По-моему, гораздо больше по свету колесят коммерсанты, артисты, особенно модные певцы и кинозвезды. Хотя в чем-то они проигрывают: их маршруты не включают скал на острове Кенгуру и ночной ловли утконосов, барханов в пустыне и встреч с коброй в горном ущелье. А по мне, не будь этого, любая поездка потеряла бы смысл.
Н.Н.Дроздов.
Из книги “Полет бумеранга”
Звоню Никасу Сафронову в больницу. “Алло”, — говорит мне кто-то, но не Никас, хотя голос знакомый. Я представляюсь и слышу в ответ: “Это Дроздов Николай Николаевич. Ты позвони через полчасика. У господина Сафронова водные процедуры. Он сейчас душ принимает…”
Какой еще душ?! — думаю я, опуская трубку. — У него же позвоночник сломан…
Господин Сафронов потом, правда, объяснил: “Сотни людей навещают. Друзья, гости сановные. Фрукты, цветы, слова замечательные… А я лежу третью неделю, тело зудит под корсетом, все чешется. Запаршивел... Ходить тогда почти не мог. Попросить о помощи неудобно как-то…
А Дроздов приехал, сразу все понял. Сестру вызвал, мигом ей задачу обрисовал… Короче, организовал мне банный день”.
Как-то захожу к нему в палату и понимаю: не вовремя. У кровати сидит миловидная девушка. Личико раскраснелось, глазки горят. На груди у Никаса — диктофон. Он устало рассказывает: “Когда наш самолет ударился о прибрежные камни (это была вынужденная посадка), мы не подозревали, что берег кишит крокодилами. Пилот попробовал выбраться наружу и тут же дико закричал. Крокодил отхватил ему ногу. Волны окрасились кровью…”
Ирочка, так зовут журналистку, трогательно сжимает руку художника. Из-за ее спины я знаками показываю ему — мол, не буду мешать. И, утащив со стола яблоко, удаляюсь в коридор.
Навстречу — в одном пакете дыня, в другом арбуз — энергично шагает Николай Николаевич Дроздов.
— Как там наш пациент? Опять полно народу?
Подношу палец к губам и тихо сообщаю: “Там дама. Интервью”.
— И о чем беседа? — тоже понизив голос, интересуется Дроздов.
— Крокодилы, кровь, — отвечаю я. — Помните, у Чехова: “Когда в пампасах бегут бизоны, дрожит земля”.
Он относит в палату гостинцы и возвращается с задумчивой улыбкой.
— Ты когда будешь писать, как мы с ним в Эквадор ездили, обязательно мне прочитай. Мало ли что… Может, я подкорректирую.
Заметив кислую мину на моем лице, он меняет тему:
— Помнишь, недавно об акулах разговаривали? Так вот, сегодня я озвучивал очередной фильм Би-би-си. Как раз об акулах. По статистике, чаще всего на человека нападает отнюдь не большая белая акула.
— А какая же? — удивляюсь я. — Тигровая?
— Тигровая вообще третье или четвертое место занимает. Белая — второе. А лидирует — тупорылая акула, или, как ее еще называют, акула-бык. Обитает в мутных прибрежных водах. Может подниматься по течению Амазонки на четыре тысячи километров! Прекрасно чувствует себя и в морской, и в пресной воде. Представь себе священную реку Ганг. Трупы нищих, тысячи живых паломников.
— Словом, от голода это чудовище не страдает...
— Даже статистика подтверждает ее агрессивность в отношении людей. Но ведь не зафиксируешь всех ее нападений на индейцев Амазонии или тех же паломников.
Помню, стояли мы рядом с корпусом больницы. Он острил по поводу подъехавшей дамы и округлых форм ее автомобиля: “Видишь, не только собаки на своих хозяев похожи”. Потом экзаменовал бакинских друзей Никаса. Спрашивал, как по-азербайджански будет ящерица, черепаха, змея... Проверкой остался доволен. И я тогда, не при всех, конечно, но довольно неожиданно спросил:
— Что вас связывает с Никасом? Вы ведь абсолютно разные люди.
— А дружат разве только похожие? Близнецы?
Когда Николай Николаевич увидел мои манипуляции с диктофоном, я в какой-то момент подумал, что он сейчас просто сбежит.
