Большего хулигана на театре не найти. Что там псевдобогемный Каплевич с его льняными панамками и короткими штанами для взрослых мужчин? Глазастые кринолины и игольчатые лифчики! Стеклянные бюстье и мельхиоровые корсеты, не говоря уже о заворотной цветовой гамме, замешанной в основном на светофорных тонах! В общем, талантливый беспредел на театре — это Андрей Шаров. Известный модельер — щуплый в окружении длиннющих манекенщиц, — он как Пьер Карден. Впрочем, многие ему предрекают будущее этого великого кутюрье... Из досье "МК" Ему 34 года. Член Ассоциации высокой моды России. Член правления Союза художников. Как сценограф и художник по костюмам работал в театрах Романа Виктюка, на Малой Бронной, в МТЮЗе, в Театре сатиры и в "Табакерке". — Парадокс заключается в том, что в театр я не ходил, не считая школьных походов, — говорит Андрей Шаров. — Но от них в памяти ничего не осталось, разве что только "Принцесса Турандот" в Вахтанговском и "Синяя птица" во МХАТе. Пока я дошел до решения, что буду художником, я сменил много профессий. Сначала я хотел поступать в историко-архивный и навечно себя в архивах закопать. Потом под воздействием Пикуля я задумал стать писателем и разобраться с тайной Железной маски. И вдруг ошарашил всех: буду художником, хотя до этого практически не рисовал. Правда, я хорошо лепил. Три года учился у частных преподавателей, чтобы профессионально заниматься монументальной живописью в Строгановке. Но там был безумный конкурс, и я пошел туда, где он был поменьше — 29 человек на место. В результате поступил на модельера в расчете позже перевестись в Строгановское. Но как только я попал в девичник (на три группы модельеров — один парень), тут же решил раз и навсегда остаться в этом малиннике. — Как монтировались в твоем сознании монументальная живопись и какие-то там тряпки, называемые модной одеждой? — Я всегда легко менял свои убеждения: где лучше, там мне и нравилось. Если серьезно, я понял, что все зависит не от института, а от тебя самого. Неважно, где ты учишься и кто твои преподаватели, главное — взять от них то, что тебе нужно. Тем более что в то время в институте бытового обслуживания (МТИБО) очень серьезно преподавали живопись. Чтоб ты знала, преподавал у нас Вячеслав Зайцев, он-то меня и приметил в свое время. Всячески прикрывал, когда я прогуливал другие предметы. Но институт я не закончил, потому что уже с 89-го года у меня были выставки за рубежом. В Москве — на Кузнецком мосту, в ЦДХ — работы хорошо покупали. Я попал в бум на советскую живопись. В 91-м году – выставки в Париже и Лондоне... Денег тогда, мне казалось, было караул много. Я помню, что из Киева, где продал несколько своих работ, привез сумку денег — 14 тысяч. Думал, на две машины хватит. Но за две недели мешки денег ушли в мешки под глазами. Веселье шло круглосуточно. — То есть ты оправдывал звание пьющего художника? — О-о!!! Приезжали к какому-нибудь приятелю чайку попить — и на четверо суток. С подвигами, с гуляньями. В принципе, мы не алкоголики были. Главное — чтоб затея имелась. А когда есть затея, то под это можно пить, гулять, развлекаться. А без идеи скучно. — А что ты в то время рисовал? За что платили большие деньги? — Меня метало от реалистических сюжетов до невозможной абстракции. Я не был ни конформист, ни нонконформист... Для меня живопись, если вдуматься в это слово, это писать живо. Свою философию я не выкладывал на холст, чтобы человек напрягал мозги и думал, что же ты такое ему хотел сказать? Я писал совершенно не думая, выражал свои эмоции как хотел. Например, веник макал в краску и — на холст. Что я хотел сказать? Да плевать! Главное — трогает меня это или не трогает. Были веники, руки по уши в краске. У меня в мастерской на полу лежали огромные холсты, я бегал с банками, все это лил, набрасывал — эмоциональные порывы. У меня случались запойные живописные периоды, когда я мог не спать, не есть и только писать. И никогда я не мог работать на заказ. — А упасть в краску и своим телом елозить по холстам? — Нет, этого не было. Сейчас один американский художник выпивает огромное количество специальных красителей, замешанных на слабительном. И "рисует" посредством заднего