Пятнадцать девичьих лет — возраст Джульетты и Наташи Ростовой. Но эта девочка-подросток вызывает совсем другие ассоциации. Как было бы хорошо, если бы ее приняла к себе волчья стая! Но, увы, несчастного ребенка растили не волки — люди. Люди, потерявшие человеческий облик.
Она живет в своем доме с родителями в тесной, загаженной клети, где вынуждена либо стоять, либо лежать на полу. Она пытается согреться куском мешковины — единственной одеждой, которую видела в своей жизни, подбирает еду с пола, а воду ей время от времени льют в рот из кружки. Она не умеет говорить и почти не видит людей. Зато ей положена пенсия по инвалидности — 1400 рублей в месяц — деньги, на которые пьют ее родители.
Жертва родительского произвола превращалась в зверя на глазах властей и соседей. И превратилась... А деньги будут платить еще три года, до совершеннолетия убогой. И это пока дает ей небольшую гарантию на жизнь.
“МК” — единственный, кто озаботился судьбой ребенка.
— Вы в этот дом не ходите! — дружно советовали слободчане. — Либо отец прибьет, либо девчонка выскочит из клетки и с ножом набросится!
Им, окружающим, так удобнее: поверить в легенду о жестокости, агрессивности ребенка куда легче, чем задуматься о его судьбе и попытаться помочь. Я иду с подарками и потому не боюсь: знаю, что в доме, кроме воды, ничего нет, и потому мне будут рады.
На крыльцо выходит сам глава семьи по кличке Лабусь. Он трезв как стеклышко, разговаривает охотно, но в дом не пускает. Мама Наташи отсутствует: уехала на два дня за девочкиной пенсией по инвалидности.
Я прошу водички и непрошено вхожу вслед за Лабусем. Он не очень доволен, но молчит, убаюканный обещанием дополнительных завтрашних приношений.
Девочки я не вижу, но вдруг из темного закутка слышится радостное мычание. “Теленка растят”, — умиротворенно думаю, заметив загороженный возле печки закуток. И вдруг — глаза. Человечьи. Теплые. Смышленые. Девочка тянет ко мне руки и радостно смеется.
Возвращается отец с грязной железной кружкой. Это кстати, иначе — упаду. Я выпиваю залпом полную посудину и протягиваю назад: еще! Этой драгоценной минуты его отсутствия хватает на то, чтобы сделать несколько снимков почти вслепую. Девочке нравится блеск вспышки, и она наклоняет голову, пытаясь увидеть меня через тесную клеть деревянной загородки.
— Вы, что, фотографируете? — угрожающе спрашивает отец, придвигаясь ко мне поближе.
— Ну что вы? Вспышку показываю! Смотри, Наташа, блестит!
Она радостно хохочет, запрокинув голову. С плеча сползает край мешка, которым покрыты плечи голого ребенка, — она машинально натягивает холстину назад.
Какая она, девочка, которую с малолетства заперли с тесной клетушке страшного родительского дома в деревне Слободка Думинического района Калужской области? А каким может быть ребенок, видевший в жизни только драки, убийства да беспробудное пьянство?
Лабуси
— Что такое “лабуси” по-деревенски? — спрашиваю у одного слободчанина. — Почему им дали такую кличку?
— Лабуси? Это... — он на минуту задумывается. — Ну это... Лабуси, одним словом, — он безнадежно машет рукой.
Кличку передали по наследству. В деревне не знают даже фамилии соседей, с которыми прожили рядом всю жизнь.
— Фамилия их Нефеденковы! — сообщаю наиболее любопытным, но таких мало.
Отец братьев Нефеденковых здесь родился и вырос. Работал пастухом. Его считали странным, но не более того. Он хорошо зарабатывал и женился на нормальной женщине. Не пил, разве иногда только. В доме водились деньги, была красивая мебель и даже имелся мотоцикл, что считалось по прежним меркам обеспеченностью. И сам дом выглядел прилично. Потом родились два мальчика: Саша, а следом и Витя. Тоже с малолетства стали Лабусями. В семь лет им поставили диагноз дебилизм и отправили учиться в козельскую школу-интернат для отсталых детей.
