На сцене — образец минимализма усилиями очень хорошего сценографа Ларисы Ломакиной: стол, три стула, а по периметру, вокруг мебели, белая как будто галька. Выходит Гришковец, первые слова которого накрывают аплодисменты. Ну любит его публика, и есть за что. Как никто другой этот любитель на театре и профи от литературы умеет об очень сложных вещах говорить так просто, как только ты сам умеешь себе говорить. И чтобы никто не слышал. И не всегда находишь правильные слова сложным-сложным чувствам, которые ну так разрывают твою грудь и душу, что не знаешь, как жить.
А вот Гришковец… Он чуть заикается, косолапит вовнутрь ногу, говорит непоставленным голосом, да еще слегка грассирует. Про пластику, движения и говорить нечего: нелепо-несуразно-трогательный, смешной…
— Меня никто не знает, — говорит он и отодвигает шторку. За ней — окно, за окном — кино: два десятка машин на узкой улице, прижатые к бордюру, пара редких прохожих, а также — то дождь, то снег. В общем, излюбленный автором городской пейзаж с городской темой.
— Меня никто не знает. Не в том смысле, что не знает, кто я, а в том смысле…
Классический Гришковец со своим построением фраз и потоком сознания. Но этот поток очень хорошо драматургически организован, хотя и похож на хаос мыслей и воспоминаний. Этот поток начинается маленьким ручейком, скромной речушкой. Герой на сцене хочет, чтобы о нем знал мир, и совсем не хочет, чтобы этот мир считывал его мысли. Например, о том, что у приятеля-краснобая, чемпиона в полемике, в уголках рта собирается такая белая пенка, и по мере изречения умных вещей между зубами появляется тоненькая слюна, разбухающая на глазах Гришковца, и только о ней он и думает.
Слюна в чужом рту незаметно уводит зрителя в школу, где собираются постаревшие одноклассники, приходит первая любовь в виде взрослой женщины, а герой напивается и наутро думает, тупо глядя на свои красные глаза в зеркало: “И хорошо, что тогда ничего не случилось, а то сейчас бы жил с этой женщиной. А с другой стороны, она, наверное, тоже думает, что жила бы сейчас с этим мужчиной”.
Дальше он покажет, как нырял в детстве (так никто не умел), и окажется на Марсе — в скафандре и с маленьким российским флажком в руке: “Родина, гордись мной!” Он порвет портняжный сантиметр, уверяя, что именно эти сто ленточных сантиметров и есть наша история — до и после. Три миллиметра, что он будет держать в руках, и окажутся тем самым моментом, в котором мы сейчас существуем — здесь и сейчас. Каких-то три миллиметра отмерил нам и себе Гришковец, между прочим, открыв новую единицу измерения исторических процессов. Непрофессиональный актер, к счастью лишенный профессиональных штампов, обладает каким-то магическим свойством и почти два часа водит публику, как собачку на поводке, по своим детским и взрослым воспоминаниям, рефлексиям. Мы улетаем с ним в ночь, где он рвет в клочья свои незрелые стихи и оказываемся в раю. И, наконец, другое окно, за которым — фотографии любимых: мамы с папой, жены с дочкой и сыном, Андрея Миронова, Евгения Леонова… И всем хорошо.
