Попасть в авиакатастрофу страшно. Кто падал в самолете — знает. Кто не падал — догадывается. Тех, кто испытал подобное на своей шкуре и остался жив, немного: обычно самолет-убийца свидетелей не оставляет.
145 человек злополучного рейса, разбившегося под Иркутском, уже никогда не смогут рассказать о своих ужасных впечатлениях последних секунд жизни. Разве что неуязвимый “черный ящик” может передать весь трагизм ситуации обрывками фраз пилотов — Валентина Гончарука и Сергея Диденко, которые раньше пассажиров и других членов экипажа поняли, что они обречены. Поняли и до последнего мгновения боролись за свои жизни, цена которым — жизни еще 143 человек.
Падать в самолете страшно — это я знаю совершенно точно. С 26 октября 1996 года...
Та командировка не задалась с самого начала. Летели на Курилы, где случилось землетрясение и ожидались новые подземные толчки. С утра успел съездить на товарно-сырьевую биржу — чубайсовские ваучеры думал пристроить. Пока хлопал глазами на мудреную цифирь, объявили, что биржу заминировали, и всех спешно эвакуировали. Первый звоночек. Уезжал из дома в аэропорт — загорелась шахта лифта, и пришлось топать с двадцать второго этажа пехом. Второй звонок, но и он мимо. Только вырулил на взлетную полосу в первом “Шереметьево” наш “Ан-72” (прозванный за расположенные сверху на крыльях турбины “Чебурашкой”), как начал разгон для взлета итальянский “А-310”. Без команды диспетчера пошел... Наш командир корабля — Володя Таланов — едва успел в буквальном смысле слова спрыгнуть со взлетки под носом у многотонного лайнера, который мог стереть “Чебурашку” в пыль. “Можно вас, ребята, со вторым рождением поздравить...” — нервно посмеивался вышедший в салон Таланов. Это уже в третий раз прозвенело. Кабы знать...
Назад летели “по северным бочкам”: самолет принадлежал пограничному ведомству и был привязан к собственным пунктам заправки топливом. Последняя остановка — в Воркуте. Вообще-то летчики не любят слово “последний” — предпочитают говорить “крайний”, но тот день стал для “Ан-72” последним. Для нас, пассажиров (московских журналистов и курильских женщин-беженок с детьми), — крайним.
Казалось, что еще три часа лета — и мы будем дома. Беды ничего не предвещало — все шло как обычно: уселись в кресла, загудели движки, и вскоре самолет пошел на взлет. В руках — любимый Ремарк и заботливо врученный кем-то из коллег бутерброд. Впереди...
— Чего это мы высоту так быстро перестали набирать?.. — озадаченно спросил сосед Игорь Абраменко, выглядывая в один из немногочисленных иллюминаторов.
— Наверное, наверху плотные облака, и пилоты хотят пройти под ними до “окна”, чтобы без болтанки подняться, — выдал я ему первую пришедшую в голову версию, которая могла показаться правдоподобной.
— Ага, может быть, — Игорек не отрывался от окошка. — Но если ты такой умный, то объясни еще: что это за красная жидкость по иллюминатору льется?..
— Жидкость? Льется? Ерунда какая-то... — мне никак не хотелось отрываться от “Черного обелиска”, но, бросив взгляд на иллюминатор, не удержался от вскрика: — Что?!!
Тем временем обстановка в самолете стала накаляться с каждой секундой. Вначале в салон из пилотской кабины вышли летчики и, открыв какие-то лючки, стали быстро и нервно крутить лебедки. Что-то у них явно не получалось: то ли какой-то ключ не подходил, то ли руки дрожали...
— Что случилось? Что вы делаете?! — засыпали мы их вопросами.
— Спокойно, без паники! Шасси вручную выпускаем. Пристегнитесь ремнями, упритесь руками и ногами в передние кресла! Приземление будет жестким!..
Хорошенькая новость, что и говорить! Ведь мы — падаем!!! Впрочем, паники не было, не было и суеты на борту. Все добросовестно затянулись ремнями и уперлись коленками в спинки передних сидений. Только Женя Смирнов остался без места: свое он галантно уступил молодой женщине и теперь метался по салону, не зная, куда пристроить свой седалищный нерв, тревоживший парня своими предчувствиями. Отвергнув предложенную табуретку (“Какая к черту табуретка — на ней же ремней нет!”), Женя плюхнулся на колени перед девушкой и крепко прижался к ее дрожащим ногам. В голове еще мелькнуло: какой красивой может быть смерть!
