В Москве интендант Анри Бейль занимался по долгу службы поиском квартир для генералов. Особняк фельдмаршала Салтыкова на Тверской улице, осмотренный сверху донизу, не подошел. Квартирьеры пошли искать другой дом по направлению к Английскому клубу на Страстном бульваре: «Клуб, убранный во французском жанре, был величествен и закопчен. В этом роде в Париже нет ничего подобного. Рядом с клубом мы осмотрели дом, просторный и великолепный, наконец, хорошенький домик, белый и четырехугольный, который и решили занять», — это запись из «Дневника» Стендаля. На какое здание обратили внимание французы? Поскольку справа от клуба проходит улица Петровка, значит, рядом стоял, как сейчас, особняк с мезонином XVIII века, я рассказывал о нем в предыдущих «хождениях». Существовал также другой, не сохранившийся «домик, белый и четырехугольный». Вот что пишет о нем Стендаль, давая представление о его музейной обстановке: «Мы устроились наконец в этом доме. Похоже, что здесь жил человек богатый и любитель искусства. Дом удобного расположения, полон небольших статуй и картин. Здесь прекрасные книги: Бюффон, Вольтер, которого здесь можно найти повсюду, и «Галерея Palias Royl».
В прошедшем октябре я побывал в этой галерее и в саду королевского дворца, поражающего строем аркад и шеренгами каштанов. Николай Карамзин в «Письмах русского путешественника», не скрывая восторга, рассказывал соотечественникам:
«Вообразите себе великолепный квадратный замок и внизу его аркады, под которыми в бесчисленных лавках сияют все сокровища света... Вообразите себе множество людей, которые толпятся в сих галереях и ходят взад и вперед только для того, чтобы смотреть друг на друга! Тут видите вы и кофейные домы, первые в Париже, где также все людьми наполнено, где читают вслух газеты и журналы, шумят, спорят, говорят речи и проч. ...Все казалось мне очарованием, Калипсиным островом, Армидиным замком».
На прежнем месте замок, витрины с драгоценностями, прилавки самых известных и дорогих фирм. Люди толпятся на соседних улицах и площади за стенами дворца. Галереи и магазины малолюдны, никто не приходит сюда, чтобы посмотреть друг на друга, не шумит. В саду тихо сидят на скамейках, любуются архитектурой и флорой. Слышно, как журчит фонтан. Хорошо бы подобный сад разбить у нашего царского чертога в Зарядье, заполнив статуями, которых так много в Париже и так мало в Москве...
Вернемся на Страстной бульвар к «Дневнику» Стендаля:
«Нам сообщили хорошую новость, что можно достать вино в погребе прекрасного клуба, о котором я говорил. ...Мы проникли в клуб через великолепную конюшню и через сад, который был бы хорош, если бы мне не казалось, что за деревьями этой страны лежит неизгладимый налет нищенства... Мы послали наших слуг в погреб, они вынесли много плохого белого вина, тканых скатертей и салфеток к ним, но очень потрепанных, мы украли их, чтобы сделать из них простыни...». Пожить в избранном доме не дал огонь, горели дома на бульваре. Карета, заполненная «тысячами вещей» и краденой скрипкой, двинулась к Тверской. Скатерти и салфетки для клубных трапез Стендаля не интересовали: «Я похитил в доме, прежде чем уйти, томик Вольтера под названием «Фацетин».
Очевидно, «налет нищенства» видел писатель в деревнях на пути от границы до Москвы, о которой сообщал сестре: «Этот город был незнаком Европе, в нем было от шестисот до восьмисот дворцов, подобных которым не было ни одного в Париже... самое полное удобство соединялось здесь с блистательным изяществом». Здесь явное преувеличение числа дворцов, но слова Стендаля с полным правом можно отнести к бывшему Английскому клубу. Колоннада из двенадцати столпов ионического стиля поддерживает портик, прорисованный рукой Осипа Бове. К главному дому примыкают дугообразные служебные крылья, называемые в архитектуре циркумференциями. Все окна и двери опустевшей усадьбы заколочены досками, и что ждет опустевший дворец на Страстном бульваре — не знаю.
