Будем до конца честны: Крылов “выстрелил” в России, метко попав в свое время и в свое место, ведь именно такой Крылов нам сегодня и нужен; как до этого был нужен такой пианист, как Луганский. Нужный “в противовес” — в противовес пафосу, бряцающей бижутерией звездности, набору хвалебных эпитетов, беспрекословно возводящему на фантомные пьедесталы. Художник должен оставаться спорным. В этом его сила. А если в программке написано “величайший солист своего поколения” — караул, с концерта можно бежать, ибо все будет до маразматичности предсказуемо.
С Крыловым, по счастью, иная история. Как он сыграет — не знает никто. Это всегда открытие. Удивление. Сюрприз. Не носит френчей с красной подкладкой. И, я надеюсь, на скрипичном футляре не вышита виньетка с его инициалами (а то есть самовлюбленные кадры от классики или джаза, так вот у них всегда почему-то шикарные вензеля на дорогих футлярах). Да и выглядит Сергей… не на фавна; обычный такой, натуральный, подтянутый. Учился в ЦМШ; среди преподавателей — Володарь Бронин, Сергей Кравченко, Абрам Штерн… в 1989-м уехал с родителями в Кремону.
* * *
— Сергей, вот музыка — устоявшееся искусство, им сложно удивить. Какими рецепторами человек должен ее ощущать? Она продолжает оставаться актуальной?
— С таким же успехом могу спросить: актуальна ли, например, “Пьета” Микеланджело, что стоит в Сан-Пьетро в Риме? Зачем вообще нужна эта скульптура оплакивающей Христа Девы Марии? Что думал тот, кто в начале 70-х от переполняющих эмоций или от ненормальности бросился на нее с альпинистским молотком?.. Теперь она от своей актуальности закрыта бронированным стеклом.
— То есть речи о “музеефикации” музыки идти не может…
— Музыка — это не век или эпоха. Это ощущение красоты. Такие люди, как Моцарт, Бах, Бетховен, имели каким-то образом прямой контакт с этой сферой. Иных, впрочем, это может нисколечко не интересовать: вы смотрите, скажем, на дерево, но не замечаете в нем ни малейшей прелести, ни-че-го… Но равняться на подобную душевную чувствительность вряд ли стоит. По счастью, миллионы фанатов в мире каждый вечер идут на концерты классической музыки. Зачем? Они хотят дышать вместе одним воздухом, именно так, в группе, не по отдельности — через эту сопричастность познавая себя…
— Это свежая мысль: а то часто меломаны-теоретики говорят о концертной практике как об атавизме.
— Нет, очень важно, когда человек может свое духовное движение разделить с другими. Это трудно передать словами. Смысл в том, что во время концерта вершится не только музыка...
— Сегодня едва ли не каждый звездный солист вашего круга мечтает уже не только о дирижировании — хотения простираются значительно дальше: иметь собственный оркестр, парочку фестивалей, а то и личный концертный зал… Хорошо еще, что эти желания остаются в музыкальном поле, а не как у артистов или спортсменов, уходят в депутатство, правительство…
— Так было всегда, ничего тут нового. Столь многосторонними музыканты были, например, в XVIII веке — каждый играл на разных инструментах, и дирижировал ансамблем, и сочинял, и администрировал. Всё в одном флаконе. Позже профессии разделились. Нынче же по какой-то непонятной причине вновь немножечко сливаются в одного человека.
Да и криминала никакого здесь нет: вот Виктор Викторович Третьяков в 80-е годы стал дирижировать Камерным оркестром СССР. Неужели это повредило его скрипичной карьере? Уверен, только обогатило. Дирижировать — большая привилегия для солиста (если его в таком качестве воспринимает публика).
Или что плохого в том, что у Гидона Кремера свой фестиваль, который очень помогает ему с его-то подходом к изучению современных авторов? Кремер, я считаю, открыл Шнитке. Или лучше так: помог ему стать услышанным. Кремер исполнял Арво Пярта, Софию Губайдуллину, Петериса Васкса… Да, личные интересы всегда присутствуют. Но кого они касаются?
— То есть, как сказала в интервью скрипачка Татьяна Гринденко об администраторских талантах Дениса Мацуева: он абсолютно адекватен своему времени… И было бы глупо, если бы он отдавался только своему инструменту.
— Скажу, впрочем, что артистическое руководство фестивалем не занимает такого грандиозного времени, как фортепианные произведения…
* * *
— Видя молодую музыкальную поросль, всякий раз убеждаюсь, насколько важно для артиста обаяние, причем любое — слащавость, брутальность, секси… Без него не выживешь.
— Разумеется, в каждом музыканте должен быть персонаж. Нехолодный, интригующий, цепляющий. Плюс энергия, которую публика должна чувствовать.
— Но иногда артист прямо-таки потакает зрительскому желанию видеть в себе то, что публика привыкла в артисте видеть.
— Бывает, не скрою. Но я, например, чувствую себя на сцене вполне натурально: первый раз вышел с концертом в 6 лет, сейчас мне 39, ни к каким специальным трюкам не прибегаю, в них нет нужды.
— Как вы умудряетесь не нервничать перед концертом?
— Я, скорее, сильно концентрирую внимание, потому что за любое выступление чувствую большую ответственность. Эта ответственность поднимает давление, адреналин; сразу представляешь себя пилотом болида “Формулы-1”.
