Я присел на лавочку в сквере. Две девчушки (джинсы, кроссовки, банки пива в руке) неспешно вели разговор. О жизни. О любви. О поклонниках. О смысле сущего. Невольно я слушал:
— Приехал на день рождения… Потом исчез. Два месяца ни слуху… Вроде клялся… Говорил: жить без меня не может…
Подруга в тон отвечала:
— Все они клянутся. Стопудово. Потом линяют…
Столь же невольно мыслью я переносился в те годы, когда мне было столько же, сколько юным собеседницам. И меня тогда снедали сомнения: любит или не любит, и если любит, то почему внезапно и надолго исчезает?..
Я вдруг ужаснулся: целая вечность миновала с тех пор! Как удалось преодолеть это огромное пространство — времени, испытаний, потерь? Которое лишь при поверхностном, беглом взгляде может показаться коротким, компактно спрессованным в детские кубики годов, месяцев, недель, а в реальности предстает необозримым, полным непредвиденностей океаном, неразделимым на отсеки и сусеки массивом, его-то и необходимо пересечь, переплыть — в одиночку или с группой единомышленников и в окружении врагов, оставаясь при этом в неведении касательно того, какие препоны встретятся на дистанции и какие ужасы и гады обитают в толще вод.
Как удалось не угодить в пасть небытия, не сгинуть в штормах, рассчитать силы? И твоя ли это заслуга или причиной ниспосланное свыше везение — нечеловеческое везение, выпадающее лишь любимчикам Судьбы и отчаянным везункам, родившимся в спасательном жилете? Как удалось научиться понимать людей и распознавать их, как сумелось обрести дар избегать мерзавцев (и отвечать им ударом на удар) да еще при этом сохранять (твоя ли это опять-таки заслуга?) тепло дружбы?.. Уже и родителей (верных твоих защитников от невзгод и вражеских происков) нет в живых, и скольких из близких товарищей схоронил и навещаешь на кладбищах… А все еще трепыхаешься и пытаешься настоять на своем…
Рядом две наивные души вели чистосердечную беседу и выясняли: любит не любит? Позавидовать им, молодым, вступающим в мир? Или посочувствовать? Расхлебают ли, превозмогут ли будущее?
Я родился через 6 лет после окончания Великой Отечественной войны и за 2 года до смерти Сталина. Видел живых Хрущева и Брежнева (многие уже не знают, кто это такие). И скольких великих повидал! Я знал Вениамина Каверина (кто мог предвидеть, что его “Два капитана”, превращенные в мюзикл, закончатся “Норд-Остом” и захватом заложников?), Александра Борщаговского (его “Три тополя на Плющихе” навечно запечатлели нежную дружбу между Олегом Ефремовым и Татьяной Дорониной), общался с легендарными спортсменами (Лев Яшин и Александр Гомельский) и космонавтами, актерами (Михаил Яншин и Александр Фатюшин) и политиками… В Доме литераторов, на вечере, посвященном 100-летию Бориса Полевого (храню несколько его писем, адресованных мне), вспоминали: в его кабинете (в журнале “Юность”, где он был редактором) висело полотно Пикассо, подлинник, подаренный писателю самим художником. Полевому говорили: “Борис Николаевич, ведь украдут, охраны в редакции нет”. Он отвечал: “Живем в России. Тут могут украсть шапку, а не картину”. И вот дожили до времен, когда воруют картины, да еще как — из музеев, целыми партиями. Но разве жизнь в подоснове своей изменилась? Нет, сместились акценты, выплыла новая заинтересованность в предметах, которые тырят. Явились новые кумиры. На Ваганьковском кладбище я с изумлением и горечью обнаружил: всегда утопавшая в цветах могила Высоцкого стоит голой…
Я встречался с Джорджем Бушем. Тогда (20 лет назад) он был начинающим худеньким, улыбчивым политиком. Сейчас вижу его на экране — сухощавого, с морщинистой шеей, и думаю: если бы он не был известен миру как президент США и спустился, к примеру, в московское метро — как реагировали бы люди? Уступили бы место? Или так и ехал бы стоя — как я? И уж точно: вряд ли бы стали заглядываться на него молоденькие девушки. А ведь на меня заглядывались.
Я никак не могу ассоциировать себя нынешнего с собой тогдашним, мне кажется, я — прежний, молодой и нахальный. Пытающийся напечатать каждую написанную мною строку. И конечно, я обижаюсь, когда крутые парни обращаются ко мне: “Отец, дай закурить” или “Папаша, огоньку не найдется?”, потому что какой я им папаша, я — свой, из их когорты, я их ровесник. Если в статье о молодой литературе не упомянуто мое имя (а оно за последние четверть века ни разу не упомянуто), я обижаюсь, потому что ощущаю себя по-прежнему юным.
По телевизору показывали “Берегись автомобиля”… Этот фильм я посмотрел впервые, когда учился в школе. Вообразите: электричка, на которой наш класс едет в летний лагерь, и мои друзья Володя Буянов и Сережа Манежев наперебой и взахлеб рассказывают, какую здоровскую комедию посмотрели…
И вот: никого из тех, в кого сразу и безоговорочно влюбился, глядя на экран, нет в живых — ни Смоктуновского, ни Ефремова, ни Папанова, ни Евстигнеева, ни Миронова, ни Жженова, ни Ронинсона. Они казались такими взрослыми…
