Васильев бежит со сцены взмыленный, сдают два спектакля (“начинайте без меня”, “а костюм привезли?”, “просил немного рукав ушить, ушили?”) — все на ходу, бегом, тут же звонки: “Что дарить?” — “Да я откуда знаю, что мне дарить! Плазменный телевизор!”.
— Нет, а правда: хотелось бы возглавить Театр сатиры?
— Да минует меня чаша сия. Вот так! Это же ровно на неделю — походить и порадоваться, когда рядом со своим именем увидишь красивую приписку “худрук”. Но потом-то надо будет работать! Надо будет все переворачивать! А я…
Да, сейчас у меня наступил момент, когда я способен повести за собой группу людей. И как раз в это время мне предлагают Серпуховский музыкально-драматический театр, где 12—14 человек актеров. Пока. Тамошние СМИ пытались ответить на вопрос — какую же выгоду я имею, придя туда худруком. Да никакой! Ни дачи там, ни любовницы, ничего. Даже зарплата — это два моих съемочных дня здесь. Говорю всем: я — в полном порядке. Что-то выбираю, от чего-то отказываюсь. Но не отказался поднять Серпухов. Значит, кино — так и сказал агенту — придется отложить на год.
— Кстати, почему в далеком 1976-м из шести предложений выбрали именно Сатиру? Была же Таганка. Легендарная. Любимовская.
— А все просто. Юрий Петрович сам сказал: “Я вижу, что вы — способный человек, но как вас применить — пока не знаю”. Когда тебе такое главреж говорит, что остается?.. Да и потом увидел, что там было 10 актеров, на которых он и ставил, а ходить между ними, изображая дерево… Еще, конечно, я мечтал о Вахтанговском театре. Был туда первым претендентом. Они меня знали с училища. И вдруг Евгений Рубенович меня встречает: “Юра — вы вахтанговец, я вас очень ценю, приходите через пять лет, у меня сейчас смена поколений, вам ничего не дам”. Мне было дико обидно, но я благодарен ему за такую искренность. Наконец мои педагоги из “Щуки” направили: “Юра, иди в Сатиру, там много наших, вахтанговских!”.
— Как-то вы рассказывали, что, придя в Сатиру, застали конфликт Андрея Миронова с Плучеком…
— Да, они немножко устали друг от друга. Валентин Николаевич был очень влюбчивый человек. Вот и появился в его поле зрения Васильев. Так и говорили про меня — “На белом коне въехал в Сатиру”, помню этот разговор в кабинете Плучека: “Юра, я думаю, у вас будет счастливая судьба в нашем театре”. И сразу — 6 главных ролей и буквально все массовки! Одна роль Голубкова в “Беге” чего стоит… взросление интеллигента. Серафима Корзухина была меня старше — я мальчик супротив нее. А потом и сам приват-доцент взрослел, отвечая за судьбу этой девочки.
Помню, как вводился на этот спектакль. Роль не знаю. Сам только вернулся из Парижа. А меня Плучек зовет на сцену. Я сбрасываю одежду, переворачиваю изнанкой пиджак, кидая его на голое тело, выливаю на себя графин воды — надо было поймать атмосферу, думаю, Голубков сидел в трюме, пока плыл в Париж из Константинополя. Подхожу к Менглету—Корзухину и встаю перед ним на колени. Во мне все дрожит! И вдруг слышу, Плучек шепчет: “Достоевский! Раскольников!”. На роль немедленно утвердили.
— А что за голодные обмороки были?
— Да-да, тогда Папанов еще упрашивал врачей “скорой помощи”: “Спасите его, он хороший артист!”. Я просто мало ел, переутомление от обилия ролей — 34 спектакля в месяц. Да и получал 75 рублей, тут не разгуляешься. После этого мне повысили зарплату на червонец.
— И в наше время выжить артисту достаточно трудно…
— Ты спрашиваешь — как выжить? Мое счастье в том, что я никогда не выпадал из поля зрения, творческих пауз, простоев не было. Цель была и остается одна — стать хорошим артистом.
— Да куда уж лучше!
— Нет, нельзя останавливаться. Остановишься — умрешь. И никогда не надо ждать от кого-то милости. Не было ролей в театре — шел в кино, не было кино — в педагогику. А если уйти в запой, в депрессию, всем говорить, как я обижен на театр… Хотя был и обижен. Но я — однолюб и уйти бы отсюда не смог. Здесь знаю всех. Друзей. Врагов. И начинать все сначала?.. Нет. Я заслужил возможность выбирать: ну что, деньги или плевок в лицо (за роль, допустим, в слабеньком сериале)?
Сериалы — вещь страшная. Это конвейер, там работаешь так: если что-то умеешь — то умеешь, а если нет — то это сразу всем видно, не скроешь. Раньше даже средний режиссер был очень хорошим профессионалом. А сейчас режиссерами стали те, кто прежде держал хлопушку. А уж продюсеры что творят… снимается его любовница, и ты не понимаешь, ради чего она в этом фильме — только из-за того, что с нею можно кому-то спать?