— Ты что, интервьюировать меня собрался? Ни к чему совершенно! Лет двадцать как я с этим делом закончил. Не нужна мне лишняя популярность. Та, которая есть, — тяготит. Я ведь человек научного мира прежде всего...
Такого решительного отпора я никак не ожидал. Но после долгих уговоров, апелляций к пострадавшему в аварии Никасу он наконец немного успокоился.
— Расскажите хотя бы, где и как вы познакомились, — предлагаю я.
— Пусть Никас и расскажет... Ну ладно... Хорошо... Ты уже включил эту свою штуку? — он берет с подноса кусок дыни и сосредоточенно жует. — Вместе с Никасом мы в качестве жюри заседали на вручении премии “Российский национальный Олимп”. Действительно престижная премия. Чтобы был понятен уровень, в номинации “человек-эпоха” ее получил патриарх Алексий, “национальный герой” — Терешкова, “человек-легенда” — нобелевский лауреат Жорес Алферов, “суперзвезда” — Ростропович. И мы, члены жюри, — вообще забавная ситуация — смотрели на этих людей, естественно, снизу вверх.
— Интересно, какую номинацию вы бы придумали для Никаса? Ведь как его только не называют. От светского льва до тусовщика...
— А зачем придумывать? Он Художник с большой буквы. Да, ходит на вечеринки. Ну и что, лет двадцать назад и я был не прочь... Только заметь одну вещь. К полуночи все тусовщики надираются и едут дрыхнуть. А он отправляется в мастерскую работать. Причем абсолютно трезвый. И пишет часов до шести-семи утра.
— А портреты? Многие утверждают, что он их приукрашивает в угоду заказчикам.
— Глупость несусветная. Завистников во все времена хватало. Многие портретисты любят эдак агрессивно подчеркнуть характерные особенности лица. Жесткость, угловатость. Им кажется, что именно от этого портрет приобретает особую выразительность. Никас добивается выразительности по-своему. Меня всегда поражали в его портретах глаза — абсолютно живые. И потом, я думаю, в каждом персонаже он ищет прежде всего доброту, пусть даже спрятанную где-то в глубине подсознания. Никас и сам очень добрый человек...
...Поговорив о тупорылых акулах, возвращаемся к Никасу в палату. Миловидная Ирочка с завидной скоростью поглощает дыню и рассматривает фотографию, на которой Никас запечатлен меж двух президентов — Путиным и Бушем.
Художник поясняет юной корреспондентке: “Это было в Мариинке, на спектакле “Щелкунчик”. С президентом Бушем я знаком еще по Америке. Он увидел меня и заулыбался, окликнул супругу: “Лаура, смотри, это же Никас!” Я испросил разрешения у президентов сфотографироваться вместе с ними”.
Тут Николай Николаевич Дроздов оживляется: “Самое смешное было дальше...”
Никас протестует: “Ты все неправильно расскажешь...” Но Дроздова уже не остановить:
— Мечется Никас вокруг президентов, ищет, кому бы “мыльницу” всучить, чтобы снимок сделали. Видит, в стороне темнокожий господин прохлаждается. Чей-то секретарь или помощник, думает он. И тут же берет в оборот этого бездельника. Давай, мол, снимай меня с президентами! Тот послушно фотографирует. Но оба президента почему-то отворачиваются от Никаса (тот в душе, конечно, возмущен) и улыбаются фотографу. Он и вправду оказался секретарем... — Дроздов делает паузу и хохочет: — Госсекретарем США Колином Пауэллом!
Никас разводит руками: “Я же говорил, что он все перепутает! Президент Буш сам попросил господина Пауэлла сфотографировать нас...”
Мы разглядываем другие фотографии. Никас демонстрирует снимок какого-то мальчишки и неожиданно заявляет: “Мой австралийский сын”.
— Подожди, — говорю я. — Один сын — в Англии...
— Стефано, — кивает он.
— Другой — в Австралии... А как же тот, что учительницу музыки за ногу укусил при Ростроповиче?.. Лука, кажется?