прохода: он бегает по холсту, а из него, значит, как из брандспойта, краска хлещет. Говорят, что картинки пользуются огромным успехом. Хотя Джексон Полак был в этом смысле круче художником. В свое время он доходил до того, что на аэродроме ставил огромные холсты и лил краски под мощный поток воздуха сверхзвуковых самолетов. Получалось что-то фантастическое. Вот это размах, а так, бегать по холстам с голой задницей... — Это все, конечно, интересно, но все-таки как тебя, такого внезапного, занесло в театр? — Совершенно случайно. Сначала это был театр "Здравствуйте!" — любительская студия на Новослободской. Там не было ни одного профессионала, своего рода секта. Первый спектакль, который я оформил, — "Что случилось в зоопарке" Олби. Там я наворотил железных деревьев, скамеек, все железное, ржавое. Причем денег не было, и все это мы собирали на стройках, помойках. Чем меньше денег иногда, тем больше работает фантазия. Потом я познакомился с Сергеем Виноградовым, и он меня привел в театр Виктюка. Виноградов искал художника для спектакля "Пена дней". Я загорелся, напридумывал всяческих трансформаций, но постановка не пошла — денег не было. Но зато мы быстро сделали "Коллекционера" Фаулза. Вот где я по-настоящему узнал, что такое профессиональный театр, что такое колосники. Я учился прямо в театре — как в омут головой. Так начался мой театральный роман. — Шаров — это театр, fashion-бизнес, цирк, живопись. Как внутри тебя все это уживается? — Все зависит от настроения. Иногда мне кажется, что я не там и не там. А иногда мне кажется, что все идет правильно, потому что есть взаимообогащение. Переныривания из театра в цирк, из цирка в модельный бизнес дают потрясающие результаты. Я знаю много цирковых секретов, которые могут стрельнуть на подиуме, потому что в цирке, например, "говорящая голова" давно приелась. Или трансформация костюмов — то же самое. Или полеты в цирке — это не более чем полеты, а вдруг полететь в театре — это круто. Вот в спектакле "Нижинский" Домогаров выходит в таком белом плаще с большими карманами. Это абсолютно носимая вещь. Я хотел бы сделать такую коллекцию из белых плащей с нижними костюмами тоже белого цвета. Или у меня был проект, аналога которому в мире нет, — соединить моду и цирк. Он так и назывался — "Цирк высокой моды Андрея Шарова". К примеру, идет манекенщица по подиуму и пропадает — чистый цирк. Или она же в кринолине шикарном, кринолин раскрывается, а ног нет. Как это? — А манекенщиц распилить слабо? — Пилить не пробовал. Или была у меня такая коллекция: большие кринолины с высоким бюстье, а весь кринолин состоял из пластиковых глаз. Но глаза были закрыты и реснички как бы составляли ажур. Представляешь — весь кринолин из закрытых глаз, и когда манекенщица выходила на финальную точку, нехитрым движением все глаза открывались. Не поверишь: весь зал "России" тогда ахнул. А в цирке, например, таким трюком никого не удивишь. Жалко, что для этого проекта не хватило финансов — а уже был сделан фантастический подиум массой трюмов для пропадания и иллюзии... — Почему в последней постановке театра им. Моссовета — "Венецианский купец" — ты всех обул в кроссовки? Шекспир в кроссовках? — С Шекспиром особая история. Житинкин мне сказал, что по костюмам это должно быть как минимум "Версаче" — Италия, кланы, мафия. Я денек подумал, звоню ему: "А я-то зачем нужен? Есть же магазин "Версаче". Я принес ему свою концепцию, и даже скандальный Житинкин, когда увидел ее, опешил: — И Козаков в кроссовках? — Все. Незадолго до этого я увидел коллекцию Бальмана, где шикарные мужики в шикарных дорогих костюмах шли в кроссовках. А для меня ничего ужаснее не было — мужик в метро в пиджаке, с портфелем и в кроссовках. Но когда я увидел коллекцию, понял, что может быть очень стильно, если к этому приложить руку. — Неужели Козаков согласился на этот кроссовочный бред? — Он художников видал-перевидал. Он мне даже борьбы не предлагал, а так: раз — и уложил меня. Зато теперь он ходит по сцене в камуфляже. Не считая еще нескольких элегантных костюмов. — Послушают со стороны умные люди: театр, Шекспир, высокое искусство, а они про какие-то кроссовки... Разве это театральный