Есть кино и есть жизнь. Жизнь и судьбу актера Николая Лебедева не показал ни один экран, ни один маститый режиссер. А стоило бы. Молодой артист. Фронт. Плен. Побеги. Шесть концентрационных лагерей, один из них — филиал жуткого Освенцима — Ламздорф III В. Выжил. Снимался в кино, в том числе про войну. Дожил до 65-летия Победы и в свои 88 лет продолжает выходить на сцену. Про него не скажешь — “старик”: рост, стать, голос и память, которой он не изменяет.
— Несколько лет назад меня разыскали из Германии, из общества “Контакт”. Туда входят бывшие заключенные лагерей, и в том числе солдаты, воевавшие против нас. И вот один из них написал мне письмо — я очень удивился: он до сих пор чувствует себя виноватым и переживает, что воевал против русских. Это общество и деньги мне присылало, и очень просили написать подробно, что со мной было в плену. А я ответил: “Давайте всё забудем. Давайте начнем с нуля. Я очень хорошо отношусь к вашей нации, и у меня нет к вам никаких претензий”. А они: “Нет, мы хотим знать, и чтобы наши близкие знали”. А еще написали, что в этом контакте я у них первый актер.
— Николай Сергеевич, вы помните, как попали в лагерь?
— У меня было несколько лагерей. Я бежал. Да я все время бегал, поэтому мы сейчас с вами и разговариваем. Ну что помню? До войны мне 18—19 лет. Я служу на Украине, и в армии в то время никакой дедовщины не было. Представить такое вообще было невозможно. А я был воспитан в романтическом плане, потому что по сути рос в театре, где моя мама работала кассиром. Ну я все спектакли и пересмотрел. А тут 22 июня. Был бой.
— Страшно?
— “Кто говорит, что на войне не страшно, тот ничего не знает о войне”. Это Юлия Друнина написала. Очень! Очень страшно было! Тем более человеку, который из Москвы, из интеллигентной семьи… А там я впервые столкнулся со стрельбой, со смертью. Особенно в первые дни, когда немцы сбрасывали бомбы, которые, когда падали, издавали страшный звук. Психологически это было невыносимо, потом, правда, привыкли. Помню первый бой. У меня был один револьвер. Отступление. И все это не так, как пишут и показывают в кино. Все было по-другому.
— Как было?
— Это было кровопролитно. Можно сказать, бардак (наверное, вы это слово вычеркнете). Неорганизованное все, раздолбайство такое в командном составе. И каждый из нас как будто воевал по отдельности. И никакой кухни не было. Нас не кормили.
— Чем же вы каждый по себе питались?
— По дороге, когда отступали, магазины все и лавки были открыты и разграблены. Что найдем, тем и питались. Я помню, проходили ульи, и я набрал каску меда. Помню, мимо несется наша повозка. Я ему: “Стой! Возьми меня” — а он даже не останавливается. Я — за револьвер, а он в ответ достает винтовку. А ведь мы — свои. И так отступали. В одном из отступлений, под Уманью, меня подконтузило и подранило. Попал в окружение. В сарае, где прятались, зарыл комсомольский билет. Тут немцы окружили, взяли в плен. Иду в колонне, шатаюсь, и одна девчонка (единственная была среди нас, мужиков) поддерживала меня. Я ей тихо сказал: “По возможности бежим”. Она ничего не сказала, только кивнула головой. Но через несколько шагов немец взял ее за руку и вывел из колонны. Что дальше с ней стало, я не знаю, но в памяти она осталась.
— Вот вы говорите, что все время бегали. Разве легко это было?
— Вот расскажу, как я убежал. Нас, тяжелых и лежачих, немцы оставили в деревне (все это было на Украине), а других увезли. Я не то что был тяжелым, но весь перевязанный, и, может быть, поэтому они меня не тронули. Так вот, когда немцы уехали, я кое-как поднялся, через проволоку подлез и ушел. Добрел в деревне до ближайшего дома, постучал. Хозяйка не стала выходить, боялась, видать, а только выкинула мне одежду — пиджак, рубашку и брюки такие короткие. Я быстро переоделся, а штаны оказались до колен. Так я ноги грязью намазал, прихватил лопату со двора (до сих пор стыдно, что взял) и побрел в сторону Киева — думал, что немцы его ни за что не возьмут. Даже мысли такой не допускал. Шел так нахально мимо немцев, а они даже внимания на меня не обращали. Кто я для них был — рвань какая-то, почти что бомж.
