В родном театре уже не занят (Любимов старые спектакли снял), а от современной киномакулатуры отказывается наотмашь. Предлагают кучу сценариев. Читает этот бред — и в помойку. Какие компромиссы, какие карьеры? Слова не из его поколения. Его поколение — война, Промокашка из “Места встречи…”, Володя-Рыжий с ножом в кармане, а еще слово, еще честь, еще дружба. Дружба с Вовкой, который Высоцкий. Так что на сделку не пойдет.
“И кровь — фонтаном по всем стенам”
Встреча у “Спортивной”. “Встаньте у магазина, я вас узнаю”, — все равно как Шарапов встречался с Фоксовой Анькой: все знают, что Высоцкий Ваню Бортника — друга своего — на роль Шарапова метил. А такая была б дуэль, загляденье! Они же одинаковые… Надрыв, хрипотца, моща. Не вышло. Ну и черт с ним. Идем к Новодевичьему. Третий этаж, обычная себе квартирка, да только куда взгляд ни брось — Владимир Семенович. Даже на холодильнике его портрет.
— Если покопаться — сколько таких? Да не так уж много… и ранняя кончина его, и всё. Это даже святость какая-то. Народ-то поклонялся. Вспомнить похороны его — там всё и выразилось. Почти ни одного сообщения в прессе, а люди шли… Как только увидел его на кровати — истерика началась, мама Володина подошла, сказала: “Поплачь, Ванечка, поплачь”. А потом — как во сне: пока лежал он у себя в комнатке, ночевал все дни в его квартире… почти 30 лет прошло, а все равно страшно.
— Читаешь книги, интервью о Высоцком: одна лишь тема — пил, кололся… А откуда тогда такие песни, стихи, роли?
— Откуда? От верблюда. Почему? По кочану. Ну да, фильм недавно был — как он кололся. Что ж, никаких здесь тайн. Но я-то об этом узнал перед самой его кончиной — он тщательно скрывал, и сделать с этим ни-че-го было нельзя. Такое впечатление, что он сознательно шел на это. Попал в заколдованный круг и вырваться из него, даже при сильном его характере, уже не смог.
А насчет того, что “все время пил не просыхая”, — откуда такие легенды глупые? Просто смешно. Вот сколько с ним были знакомы (долгие годы!) — по пальцам одной руки можно сосчитать, сколько раз вместе выпили. Одной руки! Он же часто по ночам работал, а я у него оставался. Володя звонил моей жене: “Таня, слушай, Ваня у меня останется. Всё-всё-всё, целую!” Так и проводили ночи напролет, безо всякой водки.
— До своего прихода на Таганку в 1967-м о Высоцком слышали?
— Песни какие-то слышал на скверных бобинах, но слов ни фига не разобрал. Вот он меня прежде видел, я ж в 1962-м в “Исповеди” снялся. А почему сблизились? Во-первых, это, конечно, любовь к поэзии. Ну и время нас сблизило, те же знаменитые “дворы”: у него — Большой Каретный, у меня — Верхняя Красносельская. Помните, в его “Балладе о детстве” — “на тридцать восемь комнаток всего одна уборная”, — это ж из одной жизни. Я жил в огромной коммуналке, бывший дом священника Воздвиженского. На мраморной лестнице — уборная, и кто в нее только не ходил. Женщины в белых халатах и с ножницами в руках из близлежащей парикмахерской, мужики из пивной, что за воротами. Или такая у него строчка: “на стройке немцы пленные на хлеб меняли ножики”, а я после войны жил с бабушкой в Кратове, там пленные немцы строили дорогу, вот бабушка завернет — “отнеси”, иду, несу им хлеб.
— Поножовщины случались?
— Как-то повздорил я с одним парнем — Володей Рыжим. Пошел за газетой — “Вечерку” выписывали. Это нужно спуститься на черный вход (который забит), там отверстие было для писем-газет. И вдруг по ту сторону слышу голос Рыжего: “Вань!” Смотрю в отверстие, и — тьфу! Получил сквозь дырку плевок в физиономию. Надо было как-то отвечать. Выхожу во двор, Рыжий от меня бежит, нагоняю его, повалил, а он и говорит: “Лежачего не бьют”. Что ж, закон. Не бьют — так не бьют. Стал приподниматься над ним, и в это время Рыжий вытащил нож и всадил мне между большим и указательным пальцем левой руки. Шрам до сих пор. Всадил и стал резать. Вижу, как вверх ударил фонтан крови на несколько метров. Думаю — что делать? Защищаться надо. А рядом — помойка, лежат после Нового года какие-то елки. Пошел к ним, но Рыжий меня догнал и ударил ножом в голову. На мне была шапка со слежавшейся ватой, поэтому он всего на два сантиметра пробил кожу шапки, старую вату и в шею попал. Тут же побежал.