костюм? — Но, между прочим, кроме кроссовок, там все специально сшито по эскизам, из хороших тканей. Это для меня всегда принципиально — хорошие ткани. Я почему старый театр ненавидел: трехкопеечная тканюшка, красочкой расписана под парчу, или искусственный мех задутый — смотреть на это не могу. Должна быть концепция, тогда костюмом можно рассказать обо всем. Вот когда ее нет, можно заказать шелка с гипюром из Франции, и смотреть невозможно будет. — Ты пьесы читаешь, которые "одеваешь"? — Нет. Мне режиссер рассказывает. Я слушаю его, память у меня, слава богу, нормальная, и у меня тут же начинает рисоваться какая-то идея. Единственное, что я прочел, это "Милый друг" — я тогда в больницу попал. И Арбузова (спектакль "Мой бедный Марат". — М.Р.). Все остальное практически прошло мимо меня. — Дремучий ты человек. Ты лучше скажи, с кем интереснее работать — с артистками или манекенщицами? — Ну конечно, с артистками. Девчонки-модели, как сказать, они пришли и ушли. Причем со многими я дружу, общаюсь. Но это один мир. В театре же мир совсем другой — мало того, что капризный клиент, это еще и актрисы с биографией, с ролями... Сталкиваешься все время с личностями. — Многие художники жалуются, что артисты, особенно артистки, — букет капризов, мука любого художника. Это так? — Когда я делал костюмы для "Поля битвы" в Театре Сатиры, меня жалели, что мне предстоит работать с Гурченко: "Ну ты, парень, попал". Меня трясло. Но ты знаешь, все прошло настолько гладко и замечательно, что я и не понял. Более того, я благодарен ей, что она открыла мне некоторые секреты. Как поигравшая актриса она знала много примочек в костюме. Я помню, Людмила Марковна пришла в гримерку и увидела платье, которое мы только-только из мастерской привезли, оно висело на плечиках. Она кинула один взгляд: "Андрюш, я это платье не надену". Это было настолько убедительно, что я даже не спрашивал, почему "не надену". Мне все сразу стало ясно. Гурченко имеет на это право, потому что знает, как это должно быть. То же самое и с Тереховой: все уверяли, что страшнее характера в театре нет. В "Милом друге" все прошло мило. Меня Борис Иванов поразил. В "Милом друге" я ему забубенил фрак ярко-чернильно-анилинового цвета. Андрюша Ильин, который чуть постарше меня, увидев его, ошалел: "Сейчас дядя Боря приедет, мокрого места от тебя не оставит", — сказал он мне. А дядя Боря — тут он меня просто убил — сказал: "Это мое, давай скорее мерить". И с цилиндром, тоже немыслимого вида, игрался как ребенок. Мало того, что он все это сразу принял, он к лиловому фраку подобрал перстень с таким же камнем, поменяв свой традиционный с красным камнем. Я даже о такой мелочи не подумал, а он до мельчайших подробностей влезал в роль. Вот это старая школа. — А молодая школа? Молодые артисты и костюм — это что? — Может быть, они на свою фактуру надеются, но меньше уделяют внимания костюму. Вот кто умеет шикарно носить одежду, от фрака до плаща, — это Александр Домогаров. Из женщин — Лариса Кузнецова (Театр им. Моссовета. — М.Р.) органична в моих костюмах. Уже по примеркам понимаешь, как человек относится к костюму. Из молодых органично выглядит Денис Никифоров из "Табакерки" — я уверен, что он будет следующей звездой в подвале. Но все-таки многие из молодых артистов очень тусклые в жизни. Раз ты избрал такую профессию и она публичная — значит, надо иначе относиться к одежде своей, к стилю. Это оружие актера — лицо, улыбка, одежда. Вот Сережка Безруков. Я не могу сказать, что он стильно одевается, но в работе он очень придирчив к костюму, к гриму. Виталик Егоров тоже из этой породы. — А может, просто денег не хватает? — Было бы желание. Да, денег нет, но своя мулька, своя фенька — кепка или, как у Боярского, шляпа, очки — должна быть. Ты посмотри, как Бельмондо держит сигару. Да чувствуется, что у него каждое движение продумано было еще тогда, когда он не был великим Бельмондо. Кстати, о сигаре и о старой школе. Я помню, как на одном из спектаклей "Милый друг" дядя Боря Иванов курил сигару. В зале раздались аплодисменты. За кулисами он мне сказал: "Значит, в зале есть ценители сигар". А курил он так, чтобы пепла не обронить. Сережа Виноградов просит записывать