Беседуя с Виктором, я не заметила в нем даже признаков отсталости. Он рассуждает не только здраво, но и логично, с некоторой простоватой хитрецой.
Выросли детки с клеймом дебилов, и замуж за них никто в деревне не шел. Позднее познакомились с брянскими девчатами, переженились, и те забрали их к себе в город.
Вернулись братья тринадцать лет назад совершенно другими. Сашка Лабусь — один, а Витька — с женой Любой и ребенком. Все они к тому времени сильно пили. Пропивали сначала Любин благоустроенный дом в Бежецком районе Брянска. Когда остались только стены, переехали, как говорит Виктор, “в родовое гнездо”.
Мать Лабусиха сопротивлялась, конечно, глядя, как уплывает трудом нажитое добро. Вскоре братья по пьяни переломали старушке ноги — “чтоб не возникала”. Пролежав полгода в больнице — тогда она еще здесь была, — женщина не стала писать заявление на собственных непутевых детей. Умерла она уже позже, дома, от какой-то неизвестной болезни.
Когда родной бабушке ломали ноги, Наташе было четыре. Когда та умерла — пять. После смерти старушки девочке построили загородку в доме. В то время приходила к ним заместитель главы администрации Зимницкого сельского совета Валентина Маякова.
— Поступали к нам сигналы от соседей, — рассказывает она. — Я поехала, тогда администрация еще в Зимницах находилась, далеко от Слободки. Видела деревянную клетку, в ней кровать стоит. Матраца, правда, не было, только сетка железная. Девочка не разговаривала, ходила под себя. Родители сказали, что матрац сушится. На вид она голодной не была.
Сейчас Наташа спит на полу, прямо на собственных экскрементах. А клетка ее стоит в сенях, на сквозняке или невыносимой жаре, когда топится печка.
Если бы девочку забрали от родителей в то время, ее еще можно было бы научить обслуживать себя, а то и говорить. Наташин дедушка умер два года назад. При странных, как сказали в милиции, “невыясненных” обстоятельствах. Соседи рассказывают, что старый Лабусь работал до последних дней. А дети отбирали не только пенсию, но и получку. Однажды они били старика слишком усердно и долго. Он убежал за огороды. Там они догнали его и запинали до смерти.
Так что даже навскидку “невыясненные” обстоятельства оказались тайной за семью печатями только для милиции. Власть, впрочем, особо не печалится.
— Не прописаны Нефеденковы у нас, и точка! А кому охота — те и пусть занимаются ими!
Как Наташа становилась зверьком
— А вы думаете, ей надо жить? — на полном серьезе спросило меня одно ответственное лицо. — Это же полный дебил, кретинка! Она даже не разговаривает!
Не способна к обучению? Или родители довели до идиотизма? Дети, выросшие среди волков, тоже не умеют разговаривать. Но они не умеют и улыбаться. Наташа мне показалась очень доброй и отзывчивой. Она была возбуждена, но не ломала перегородку, а только подпрыгивала, как делают все дети. По развитию она напоминает годовалого ребенка.
— Почему вы ее держите в клетке? — спросила я у отца.
— Для ее же пользы! — ответил он. — Она залазит на горячую печку, лезет к электричеству.
— А почему она голая?
— У нее столько платьев! — горячо возразил он. — Такие есть красивые! Но она все срывает с себя. Только наденешь, как клочья летят.
Конечно, если ребенку не прививали санитарных норм, он будет ходить под себя и пачкать одежду. Родителям выгоднее вовсе не приучать ее к одежде, чем стирать без конца.
— А на улицу как же выводите?
— На улицу одеваем. Она же каждый день гуляет. Я ее сам мою и одеваю.
Соседей я спросила, видели ли они когда-нибудь девочку на прогулке.
— Видел однажды мой муж! — ответила одна старушка. — Как выскочит на улицу-то, в загородку (палисадник. — Ред.) голая совсем. А она уж на девушку похожа. И никакой-то одежи. Те ее ловить!
Вот такая прогулка.
— А почему у нее синяки и царапины? — это я продолжаю беседу с Витькой Лабусем. — Вы ее бьете?
