тбилиси, поскольку он якобы женится на грузинке, и сначала отмечать будут у нее дома, а потом уже у него, в Москве. Мол, все уже там, только меня и ждут, чтобы начать. Ладно, купил билет, подарок, цветы и полетел. Только в самолете сообразил: какая свадьба, он полгода как женился. Ну, думаю, чего не бывает. Прилетел в Тбилиси, меня встречают какие-то люди, вливают в меня стакан чачи, суют в руки билет до Еревана, говорят: “Молодые уехали к старикам!”. Дескать, у невесты папа грузин, а мама наполовину армянка, наполовину еврейка по отцу, поэтому всем надо в Ереван. Все там уже. Вливают в меня еще стакан чачи, суют в руки пакет с мацой для дедушки и сажают в самолет на Ереван. Прилетаю. Меня опять встречают, опять вливают стакан чачи и говорят: “Все улетели спецрейсом в Москву, дедушке сам Брежнев будет вручать звание народного художника Биробиджана”. Какого художника?! Какому дедушке?! Почему Биробиджан?! Короче, к вечеру прилетаю в Москву злой как черт. С литром чачи внутри и с пакетом мацы для дедушки снаружи. Во “Внуково” эти дураки, человек пятнадцать, уже ждут. Накрыли стол в ресторане. Говорят: мы тут специально собрались, чтобы ты рассказал, где был, что видел. Я их чуть не поубивал.
Но и отомстил я знатно. У одного приятеля из нашей компании — Сережи — была жутко ревнивая жена, прямо с ума сходила, звонила раз сто в день, проверяла, где он. Как он терпел, никто не знает. Однажды мы затеяли преферанс у меня дома. Причем жена эта Сережку сама привезла, а потом звонила два раза в час, проверяла. Закончили мы за полночь, сели ужинать и засиделись почти до утра. “Хорошо” засиделись. На рассвете все разошлись кое-как, а Серега просто лыка не вяжет. Ну я и поволок его домой, благо рядом, соседний переулок. Вдруг у подъезда откуда ни возьмись цыганки: “Дай погадаю, дай погадаю!” Меня как ударило! Я говорю: “Вот что. Даю червонец, найдите мне помаду!”. Тут же нашли тюбик. Я дотащил приятеля до двери квартиры, взял помаду, жирно накрасил себе губы и аккуратно поцеловал его в щеку, под глазом и за ухом. Потом позвонил в дверь и ушел… Недели две я Сережу потом навещал — бюллетенил он, любящая супруга ему об башку весь сервиз расколотила.
— Леонид Аркадьевич, вы ощущаете себя маленьким человечком в этом безумном-безумном мире, плывущим по воле волн?
— Любой здравомыслящий человек, конечно, ощущает себя маленьким. Но большинство людей все-таки не понимают, насколько ничтожны все их телодвижения, потуги. Для этого стоит только сделать одно: когда-нибудь сесть за штурвал, подняться в небо и сверху на все это поглядеть. У меня так было. Со своими обидами, комплексами я приезжал на аэродром, поднимался вверх… Невысоко, на триста метров всего-то, смотришь вниз: батюшки мои — муравьишки какие-то ходят, машинки маленькие, и проблемы все в результате кажутся ровно такими же. А если ковыряться в них, то будешь всегда себя чувствовать маленьким человеком, причем не в бушующем океане, а в чайной ложечке… А плыву ли я по воле волн? Нет, я барахтаюсь. Правда, это иногда приводит к неприятностям: по ногам и по башке шарахают камни, иногда я захлебываюсь. Когда уже другие давным-давно не просто сохнут на берегу, а едят шашлыки и пьют вкусное вино, я все еще барахтаюсь. Хотя, наверное, когда-нибудь меня вынесет на какую-нибудь отмель и я угомонюсь.