* * *
— Ясно, что у нас вы редко бываете; есть ли у вас при этом своя точка зрения на музыкальные процессы в современной России?
— Я не вижу того спада, о котором так много говорят. Как ни приезжаю — залы полны, для своих знакомых практически не могу достать билетов на свой же концерт. И это очень приятно. Налицо интерес к культуре, к классике, даже какой-то энтузиазм. В этом смысле Россия очень прогрессивная страна, к которой у меня огромное уважение. Тем более она является на сей день лидером в скрипичной школе.
— Но почему вы так долго не выступали в столице? Провинция, что называется, узнала вас первой.
— Мне поступали предложения. Но я на них не соглашался, было неинтересно работать с теми оркестрами, которые меня приглашали. И с конкретными музыкантами. Я… как бы выразиться… хотел начать играть в России в определенном музыкальном ключе. Первый раз выступил с Российским национальным оркестром Плетнева, потом — с Башметом, затем меня позвал Мацуев, и я солировал с совершенно шикарным оркестром из Екатеринбурга под управлением Лисса. Сказка… Вообще, я к России отношусь с таким трепетом!
— Однако уехали отсюда в 1989-м…
— Это трагическая история. Мой папа — известный скрипичный мастер — был очень болен. Смертельно. Здесь ему никто не мог помочь. Ни лекарств, ничего… Поэтому в начале сентября 1989-го мы по туристической визе поехали в Италию к нашим друзьям. И тем самым продлили папе жизнь. Кстати, уже в ноябре того же года рухнула Берлинская стена. Потом распался СССР. А мы, улетая, и предвидеть не могли подобной развязки! Такое потрясение. Короче говоря, визу просрочили, я стал давать концерты, чтобы хоть как-то заработать деньги. Приходилось туго.
— Вы каждый раз нет-нет да упомянете СССР… и считаете себя “представителем последнего поколения советских музыкантов”.
— А как вы думаете, если я был на концертах Рихтера, Светланова, Когана? Я застал тот уровень. Сложно говорить о современных музыкантах, у них масса своих достоинств, но, думаю, столь цельной музыкальной идеологии, что была в советское время и проникала бы в душу каждого, сегодня уже нет. Ныне что-то другое…
— Ваш папа скончался, но вы продолжаете с успехом играть на его скрипке — случай поразительный. Живой отец, скажем так, всегда с вами.
— Я очень долго его просил: сделай да сделай! Хотел такую, в идеально-классическом стиле, чтобы была похожа на старые инструменты. Но шли заказы, отцу было не до меня. В конце концов решился. Помню тот кусок дерева, еще не обработанные деки… 1994 год. 16 лет прошло, а звучит папина скрипка все лучше и лучше. Чудо.
— Хотя при этом вы играете и на “Страде”…
— Это скрипка дана мне “на время” через фонд Страдивари в Кремоне. Я привез ее на концерт в Колонном зале 1 апреля. Она отлично звучит, но звук скрипки отца мне ближе.
* * *
— Насколько — только без позы — для вас интересна жизнь помимо музыки?
— Любой музыкант должен быть многогранным, это только обогащает… и плавать надо уметь, и машину водить, чистым воздухом дышать, короче, брать от жизни ощущения. Все это потом преломляется в игре. Хотя понятно, что музыка отнимает всю жизнь.
— И ваше “увлечение самолетовождением” — скорее для красного словца…
— Не то чтобы, но это реально вопрос времени. Которого все меньше и меньше.
— А есть та страсть, ради которой вы пойдете на жертвы в музыке?
— На жертвы в музыке вообще никогда не иду, она первостепенна.
— А если человек влюблен? Это как совмещать?
— Понимаю, о чем вы говорите. Лично я до последнего момента умел себя организовать так, чтобы меня хватало на “разные линии развития”. Хотя сойтись с человеком порою трудно. Иметь рядом того, кто бы тебя понимал…
— Насколько вам интересны современные композиторы?
— Настолько, что я всегда при возможности вставляю их в свои программы. Но с условием, что сама музыка будет мне нравиться. Скажем, недавно в Вильнюсе мы с Литовским камерным оркестром (где я главный дирижер) исполнили потрясающую симфонию Петериса Васкса “Голоса” (1991). Мне, кстати, почти все его произведения по душе: как-то сыграл фортепианный квартет и влюбился. Начал покупать диски… безумно интересная музыка!
— А 24 каприса Паганини пока не исполнили?
— Записать — записал. А так, чтобы в одном концерте… собственно, такой целью не задавался. Потому что всегда считал, что публике намного интереснее (если речь идет о сочинениях для скрипки соло) иметь в первом отделении, скажем, секвенцию Берио, сонату Прокофьева, Изаи, партиту Баха. А вот во втором — 12 каприсов, может быть. Чего-то более разностороннего хочется. Но если очень понадобится, я могу все 24 сыграть…
— А иным надо непременно поразить воображение виртуозностью 24 каприсов! Смысл жизни…
— У меня такой подход к виртуозным произведениям: на первом месте все равно должна стоять музыка, а не просто быстрое передвигание пальцев по грифу. Я всегда пытаюсь комбинировать музыкальную и виртуозную стороны, найти оптимальный подход к произведению. А то в Италии, да и в Европе вообще виртуоз и правда ассоциируется — смешно сказал однажды — со всадником без головы; за именем виртуоза часто скрывается человек, который таковым не является…