— О, Лука! Замечательный парень, — отвечает за Никаса Дроздов. — Прекрасный музыкант. Они с Никасом приезжали ко мне в гости. Он так виртуозно играл на стареньком расстроенном фортепиано, что моя теща не выдержала, прослезилась. Бросилась целовать его в маковку...
— Однажды Лука выдал номер, — вспоминает Никас. — Он у меня вообще своеобразный парень... Прилетел из Швейцарии в огромных черных очках. И никак не хотел их снимать. Говорил, что они безумно дорогие. Кто-то там ему подарил... Одна моя знакомая попросила его сыграть у нее на дне рождения в шикарном ресторане. Причем как настоящему артисту ему был предложен гонорар: 100 долларов. Он заявился в своих очках. Я ему говорю: сними, до рояля не дойдешь. В зале и без того полумрак. Он делает вид, что не слышит. Пришлось провожать его до инструмента. Так и играл, как слепой музыкант. Но как играл!.. Знакомая моя в восторге дает ему потом не 100, а 300 долларов. Он надулся, поправил очки и говорит совсем по-взрослому: “Леночка, неужели вы думаете, я из-за денег выступал? Исключительно из-за вашей красоты”. И целует ей галантно ручку. Ничего себе, думаю... А в машине он мне заявляет: “Пап, ты мне 300 долларов, пожалуйста, дай”. Я в недоумении: “Как так?” — “Ну, неудобно было у нее брать. Тебя позорить. А деньги-то мне нужны...” Вот такой он широкий жест сделал ради папы.
Мы смеемся. В кармане у Дроздова тренькает телефон: “Теща звонит, — сообщает он. — Требует Никсона...”
— Она его Никсоном называет, — поясняет он мне, передавая трубку господину Сафронову. Я умалчиваю о том, что моя мама тоже несколько раз оговаривалась и называла его Николсоном. Видимо, он невольно вызывает ассоциации с великими людьми.
— Одна из его замечательных черт — уважение к старшим. На мой взгляд, определение “светский лев” ну никак с ним не состыкуется. Он, конечно, красивый человек. Но самое главное — он сохранил в себе то, что называется провинциальным обаянием, чистотой. Светские львы, как правило, быстро стирают эти черты об острые углы города. А он сохранил.
— Ведь вы были с Никасом не только в Эквадоре и на Галапагосах, но и в Ульяновске, у него на родине...
— Мы ездили на заседание Попечительского совета Ульяновского университета. Потом были в гостях у губернатора области Шаманова. В гостиной — большой его портрет кисти Никаса. Когда такой портрет появляется в доме, он становится неким местом притяжения для всей семьи. Было видно, что портрет нравится и супруге губернатора, и его матушке...
Между прочим, когда я увидел первый альбом Никаса — как-то его не воспринял. Я человек природы, и сюрреализм мне в общем-то чужд. Но вот другие альбомы произвели ошеломляющее впечатление. Особенно азербайджанские пейзажи. Ведь я долгое время проработал в тех краях.
— А с ульяновскими родственниками Никаса познакомились?
— Мы навещали его отца. Он живет в простом доме, но Никас о нем по-сыновьи нежно заботится. И в доме своем отец ни в чем не знает нужды. Вообще ту поездку я вспоминаю с особой теплотой. Вместе с губернатором Шамановым мы отстояли все рождественскую службу в храме. Потом, по приглашению архиепископа Симбирского и Мелекесского, посетили трапезную. На самом деле не существует сейчас ни Симбирска, ни Мелекесса — есть Ульяновск и Димитровград. А в церкви словно замерло течение времен. Все по извечному канону.
— Помните, раньше писали в анкетах: “из служащих”, “из рабочих”? Правду говорят, что вы — из духовенства?
— По линии отца все предки — священники. Сам он был профессором химии, заведовал кафедрой в медицинском институте. Но тем не менее оставался глубоко верующим и набожным человеком. Благодаря ему я в детстве выучил церковнославянский язык и латынь, читал религиозные книги. Он водил меня в церковь. Хотя в 40—50-е годы это было опасно. Тем более для профессора. Отец был дружен с местным священником. Я лазал на колокольню, учился звонить в колокола. Звонил даже на Пасху.
