— Публика не деградировала за последние годы?
— Нет-нет, напротив, публика конкретно нашего театра становится более стабильной, омолаживается. Но, понимаете, речь-то идет о Камерном театре. Сюда по определению ходит зритель специфический, не случайный.
— Зрителю должно быть все понятно из увиденного, или театр — место для дискуссии, для риторических вопросов?
— Театр должен быть до конца убедителен. А убедительность — категория эмоциональная. Если зритель что-то не допонял головою, умом, — это не страшно. Главное, чтоб он получил сильное эмоциональное впечатление...
— И не важно что это по форме — классика или авангард?
— Ну конечно не важно. Но поскольку это музыкальный театр, то и впечатление должно быть музыкально-визуальное. А то бывает так: «ой как замечательно всё оформлено, какие модерновые костюмы, интересные режиссерские решения...», а общего музыкального ощущения нет... так что отрыва от музыки быть не должно.
— Сейчас в оперных театрах налицо преобладание классического репертуара над репертуаром современным... Так есть проблема в том, что новых (по материалу) опер категорически мало?
— Ну... новых опер и не должно быть много. Это ж не так просто — взять и написать. Хорошего вообще не может быть много. Спокойно к этому отношусь.
— А то говорят — не мучайте классику, не надо ее кастрировать под авангардные идеи...
— Есть две точки зрения. Первая: оставить классику в покое и создавать новые произведения (ради высказывания современных аллюзий). Вторая — напротив: переделывать классику на современный лад. Так вот. Режиссер имеет право НА ВСЁ. Не надо никаких запретов. Другое дело — опять же — убедительность. Мы имеем примеры как убедительных постановок, так и сработанных ради эпатажа.
— Эпатаж? А может ли художник (режиссер, в данном случае) провоцировать?
— Встречный вопрос: что значит — провоцировать?
— Вызывать зрителя на сложную дискуссию посредством радикальных образов.
— Если речь об образах — то может. А если ради эпатажа...
— Ну а где эта грань? Разделся на сцене ради эпатажа или ради глубины образа?
— Если впечатление художественное — значит, образ создан. А если нет — вы видите просто голое тело. Искусство — это всегда эксперимент. В каком бы ты ключе не ставил. Ты всегда вступаешь в диалог со зрителем: либо его завоевываешь, либо... все твои замыслы проходят мимо.
— А вы бы хотели работать с совершенно новым материалом?
— Мне нравятся современные вещи; как вы знаете, наш театр часто заказывает оперы... и у нас их много. Я, например, ставил и «Альтиста Данилова» Александра Чайковского, и «Холстомер» Владимира Кобекина... Но, безусловно, классика тоже очень притягивает, не оставляя равнодушным.
— Вас не напрягает, когда живой автор сидит на репетиции в зале?
— Если автор жив физически, важно еще, чтобы он был живым в плане адекватной рефлексии в момент постановки... чтоб был согласен на купюры, изменения.
— А были прецеденты, когда автор вставал в позу?
— В моей практике нет, но в истории театра были. А я... с тем же Александром Чайковским очень комфортно было работать...
— Да мы знакомы, он прекрасный, адекватный человек.
— Кобекин — более консервативный, но... он настолько самодостаточен и убедителен в своем материале, что тут, скорее, надо идти за ним.
— Конечно, режиссеру приятно, когда зритель хлопает в конце спектакля, но время сейчас буйное, боитесь ли вы бурного обсуждения с виртуальным швырянием помидоров?
— Если честно, не хотелось бы. Нет. В моей практике был такой случай, когда в Самарском театре оперы и балета я ставил «Риголетто» (2008), перенеся место и время действия в Италию 30-х годов XX века (приход фашистов к власти). Причем, эта идея возникла не сама по себе, я исходил из музыкального материала, который мне очень дорог. Все просчитал до мелочей. Но... поначалу, еще до премьеры был очень жесткий отпор и со стороны критики, и со стороны труппы. В результате я всё же победил. Спектакль убедил и зрителей, и критиков людей... но не сразу. Повторяю, музыкальное искусство — это территория эмоции.
— В продолжение разговора об эпатаже. Я понимаю, что это не очень актуально в вашем жанре, но можно ли взять и запретить мат со сцены, что сейчас пытаются сделать?
— Слушайте, у нас в театре шел спектакль «Жизнь идиота» на музыку Шнитке. Там были матерные слова. Мы объездили с этим спектаклем весь мир, имея грандиозный успех. Но у нас мат был частью образа, и его никак нельзя было выкинуть. Так что я против запретов. Ну почему кто-то что-то должен указывать художнику? Или опять возврат к советским временам? Почему Госдума этим занимается? Ведь есть внутренняя совесть художника. И этого достаточно. Да, наверное, надо десять раз подумать — прибегать к мату или нет. Но если это необходимо — значит, необходимо. Это как одни люди считают фильмы Пазолини и Висконти порнографическими, а другие — шедеврами мирового кинематографа. Это вопрос внутренней культуры тех, кто берется оценивать. Так и скульптуру Давида легко записать в порнографию!..
— Увы, все больше и больше в воздухе начинает витать призрак цензуры...
— Надо больше доверять художнику. Это главное.
— Сейчас очень доверяют художнику, всё активнее вовлекая его в общественную жизнь. Обзванивают деятелей по телефону — подпишите то, подпишите это... это нормально?
— Мне кажется, это не очень корректно. Потому что каждый должен заниматься своим делом. Другое дело, режиссер, актер, композитор могут высказаться посредством своего произведения... каждый должен играть на своем поле. Юрий Любимов в годы расцвета Таганки никуда не лез, но просто создавал спектакли, которые запрещались и понятно почему запрещались: Любимов в художественной форме высказывал отношение к жизни.
— И последнее. Как-то вы сказали о сохранении духа Покровского в театре...
— Нет-нет, специально такую задачу ставить невозможно. Дух либо сохраняется, либо не сохраняется. Это очень иллюзорные понятия. Жизнь проще: есть труппа живая и творческая, а есть нафталин. Вот и всё. У нас очень много постановок новых... но взгляд на творчество Покровского всё равно остается для нас маяком: «не уходи от музыкальной драматургии — всё уже в ней заложено». Это главный критерий.