— То есть современных артистов с Гриценко не сравнишь?
— Абсолютно! Они тоже хорошие, талантливые, но ощущение такое, что безразборные: играют все подряд… Нет, мы привыкли подходить серьезно. Вот я сейчас Дидро в “Распутнике” играл, и первое, что сделал: прочел его произведения, съездил в Париж, побывал на могиле, мне нужно было ощущение от этого человека…
— Ну да, пол театральной Москвы (женской, разумеется) ходит на вашего Дидро, смотреть, как Васильев обнажается.
— Я играю ребенка, пусть и моего возраста. Да, раздеваюсь. Но я же не атлет. И Дидро не был качком. Самое фантастическое, что я открыл для себя в театре: почти в любой пьесе находится монолог, который ты говоришь уже как бы от себя, совершенно не играя. Это выворачивает наизнанку и тебя, и зрителей. Я прорвался на этот уровень уже давно, в спектакле “По 206-й”. Всегда играл “мальчиков с содранной кожей”, а здесь впервые у меня был отрицательный персонаж — следователь прокуратуры, который для мужика-соседа требует пятилетнего срока за то, что тот ему по пьяни разбил забор. Все уже говорят: “Ну помиритесь!” — а я: “Нет, засажу!”. И там был потрясающий монолог: “Мы же распустились до предела. Я кого-то сажаю, мне звонят — отпусти”. Да, все это, собственно, сегодня происходит. И я говорю все это и понимаю, что зал, который меня только что ненавидел, вдруг на моей стороне полностью.
Уходящая Сатира. Васильев о великих
О Миронове
Андрей Саныч ко мне все присматривался, у него был интерес, потому что меня “под него” все время подставляли. Какая-то ревность, может, и была, чуть-чуть. Но она не проявлялась. Ведь в конечном итоге у нас сложились братские отношения. Мы одной группы крови. И я — честно — никогда не хотел быть похожим на Миронова (хотя сравнивали, да — ведь я пластичный, заразительный, пою и танцую). Надо стремиться быть первым. И сравнения всегда неприятны. Меня, вон, то с Жераром Филиппом сравнивали, теперь вдруг Николсона разглядели.
Андрей Саныч однажды посмотрел моего “18-го верблюда”, зашел в гримерку: “Н-да, ну стараетесь очень! В этом театре вообще два человека стараются — вы и я!”.
О Папанове
Папанов — это не тот человек, который принимает сразу. Сначала дистанция. И только когда мы вместе сыграли в “Беге”, я лучше понял наши взаимоотношения. Позже мы очень сдружились. Что значит играть с Папановым? Ничего не нужно делать — подошел ко мне, на руку поплевал, мне волосы прилизал, хлопнул: “Ну что, Чуркин? Как твоя фамилия?” — “Чуркин, а что, не видно?” — “Да что-то не видать”. Такую создавал вокруг тебя атмосферу игры и полета… Он взял меня на один из последних своих концертов, чтобы дать возможность подработать: “Что мне делать, Анатолий Дмитриевич?” — “Ничего. Просто выйдешь и объявишь… меня”.
О Мишулине
Спартак всегда меня подкармливал, приглашая в номер, — а там и картошечка горячая, и водочка, все как полагается. Он меня познакомил и с женой, был на свадьбе.
* * *
— А потом они все ушли…
— И это был самый страшный момент в жизни: гастроли в Риге в 1987-м. До сих пор вспоминаю, и такое чувство, будто это нереально. В первый день умирает Папанов, на девятый день — Миронов. Репертуар весь вылетел. Гастроли продолжаются. Остался “18-й верблюд”, и 12 дней я его играл. А в начале нового сезона в Сатире не шел занавес. Мистически его заклинило. Я был обижен на Плучека, что он не приехал на похороны. Потом-то я все понял. Зинаида Павловна его не отпустила, она сказала: “Вы хотите, чтобы был еще один труп?”. Сначала человека осуждаешь, позже начинаешь понимать — ведь с ними ушел весь его, Плучека, театр: “Ревизор”, “Женитьба Фигаро”, “Горе от ума”, огромный пласт жизни… Вот после этого он и не побоялся сделать ставку на нас, молодое поколение. Позволил мне режиссировать. И никогда не забуду его слова — высшая похвала моему первому спектаклю: “Старик, этот спектакль понравился бы Мейерхольду” (он был актером Мейерхольда, никогда не предавшим своего учителя).
— Как не устать от профессии? Неужто до сих пор есть силы буквально на голове ходить, рвать себя каждый день?
— Сам не знаю. Театр — постоянная радость, бесконечное постижение и себя, и искусства…