И вот что интересно: в этом году на ОРТ меня попросили сделать передачу о праздновании Пасхи. Начали мы снимать с Василия Блаженного, потом побывали в Свято-Даниловом монастыре, поговорили в трапезной с митрополитом Кириллом, и закончили в храме Христа Спасителя. Там рядом есть церковь Ильи Пророка. Я поднялся на колокольню и позвонил. Словно вернулся в детство. Странно, но все как-то закольцовывается в этой жизни...
— А что еще вспоминается из времен детства?
— Отец очень любил природу, учил собирать гербарии, изучать созвездия, наблюдать птиц. С ним мы нашли и раскопали стоянку первобытного человека недалеко от нашей деревни в Успенском. И еще, конечно, помню лошадей. С самого раннего возраста — в седле. Рядом был конезавод. В старших классах я летом работал табунщиком. Получал по 900 рублей в месяц старыми деньгами!
Правда, работал по семнадцать часов, не вылезая из седла. Отдохнуть, прилечь можно было только на пару минут. Табун-то на месте не стоит...
...В этот вечер мы должны ехать с Дроздовым за его книгой “Полет бумеранга” — в который раз он забывает мне ее передать. Между тем Никас уже ходит. Мы даже гуляем по двору, и взгляд его то и дело фокусируется на симпатичных девицах.
— Ты не отвлекайся, — одергиваю его я. — Рассказывай про Эквадор. Николай Николаевич тебе это дело доверил.
— Ну что тебе сказать? Есть у меня в Эквадоре один богатый заказчик. Поехали мы как-то к нему в гости. Аж на трех машинах. С нами — посол России Георгий Петрович Королев. Дроздов постоянно останавливает кортеж. Вылезает на обочину и собирает в мешок какие-то редкие породы мха. Оказывается, он пообещал своему другу в Москве, тоже ученому, привезти этот мох на предмет поиска еще не известных науке клещей. Но когда Дроздов остановил машины в пятый раз, наш посол раздраженно заерзал на сиденье. Николай Николаевич и сам это заметил. Он засмущался и попытался утешить Королева: “Георгий Петрович, мой друг обязательно назовет клеща вашим именем”. Он сказал это совершенно искренне. В кругу зоологов присвоить чье-то имя только что открытой живности считается большой честью. Но Королев ужаснулся: “Ни в коем случае! Меня в посольстве и так за глаза Клещом называют...” Дроздов не растерялся: “Тогда назовем клеща Никасом”.
— Не поверю, что Николая Николаевича в Эквадоре интересовали только лишь клещи...
— Аборигены в джунглях называли его сумасшедшим из России. Я и сам поражался, с какой смелостью он ловит змей, скорпионов. Переворачивает огромные коряги и хватает гадов прямо за хвосты. Видит — известное ему животное — и отпускает его на волю.
— На планете, мне кажется, уже не осталось животных, которые ему незнакомы...
— Ты знаешь, я сам порой за голову хватаюсь! Оказывается, передаче “В мире животных” — почти 40 лет. Его голос я помню с детства. А теперь Николай Николаевич — мой близкий друг! Причем многие клянутся мне в дружбе, говорят: “Никас, дороже, чем ты, друга у меня нет”. На поверку часто оказывается, что это дежурный набор слов. А Дроздов ничего не говорит. Ему и не надо ничего говорить...
Поздний вечер. Мы с Николаем Николаевичем уезжаем от Никаса из Боткинской больницы. “Смотри-ка, — говорит он, — два “кирпича”! Проедем?” И, не дождавшись ответа, давит на педаль газа, одновременно затягивая во весь голос: “А где мне взять такую песню...”
Мы едем за его замечательной книгой об Австралии. Господи, где он только не побывал!
— Есть ли на земном шаре место, которое вы любите больше всего? — спрашиваю я.
— Пустыня.
— Шутите?..
— Абсолютно серьезно. Это любовь давняя... Каракумы. Пустыня Симпсона в Австралии, которую я пересек. Мало кому объяснишь, что такое поющие барханы. Таинство созвездий над головой. Мне кажется, только Экзюпери особенно остро ощущал романтику песков.
— А с Никасом вы куда-нибудь собираетесь вместе отправиться?
— Я знаком с двумя его сыновьями, Стефано и Лукой. А вот третьего, австралийского, не знаю. Так что придется ехать знакомиться...