Вот, скажем, в фильмах обычно показывают охранников с собаками. А я вам так скажу: когда водили пленных, собак вообще не было. Я прошел всю Украину — ни одной собаки не видел. Вели, как правило, колонну три-четыре конвоира. В правой руке у них был автомат, а в левой — хворостина. Это было так унизительно, особенно в 41-м и 42-м годах, когда было все страшно и непредсказуемо. Мы, пленные, были подавлены, ведь в основном шла молодежь, которая даже не понимала, что произошло. Нас воспитывали на литературе и песнях “Если завтра война, если завтра в поход”, “…до британских морей Красная Армия всех сильней”… Эта самая масса, что “всех сильней”, шла по дорогам раздавленная, растерянная.
— Значит, не зря вы учились на артиста, раз враг вас не вычислил.
— Кстати, актерство мне очень даже помогло два раза. Когда не немцы, а полицаи из своих же схватили меня в Тараще, то бросили в барак, а там сидели коммунисты. И вот приходит молодая девушка, похоже, что переводчица, украинка точно. “Что с нами будет?” — спрашивают ее мужики. И меня вот что поразило — ее спокойный тон: “Вас отпустят, а вас расстреляют”. Тон такой, как будто конфетку дадут.
Приехало гестапо. Стали меня допрашивать. Я сказал, что я шаушпиле (в школе-то немецкий учил), ну то есть артист. Меня — снова в кутузку, где человек пятнадцать. Через какое-то время входит офицер, у него в руках штаны-галифе и сапоги. Все к нему бросились, а он кричит: “Но, но, шаушпиле” — и швырнул мне штаны с сапогами. Вот это было мое первое актерство в плену. И такая подмога, хотя сапоги малы оказались, зато я их выменял на хлеб.
Я прошел пешком от Умани до Нежина, и все было: ловили — бежал, ловили — бежал. Но я упертый, у меня с самого начала идея была идти к своим. Однажды переходил линию фронта, меня обстреляли и снова взяли. Начался допрос, а видок у меня еще тот — на одной ноге галоша, на другой — лапоть. На разведчика я для немцев никак не тянул. И мне повезло, что допрашивал меня немец, до войны работавший у нас в саду “Эрмитаж”. Было такое, что летом там на эстраде выступали иностранцы. Чтобы проверить меня, он стал про артистов расспрашивать, а я всех знал и давай козырять фамилиями. И это мне помогло отделаться от расстрельного варианта. Пожалел меня немец, но не накормил.
— В воспоминаниях одной французской актрисы я читала, что в концлагере они ставили Мольера. Возможно ли такое?
— Вы, наверное, знаете о конвенции относительно военнопленных, которую советские руководители не подписали. А это значит, что наши военнопленные содержались как скот. В буквальном смысле слова. Я помню, у меня был алюминиевый жетон с номером на груди.
Ты будешь загнан палкой в хлев,
Народ, не уважающий святыни…
Эти стихи Зинаиды Гиппиус я прочел в газете, и это очень сильно на меня подействовало. Англичане, французы — они жили иначе, чем мы: как вольные жили, только работали. Вот в Судецких горах, в лагере, канадцы и итальянцы играли в волейбол, получали письма и посылки, передавали шоколад и сигареты своим охранникам. В Судецкие горы меня перевели из филиала Освенцима, и там содержались англичане. Представьте себе — двухъярусные нары, а на стенках фотографии Черчилля, Рузвельта, Сталина и карикатура, как английский солдат бьет убегающего немца. А это был всего лишь 43-й год! Мало того, англичане сделали подкоп под туалетом и перелезали на волю, где крутили любовь с немецкими девушками. За такое вольное поведение их увезли из лагеря и на их место привезли нас. Но уже никаких картинок и ничего нам не позволяли. Как-то я сидел на столе и ждал товарища, рядом сидел канадский летчик. И вошел немецкий офицер. Естественно, я встал, а летчик даже не подумал — как сидел развалившись, так и остался.
Французов, англичан по возвращении из лагерей встречали как героев, а нас — сами знаете как. Да если бы меня освободили американцы, мы бы здесь с вами не сидели. К счастью, меня освободили наши, поэтому я прошел всего три допроса, а не сразу прямиком отправился в наш лагерь.
Первый допрос был формальный: кто я, откуда, где сидел? Второй уже с кулаками и матом, угрозами. А третий очень интересно проходил. Допрашивал меня смершевец. Тихий такой. Он сразу налил мне стакан коньяка и дал сигару (очевидно, из трофейных). Я никогда не курил и коньяка не пил. Но я тут же опрокинул стакан, закурил. Помню только небольшой туман, и я что-то говорю. До минуты я мог рассказать, где я был, что делал в эти годы. До минуты! Например, 29 декабря я переправлялся через Днепр. А надо знать, что именно 29 декабря Днепр замерзал. Так что я был абсолютно чист. Не за что меня было брать. В общем, дослуживал я в Венгрии и демобилизовался в 46-м году.