Вообще интересен сам ход мысли у человека в падающем самолете. О смерти, кстати, не думается. Это как у ребенка, который считает себя бессмертным... Поняв, что посадка и впрямь будет не мягкой, я потуже затянул ремень безопасности, который до этого беспечно болтался где-то под сиденьем. Убрал в стоящую в ногах сумку книжку. Немного подумал: как бы еще подстраховаться? Почему-то представилось, что если самолет упадет, он обязательно перевернется на крышу, и тогда пол окажется сверху, и все лежащие на нем предметы будут падать вниз. Следовательно, моя сумка, в которой покоилась банка купленной на Сахалине по дешевке икры, непременно звезданет меня по голове. Значит, сумку нужно затолкать подальше под сиденье, чтобы она не вывалилась. Именно эти умозаключения и помогли как-то успокоиться и сосредоточиться. О возможной гибели напоминал лишь противный холодок, ползущий по спине вниз к пяткам. От него невозможно было избавиться, равно как и от покрывшей лоб испарины.
...Падали мы красиво. Неуправляемый самолет валился с неба на землю с высоты в тысячу метров. Почему же он, блин, падал?! Впрочем, раньше меня в аэропортах больше удивляло, как вообще эти большие железные птицы летают...
Потом, просматривая документы расследования авиапроисшествия, удалось узнать, в чем было дело. Вначале вышла из строя основная гидросистема, при помощи которой осуществляется управление всем самолетом, а потом — и запасная. Наша “Чебурашка” в считанные мгновения стала неуправляемой. Владимир Таланов (дай Бог ему здоровья!) сумел на остатках жидкости в поврежденной гидросистеме развернуть самолет и направить его обратно на взлетно-посадочную полосу. Дальше все зависело от случая и удачи.
Молниеносный расчет и твердая рука Таланова положили “Ан-72” на бетон аэродрома. Впрочем, “Чебурашка” тут же сползла на землю и на огромной скорости (тормоза не работали) помчалась к оврагу...
От сильного удара ушли в салон задние стойки колес (одна из них прорвала обшивку за моей спиной), передняя стойка обломилась, и самолет вспахал землю пилотской кабиной. Самое страшное, что от дикого удара обломились и консоли крыльев, в которых находятся топливные баки, — одномоментно из них вылилось семь тонн керосина. Любая искорка могла превратить самолет в огромный огненный факел. Потом наземные специалисты говорили, что у нас был один шанс из миллиона остаться в живых. И этот шанс в страшной игре в рулетку со смертью нам выпал.
Потом “Ан-72” мог врезаться в будку радара на земляном бугре — просвистели в нескольких метрах. Мог влететь в бочки с керосином — снесли только забор из колючей проволоки. Мог свалиться в овраг — искореженная машина замерла на его краю. Как в никулинском анекдоте: не судьба!
А вот нервишки истрепались до кончиков ногтей на ногах. Таких “американских горок” ощущать еще не доводилось! Кресла вырывались из пола с мясом (зачем в них тогда было упираться руками?!), дюралевая обшивка разрывалась, как бумага, а болты и заклепки свистели по салону, как пули. И в эти мгновения было действительно страшно. До жути, до одури, до ледяного панциря по всему телу. Казалось, что если и есть дорога в ад, то она именно так и выглядит. Пронесло...
Выпрыгнув в аварийный люк (поразительно, но ни паники, ни суеты в развороченном самолете так и не возникло), я схватил маленькую девочку и побежал вместе с ней подальше от груды искореженного алюминия, которая все еще могла полыхнуть льющимся из обломанных крыльев керосином. Замотал девчушку в свою куртку, заглянул в перепуганные глазенки и спросил, как ее зовут. “Анечка”, — тихонько прошептал этот ангел, спустившийся с небес. В то мгновение я понял, что мы — спасены.* * *Думал, что никогда больше не буду летать на самолетах. Летаю... Как все: боюсь, но летаю.
Последний раз — на следующий день после иркутской трагедии.