его на пленку на репетициях, чтобы потом выверять по записи ракурсы, повороты, как он лучше выглядит, а как — невыигрышно. — А был ли в твоей практике случай, когда тебе в лицо бросили костюм? — Был. На спектакле "Внезапно прошлым летом" доходило до того, что Валентина Талызина кричала в лицо мне: "Совок". Я был молодой, меня от страха трясло, я переделал ей эскизов больше, чем всем остальным. Она играла миллионершу, ей все не нравилось, все раздражало. В результате — и это было впервые в моей практике — ей костюм делал отдельный художник. Хотя сейчас мы с ней очень хорошо общаемся, забыты все распри, но какое-то время искра пробегала. По молодости лет и неопытности я не мог ей возражать. — Интересное дело, актрисы тебе нравятся больше, а женился ты на девушке из модельного бизнеса. — Нонка сначала была моя любимая модель, а потом стала любимая жена. Самое интересное, что после того, как мы поженились, мой друг-модельер Миша Пантелеев, (он сейчас в Японии у Ямамото работает) почему-то стал стесняться ее переодевать: "Андрюш, там надо Ноне лиф поменять, может быть, ты сам..." Раньше таких проблем у него не было. — У тебя нет комплекса маленького кутюрье при высокой манекенщице? На сколько она тебя выше? — Чего-чего, а этого комплекса нет. Мне всегда нравилось, что женщина выше меня, а Нона на десять сантиметров выше. Мы познакомились в ночном клубе, где у меня был показ как раз с коллекцией из булавок. Потом я ее стал приглашать на примерки, и после одной примерки... — А свадебные наряды, я надеюсь, ты никому не доверил моделировать? — Конечно, нет. Сам все сделал. У меня был такой узкий кожаный френч, кожаные "дудочки" и лакированные черные туфли. А у нее два варианта — брючный костюм, а сверху платье. То есть полукамзол-полуплатье. Для торжественной части — платье, а потом она сбрасывала, и в легком костюме начинались танцы-обжиманцы. — Шок — это твое оружие. Поэтому у тебя лифчики в коллекции из булавок, на сцене — несочетаемые цвета... — Я не ищу сенсацию. Я ищу материал и идею — вот в чем различие. Вот, скажем, лифчики — я долго ломал голову, какую мне взять ткань, чтобы добиться в костюме эффекта металлизированной воды? Взять банальную металлическую ткань? Я не люблю банальностей. Когда я начал соединять булавки, получилась интересная штука. Спектакль этот, к сожалению, не состоялся, но зато я сделал коллекцию, где и лифчики, и трусы, шляпки, сумочки и прочее были из булавок. Когда все это к тому же еще и подсвечивалось на подиуме, получалась никелированная вода. Я ящиками скупал в галантереях металлическую фурнитуру и избавил московские магазины от затоваривания. — Это была твоя самая экзотическая коллекция по материалам? — Да нет. Однажды мне пришло в голову перевернуть рюмку на ножке и сделать юбку из стекла. Она была абсолютно прозрачная, а еще внутри юбка с вишенками, со всеми делами. Чтобы достичь этой формы, мы сделали вакуумную печь и несколько недель экспериментировали со стеклом, гипсом, вакуумом. Все для того, чтобы сделать вот такую юбку. Коллекция вызвала шок — еще бы, платье из ложек, вилок. Когда я скупал столовые приборы из мельхиора, опять же коробками, девчонки-продавщицы со мной кокетничали. Я-то, дурак, решил, что я звезда, и они меня узнали. А они были уверены, что я хозяин нескольких ресторанов. — Ты надеешься свои экзотические фантазии перенести в консервативный театр? Слабо, скажем, "Трех сестер" обвешать столовым серебром? — Да. Мне не слабо. Режиссеру слабовато и актрисам. Я только "за". И мне ужасно жалко, что театр до сих пор к этому не пришел. — А что ты еще не использовал? — О-о!!! Я работал только с десятой частью того, из чего можно делать безумства. В принципе, костюм можно делать из чего угодно. Хоть из стульев. Если бы я хотел шокировать, это было бы элементарно. Но дешевые сенсации, как возростная болезнь, давно прошли. А в модельном бизнесе я пришел к тому, что не хочу ограничиваться одной коллекцией в год. Хочу начать делать одежду для улицы: она тоже будет безумная, но носимая и комфортная. Может, не на каждый день, но выйти куда-то и всех поразить. Вообще, аврал — это моя атмосфера. Чем больше на меня валится, тем лучше работаю.