Я опустил руку в карман, достал брусок, которым коньки точат, пытался бросить, но брусок упал рядом со мной — уже обессилел, кровь-то хлещет. Домой прихожу — рука в кармане. Руку вынимаю — фонтан кровищи по стенам. Вызвали скорую, спрашивают — как? Отвечаю — о гвоздь. Меня в больницу, зашили, сделали укол от столбняка, привели домой, уложили. А про шею-то я ничего не сказал. Лежу, а по подушке кровь. Вот здесь я и сдался, решил, что помру. А что хотите — ребенок, шестой класс. Так и рассказал, что это Володька, ножом…
— Ну и как с ним дальше?
— Да никак, рассосалось. Ну что — судить его? Да сейчас времена пострашнее. Убивают не задумываясь. А за все те годы, что я на Красносельской прожил, ни одного убийства не было.
Гамлет стал проверкой на вшивость
— Почему, поступив в ГИТИС, перешли в Щуку?
— Во-первых, почему ГИТИС. Все ж со двора в ремесленные училища шли, а тут и театральное так же называется — “училище”. Думаешь, черт знает что: опять ремеслуха! Нет уж, пойду в институт! В ГИТИС! Намылился, поступил, а потом выяснил, что ГИТИС ГИТИСом, а вот Щукинское при театре Вахтангова — лучшее. А там как раз дополнительный набор — оказался на курсе Этуша. Он — фронтовик, разведчик — стал моим первым педагогом-мужчиной, мужиков-то не было.
— О каких ролях стали мечтать?
— Ни о каких. Что дадут, то и играл. Лишь однажды, когда на Таганке Любимов ставил свой первый спектакль после возвращения — “Пир во время чумы”, где я репетировал Моцарта, а Леонид Филатов — Сальери, я подошел к шефу и сказал: “Дайте мне Сальери!” Но Юрий Петрович только вздохнул: “Ваня… но он же Моцарта не сыграет”. Так что какие мечтания? “Вот я хочу сыграть Гамлета!” Мало ли что я хочу! Чушь!
— Да, но именно Гамлета Любимов предлагал вам.
— Бросьте, играть Гамлета мне никогда не хотелось.
— И что это было — безвыходная ситуация или проверка на вшивость?
— И то и другое. Любимов говорит: “Я не хочу от него (Высоцкого. — Я.С.) зависеть! Мне надоели его постоянные отсутствия, его отъезды, он плюет на театр! И я не позволю ему это делать!” Мне: “Иди в репертуарную контору, возьми роль, начинай учить. Всё!”
— Приказ?
— Ну, разумеется. Я, конечно, сразу рассказал Володе, как только он вернулся из Парижска. Он: “Ну а х…, играй”. Да какой “играй” — бред! Вот только представьте: Володя сидит у стены, наигрывает на гитаре, свет медленно гаснет, он идет на авансцену с пастернаковским — “гул затих, я вышел на подмостки…”. Володя и гитара — вещи неразлучные. А я с чем выйду? С гуслями? Балалайкой? Смех. Да хоть и умей я играть на гитаре — все равно б отказался, разве в этом дело? Короче, не поддался на эту провокацию.
— А Золотухин согласился.
— Согласился. Может, правильно сделал. Не знаю. Будет вот Валерию 70, у него и спросите.
“По матери я — Горячкин, а фамилия прадеда моего отца — Лютый. Вот и думайте”
— Сейчас в родном театре часто бываете?
— Дважды в месяц. Жалованье получаю. Старые спектакли Любимов снял. В новых я не занят. Ролей нет.
— Нет, просто принято — когда у человека юбилей, давать ему большую, бенефисную роль.
— Да ну, о чем вы. Были бы у нас нормальные отношения, а так…
— А почему с Любимовым ненормальные отношения?
— Не знаю. Как-то пошло-пошло-пошло на убыль. Но все равно мы связаны одной пуповиной.
— Почему постоянно отказываетесь от ролей в кино?
— Присылают с курьером сценарий (это по 15—18 в год), начинаю читать его — физически плохо становится.
— Так нетипично это. А ради карьеры?
— Какая карьера? В жизни об этом не думал. Ну стал “народным”, замечательно. Или фотографию в одном журнале подписали: “Бортник, любимец миллионов”. Теперь как кто наедет — сую эту фотографию: “Я — любимец миллионов, отвалите”.