— Много фильмов снято о войне. Какой из них вы считаете самым близким к правде?
— Недавно я смотрел фильм “Свои” и думал: “Это же моя биография. Почему же они не вышли на меня (да хотя бы через актерскую гильдию), я бы рассказал, как было на самом деле”. Ведь каждый кадр картины — не то. Вот Чухрай — “Баллада о солдате” — там все правда о войне, хотя сама война показана косвенно. Еще хорошо сделан фильм “Нормандия—Неман”, потому что делали те, кто прошел войну, — и наши, и французы.
И еще не принял категорически фильм “Дети Арбата”. Там тоже много неправды в деталях времени. На Арбате в то время в основном жили интеллигенция и из купеческих (я отношусь ко вторым). Это была правительственная трасса, и через каждые десять метров стояли мальчики в штатском. В кино их показывают в шляпах. Ерунда. Никаких шляп не было — кепки или кубанки.
Я еще случай вспомнил, когда мне помогло актерство. В Орле я сидел в одиночке, потому что подрался с перебежчиками. Самое интересное, немцы презирали перебежчиков, и это было очень заметно, хотя хлеба им за переход на сторону врага давали граммов на 50 больше. И я их презирал и сказал им фразу, которую слышал в спектакле “Поднятая целина”. Там Давыдов говорил кулакам: “Я еще доживу до тех пор, когда вас всех повесят”. Ну меня перебежчики хорошенько отмутузили за это, а немцы за драку отправили в одиночку. Там я вспомнил фильм “Город ветров” о 26 бакинских комиссарах, как они в тюрьме занимались гимнастикой. И тоже занялся гимнастикой, чтобы не пропасть, не потерять форму.
— Как вам аукнулось лагерное прошлое?
— Не то что аукнулось. Оно мне до сих пор помогает. У меня другое отношение к жизни, к людям. Я прошел страшную школу, которая изменила меня.
— Этот удивительный фильм “Евдокия” с вашим участием... Правда, там тоже есть фрагмент войны — он, по-вашему, правдив?
— Вот Татьяна Лиознова хотя и была молодая, но во всем следовала правде. Ладно — война, а расскажу вам такой случай. Мы сняли один кадр, позже он не вошел в картину. После свадьбы мы с Евдокией, то есть с Людмилой Хитяевой, идем в спальню по темному коридору. Она чуть впереди, я — сзади. Спальня. Кровать. Я подхожу сзади, обнимаю ее за плечи — и сразу затемнение. На худсовете, когда начальники смотрели материал, один из них закричал: “Этого не может быть! Евдоким должен схватить жену в охапку и тащить в постель. Страсть, страсть у Евдокима! А ее нет”. Я даже расстроился, ведь я как мужчина так же поступил бы. Думаю: почему же я не объяснил это режиссеру? Но прошло много лет, и я понял, что только так должно было быть — при возрасте Евдокима, его опыте и отношении к женщине.
На съемках я был влюблен в Людмилу Хитяеву — сам женский типаж ее нравился: широкая была, эффектная. Если бы не был влюблен в нее, наверное, и фильм другим получился бы.
— А вы сейчас поддерживаете отношения?
— Конечно, но больше по телефону. Она часто уезжает за границу к сыну. А актриса она была необычная. У меня с этим фильмом связан — только не удивляйтесь — “Норд-Ост”. Помню, в те страшные дни я не отходил от телевизора ни на минуту, все смотрел, переживал. Я как будто перевел себя туда, к этим ребятам, которые были в плену у боевиков, у мерзавцев. И это, знаете ли, так меня взвинтило, я был настолько агрессивен, что если бы вышел на улицу, не знаю, что бы натворил. И тут после штурма здания на Дубровке внезапно показали фильм “Евдокия”. И я его первый раз от начала до конца посмотрел. Когда кончился, весь негатив сошел, и я вышел на улицу мягкий, адекватный.
ИЗ ДОСЬЕ "МК"
Лебедев Николай Сергеевич. Родился в Москве в семье работников театра в 1922 году. Окончил театральную студию, поступил в Театр юного зрителя. В 1941 году ушел на фронт. Сыграл главные и второстепенные роли в более чем 70 фильмах. Самые известные роли — в картинах “Евдокия” и “Ровесник века”.