Ясно одно, казенных квартир, как прежде, где жили врачи Ново-Екатерининской больницы, больше не будет. В той из них, которую занимал главный врач, хирург Иван Андреевич Мотовилов, росли его сыновья Георгий и Андрей. Обладая уникальной памятью, Георгий мог часами читать наизусть стихи Пушкина и Байрона, прозу Льва Толстого и Чехова. Но филологией заниматься не стал. После
Сыновьям дворянина, чей род прослеживался со времен Дмитрия Донского, после революции не досталось фамильное имение в Симбирской губернии. Отец после Февральской революции умер. Деньги превратились в бумажки. Но братья из России не эмигрировали: в годы военного коммунизма выжили, первыми среди соседей сообразили, когда нечем стало топить, разобрать на дрова паркет в пустовавшем доме, в годы нэпа варили хозяйственное мыло на продажу...
При советской власти пути братьев-врачей разошлись. Андрей работал по специальности. Георгий пошел учиться на скульптора. В энциклопедиях ошибочно сообщают, что родился Георгий Мотовилов в 1884 году. Как выяснили его родственники, он на шесть лет младше. В 34 года его не приняли бы на первый курс Высших художественно-технических мастерских, как переименовали Московское училище живописи, ваяния и зодчества. В 28 лет первокурсник попал под крыло академика, члена упраздненной императорской Петербургской академии художеств Сергея Коненкова, научился у него ваять в камне и дереве. Коненков показал, как создавать скульптуры из камня методом «прямого высекания», в той технике, в которой творили в Древней Греции, подобно Фидию, и в эпоху Возрождения, подобно Микеланджело.
В классе у Коненкова начинал не с нуля, скульптором мечтал быть с детства и брал до поступления в мастерские уроки у Николая Андреева, известного московского скульптора, автора памятника Гоголю. Благодаря Коненкову, руководившему по поручению Ленина реализацией «плана монументальной пропаганды», в 1918 году его студент изваял памятник Генриху Гейне: большевики причислили его к революционным поэтам. Место для него автор выбрал на Страстном бульваре, в хорошо известном ему сквере напротив больницы, где прошли его детство и юность. Памятник установили 7 ноября 1918 года, в первую годовщину Октябрьской революции. Как и все другие монументы, не принятые разочаровавшимися в революционерах жителями Москвы, выполненная в недолговечном материале композиция не сохранилась. В том году, когда после выстрела в Ленина начался «массовидный террор», расстрелы заложников, Владислав Ходасевич сочинил четверостишие, созвучное настроению попавшего под свирепую власть народа:
Я знаю: рук не покладая,
В работе мастер гробовой,
А небо все-таки сияет
Над милою моей Москвой.
Обворованный поэт эмигрировал. В вышедших за несколько дней до смерти воспоминаниях, опубликованных в Париже в год, когда его захватил Гитлер, Ходасевич со злостью высказался о памятнике Гейне.
«В 1918 году, когда большевиками овладела мания ставить памятники, на этой площадке водрузили почему-то памятник Генриху Гейне. Какой-то чахоточный господин с бородкой сидел в кресле, а у ног, ластясь, примостилась полуголая баба с распущенными косами — не то Лорелея, не то Муза. Памятник сделан был из какой-то белой дряни и внутри пуст. Зимой 1921 года я проходил мимо него. У Гейне нос был совсем черный, а у Лорелеи отбили зад, на месте которого образовалась дыра, наполненная грязной бумагой, жестянками и всяким мусором. Детей не было, не было даже ворон на голых деревьях».
Скульптор, родившийся в религиозной семье, где один из Мотовиловых прислуживал Серафиму Саровскому, занялся работой, востребованной советской властью. Лепил «Голову красноармейца», погибшего в авиакатастрофе комдива, героя Гражданской войны Яна Фабрициуса, изваял чтимую в Красной Армии «Тачанку».
Слава к нему пришла на Всемирной выставке в Париже, где экспонировалась в бронзе статуя «Металлурга» в павильоне, увенчанном гениальной статуей «Рабочий и колхозница». Молодой, атлетического сложения сталевар, опираясь на шест, напоминал по композиции прелестную «Девушку с веслом», размноженную в копиях в парках всей страны. За «Металлурга» скульптора удостоили Золотой медали, из Парижа статуя попала в залы Третьяковской галереи. Предназначалась она для Можайского путепровода, экспонировалась на многих выставках СССР, олицетворяя героя индустриализации. В довоенные годы, когда сооружались заводы и фабрики первых пятилеток, эту работу Мотовилова сравнивали с античной статуей «Дорифора», копьеносца, созданного Поликлетом, подобно тому, как «Рабочего и колхозницу» сближали с «Тираноубийцами» Крития и Несиота, на мой взгляд, без особых оснований. Но такое родство приветствовалось в стиле соцреализма.