— Она сама! Она сама! — почему-то испугался он. — Бьется о стенку и бьется. Вещи швыряет: кастрюли, сковородки. Мы даже ей кружку не даем. Чтобы не поранилась.
Он показывает, как поит девочку из кружки.
— Наташа! Пить!
Девочка послушно встает на печной приступок, иначе ей не дотянуться, и подставляет рот, в который льется сверху вода — клетка высокая.
— А почему вы ее не учите? В интернате ее хотя бы говорить научили.
— А если она там буянить начнет? Знаете, что она вытворяет? Ужас! Мне говорят, что ей укольчик сделают. А я не хочу, чтобы ее закололи. Пока сам справляюсь, буду сам, а потом, — он махнул рукой в сторону кладбища, но тут же поспешно добавил: — а потом сдам!
Хитрый этот Лабусь. Умело и неторопливо он убеждает общественность, что девчонка коварна и непредсказуема. Что она сломала два телевизора, разобрала печку, набросилась с ножом на мать и проткнула ей ногу. Это подтвердила и местная медсестра.
— Мы пришли к Нефеденковым, а у Любы нож торчит из ноги. Вынули, рану обработали. Вот какая она, девчонка!
— А вы видели, что это она набросилась?
— Нет! Но ведь отец сказал, — тянет она как-то неуверенно.
В Слободке педиатра нет. Был когда-то — когда здесь функционировал оборонный завод, где делали авиационные бомбы.
— Вы когда-нибудь обследовали девочку? — спросила я у детской медсестры Валентины Тростиковой.
— Ну что вы? Она же опасная!
— Но, может, к вам обращались с какой-нибудь простудой ее родители?
— Нет! Только без конца старшего Лабуся зашиваем. То ему лоб разобьет младший брат, то ножом порежет. А как-то у них я была, видела девчонку. Ну чудище! Вылитое чудище! Ну вы скажите, как к ним ходить? — понижает она голос до шепота. — Боимся мы!
Клетка бюрократии
— Знаете ли вы, что у вас ребенок в клетке сидит? — обратилась я в местный сельсовет.
— Знаем, конечно! — ответила заместитель главы администрации Валентина Маякова. — Совсем измучила нас эта семья. Я сама была у них несколько раз, но давно. А недавно глава администрации (Нина Суетина. — Ред.) привозила инспектора по делам несовершеннолетних из Думиничей. Та и звонила, и писала по месту жительства девочки. Но нам ничего не ответили. А сами мы не можем лишить родителей прав на ребенка — дело же через суд должно пройти. Тем более что Нефеденков пообещал, что они уедут.
Наташа Нефеденкова прописана в Бежецком районе Брянска. Там был ее дом, который пропили родители. Там и надлежит оформлять документы на ее опекунство.
Я звоню в брянский отдел опеки и попечительства при отделе образования.
— Нет! Не обращались к нам! — отвечают. — А сами мы, пока у ребенка есть официальные родители, не имеем права!
Звоню в брянское управление социальной защиты, где родители получают на девочку пенсию.
— Да, Наташе Нефеденковой мы выплачиваем пенсию по инвалидности. Но если бы она умерла или ее отдали в детский дом, нам бы сообщили. А ежегодную справку мы требовать с родителей не обязаны! — отвечает начальник управления Татьяна Радькова. — У девочки оформлена пенсия до 18 лет. А что там с ней, это мы знать не обязаны! Сами посудите, у инспектора по Бежецкому району 630 детей. Когда она их обойдет? Тем более если здесь не живут.
— Мы не только звонили, но и писали неоднократно! — возражает инспектор Думинического отдела народного образования Людмила Писарева.
Вот ведь как получается: одни — не имеют права, другие — не обязаны, третьи — обращались, но не довели дело до конца.
К слову сказать, Слободка в Калужской области — село из трех деревенек и одного поселка — не вполне глушью считается. Здесь живет две тысячи человек, много образованных людей — бывших спецов оборонки. Есть хорошая школа. А до Брянска отсюда ближе, чем до Калуги: 100 и 120 километров соответственно.