— Да ради денег!
— Да ну что вы? Не могу через себя переступить. Упаси Господь. Стоит только начать, а дальше — пошло-поехало. Дрянь вся эта… Ну нереально это для меня, не-ре-аль-но.
— А с “Шарашкой” как получилось? Вас же Любимов на роль Нержина (прообраз Солженицына) назначил.
— Да, позвонил мне домой (что вообще нонсенс), сказал: “Иван, я прошу тебя собраться, бросить свои фокусы, даю тебе Нержина”.
— “Фокусы”, связанные со спиртным?
— И это тоже.
— То есть на Таганке за это не увольняли?
— За это он вообще никого не уволил. Ведь на Таганке кого ни возьми… Но я-то ни одного спектакля не сорвал. Хотя у нас многие срывали.
А с “Шарашкой”… ну, собрался, с трудом перечитал “В круге первом”. В свое время дома, под подушкой, на папиросной бумаге, проглотил его буквально за две ночи, пряча от домашних. А здесь с трудом переварил все это многословие — довольно бессюжетная вещь. Три месяца репетировали — и три месяца шло неприятие. Утро начиналось со скандала. На ровном месте. Хотя я вел себя идеально. От Любимова неслись нелепые обвинения. Я тоже заводился, начинал дерзить. Симбиоз-то чудовищный: по матери я — Горячкин, а фамилия прадеда моего отца — Лютый. Вот и думайте. В один прекрасный день лежу я в подштанниках на нарах и сам себе говорю: “А пошло все к е… матери”. Встал, сказал со сцены: “Тоскливо”. Огромное “О” в конце. И ушел.
“В книге о Промокашке всего-то и сказано: “молчаливый парень в кепке-шестиклинке”
— Ну как без Промокашки в “Месте встречи…”? Итак, Высоцкий очень хотел, чтобы вы играли Шарапова.
— Нельзя было. Говорухина просто вызвали наверх и сказали: снимай Конкина. А мне достался Промокашка. Я уж потом, спустя много лет, встретился с Аркашей Вайнером: “Аркаш, что ж вы с братцем мне слова ни одного не дали?” — “Как ни одного слова? Не может быть!” Они судили о книге своей уже по фильму, где я всю роль придумал с нуля. А у них всего-то и сказано: “молчаливый парень в кепке-шестиклинке”.
— А хорошо, на ваш взгляд, сыграл Конкин?
— Ну-у… Кого это сейчас волнует? Никто и не представляет себе в роли Шарапова кого-то другого.
— Они с Высоцким ссорились на съемках?
— Володя на площадке не показывал свое неприятие партнеру.
— Так все-таки неприятие?
— Полнейшее. Да ну, я этот фильм не смотрю уже много лет. Хотя напоминают. Однажды в метро стою, входит какой-то красавец — раз мимо прошел, два и на выдохе выдает: “Уважаю!”
— Как не уважать, блестящие ходы. Взять хотя бы песню “А на черной скамье…”, что затянули в финальной сцене ареста банды.
— Ну да, душещипательная история в песне, как “в семье прокурора без утех, без отрады жила девушка Лиля с золотою косой”. Сцена так снималась. Мы с Володькой подъехали, Говорухин кричит: “Ваня, быстрее одевайся, свет уходит!” А потом: “Слушай, придумай что-нибудь, я смотреть на них не могу: выходят из подвала — пистолеты в снег, руки вверх, всё одинаково!” Вот пока я переодевался, наматывал шарф, натягивал сапоги-прохоря, то и придумал этот выход, ставший для всех полной неожиданностью. Володя откровенно потерял серьез, заулыбался, в кадре так и осталось. А еще, проходя мимо, я плюнул ему, Жеглову, в лицо со словами: “Ну ты, падла, морда мусорская!” На роль конвоиров Говорухин настоящих милиционеров-пенсионеров взял, войну хлебнувших, так они про актерские функции забыли, руки мне стали заламывать. В итоге все это вырезали — замминистра МВД Никитин, консультант фильма, сказал: “А это что за персонаж? Уберите. Не то завтра в каждом дворе будет стоять по Промокашке”.
— Настолько заразителен. Спасибо, что хоть от этой роли не отказались.
— Ну, что сыграно — то сыграно. Как Ульянов однажды сказал: “Ваня, ну что после нас останется? Кучка пожелтевших рецензий”. Можно, конечно, поспорить, а впрочем…