После развала СССР, когда предпочтения сменились, в числе лучших произведений, подвергшихся остракизму, «Металлурга» упрятали в запасники. В эти дни его можно увидеть в галерее на Крымском Валу на выставке «Радость труда и счастье жизни». В Третьяковской галерее до ареста и расстрела Маршала Советского Союза Тухачевского экспонировался его бюст работы Мотовилова. Скульптор давал уроки ваяния его жене. Та связь не довела до беды. Но бюст Тухачевского, по-видимому, разделил судьбу маршала, его уничтожили, подобно многим изваяниям «врагов народа». Так, ученице Мотовилова вместо гонорара выдали молоток и приказали разбить бюст Власа Чубаря, заместителя главы правительства СССР, а потом и всевластного наркома НКВД Николая Ежова, приговоренных к расстрелу.
Награда на Всемирной выставке стала пропуском на самые престижные стройки Москвы на земле и под землей. Самые известные архитекторы эпохи Сталина — Щусев, построивший Казанский вокзал и Мавзолей Ленина; Мордвинов, создавший улицу Горького; Гельфрейх, соавтор проекта Дворца Советов; Поляков, главный архитектор Волго-Донского канала, — приглашали его в соавторы. Ему поручили выполнить многофигурный рельеф над аркой главного входа ВСХВ — Всесоюзной сельскохозяйственной выставки, где считалось за честь побывать и увидеть все самое лучшее, что производилось и выращивалось в СССР. Над новым домом на углу Тверского бульвара танцевала на одной ноге «Балерина», ставшая мишенью московских остряков.
Той статуи давно нет. Но перед входом на станцию «Электрозаводская», открытую в 1944 году, в бронзе запечатлены «Метростроевцы», в вестибюле — образы пионеров электричества, в подземном зале — рельефы тех, кого называли в годы войны «тружениками тыла». Воинскими символами заполнен наземный вестибюль «Новокузнецкой», открытый в конце 1943 года, когда в преддверии грядущей победы над Германией художники стремились увековечить подвиг армии и народа. Эти станции поражают роскошной отделкой, самым красивым на земле мрамором и гранитом. Трудно поверить, но в годы Сталинградской и Курской битв у государства нашлись силы и средства не только прокладывать линии метро, но и украшать, заливать светом подземные залы, как дворцы.
На Кольцевой линии после победы Мотовилову поручили четыре станции, в том числе самую роскошную из них — «Комсомольскую-кольцевую». О скульпторе в наши дни пишут, что «лучшего друга советских физкультурников» и «вождя» не ваял, полагая таким образом его возвысить. Но это далеко не так, Сталинской премии первой степени мастера удостоили за монументальный барельеф «В.И.Ленин и И.В.Сталин — основатели и руководители Советского государства» и барельефы в интерьерах станции «Калужская», ныне «Октябрьская». Нет больше «основателей», опустели медальоны с их профилями, на прежнем месте девушки в плащ-палатках с фанфарами и венками, вестницы славы, образы победителей под сводами перронного зала и тоннелей.
Ленина и Сталина в бюстах и статуях множили другие избранные, но им повезло меньше, чем обойденному самыми престижными и оплачиваемыми заказами беспартийному профессору Строгановского училища. Гигантскую статую Сталина на Волго-Донском канале снесли, а «Казаки» Мотовилова скачут на башнях.
Памятники, установленные в Москве при жизни Сталина, можно сосчитать на пальцах одной руки. Кроме статуи вождя на ВСХВ от «советского правительства» монументов удостоились основатель Москвы Юрий Долгорукий, Николай Гоголь и Илья Репин. Мотовилову удалось дожить до открытия памятника Алексею Толстому в сквере у Никитских Ворот. Его не разрешали устанавливать одиннадцать лет, смущали власть скрещенные ноги писателя, сидящего в кресле.
Последний успех выпал на долю мастера в 1953 году. Тогда открылась станция метро «Смоленская» глубокого заложения и высотное здание МГУ на Ленинских горах, где портал главного входа в Актовый зал заполняет фриз во славу науки. Все, что делал Мотовилов с великими зодчими, после смерти Сталина признали «архитектурными излишествами» и «украшательствами». Но как бы сегодня выглядела Москва без них?