После войны на месте Слободки осталась лишь одна печная труба. И уцелевшая церковь на пригорке. Вышедшие из лесов люди разбирали храм на кирпичи, тащили их вниз и строили дома. Теперь говорят, что грех это. Но церковь в Слободке так и не построили.
В самом Брянске умственно отсталыми детьми занимаются серьезно, адаптируют к обществу, приучают к труду. Есть коррекционный детский сад и реабилитационный центр для школьников.
Пока уполномоченные товарищи разбираются, кто прав, кто виноват, я проконсультировалась по поводу Наташиной болезни у детских психиатров Московского научно-исследовательского института клинического психиатрического центра.
— Существуют ли диагнозы, при которых умственно отсталого ребенка невозможно научить разговаривать?
— К сожалению, да. У этого ребенка скорее всего умственное недоразвитие степени идиотии, точный диагноз дать может только полное обследование, — ответили нам специалисты.
— Если умственно отсталого ребенка поместить в изолированную среду, что с ним будет?
— Разумеется, общественная адаптация происходит в языковой среде. Но родители порой вынуждены прибегать к изоляции из-за агрессивно-разрушительного поведения ребенка. Лечение же не всегда дает положительный результат, и иногда родители решают лучше закрыть ребенка дома, чем отдавать его в психиатрическую лечебницу. В интернаты же возбужденных детей не берут.
Незаконченная история
На следующий день, вооружившись двумя пакетами с продуктами, купленными в местных магазинчиках, я отправилась снова к Нефеденковым. Сильный ливень с грозой помешал мне прийти вовремя, и я опоздала.
Покосившийся домик с дырой в тех самых сенях, где стояла Наташина клетка, выглядел необжитым. Дверь, запертая изнутри, не подавала признаков жизни. Обойдя домик с тыла, я заметила внутренний дворик — такие строят для скота: там поят и кормят коров и свиней. Заглянув в него, я обнаружила в дальнем углу тазик, куда налилась дождевая вода. От дома вела дощатая дорожка. Так вот где моют девочку — на скотном дворе и, разумеется, холодной водой. “Печь топить нечем даже зимой!” — жаловался накануне хозяин.
В чем же предмет особой любви и пристрастия Наташиных родителей к своему трудному чаду?
В пенсии! Они получают на нее 1400 рублей, и на эти деньги живет, пусть впроголодь, но вся семья. Ни мать, ни отец не работают. Справедливости ради следует сказать, что работы в Слободке нет. В совхозе трудятся трое рабочих да директор с бухгалтером. Живых денег они не получают, а зарплату приносят мясом и молоком. Старший брат Александр Лабусь как раз в совхозе трудится. Потому и бои случаются между братьями — на мясомолочной почве, так сказать. То есть, когда старший получает мясо, младший в смертном бою отбирает его. Пьют на эти деньги или едят то мясо — этого никто не знает. Со старшим Лабусем встретиться не удалось, он пропал три недели назад.
На что они живут? Для слободчан это не секрет. Воруют да попрошайничают — сказали мне все, кого я спрашивала. Кто картошки ведро даст, кто хлеба, а кто и сала шмат.
— На Пасху ко мне приходил за яйцами, — рассказывает соседка. — Просил два яйца. Сказала: дам три, если девчонке одно дашь! Обещал.
— Почему молчим? — спросила одна женщина. — А думаете, в психушке лучше? Вот в соседних Зимницах жила одна девчонка под коровой...
— ?
— Ну то есть вымя сосала. А потом, как мать умерла, ее свезли в психушку. Так она не стала есть из миски, померла скоро.
Вот уж поистине страшен не только сам дом Нефеденковых! Страшна вся наша российская действительность, когда человек не знает, что лучше: жить в клетке или в психиатрической больнице!
...Прикинувшись все тем же “инспектором собеса” (для безопасности девочки), я обошла дом со всех сторон и обнаружила не только запертую дверь, но и задернутые аккуратно шторки на всех абсолютно окнах. Нехорошее предчувствие кольнуло сердце. Беззащитный и бессловесный ребенок, дом стоит на отшибе...
Я принялась колотить в окно. Лабусь открыл. Но в дом не пустил.
