- Василий, как вы решились пойти на ковид?
- Без лишней патетики скажу: почти всё моё окружение, в том числе люди, которые, как и я, работают в частной медицине, чувствуют внутренний долг пойти и делать эту работу. Некоторые из моих коллег-врачей готовы были работать санитарами, лишь бы не оставаться наблюдателями.
- Вы не вирусолог, не инфекционист, а лечение заразных больных – всё-таки особая история…
- Мне немножко проще было перестроиться, потому что моё базовое образование – терапевт, клинический фармаколог. По второму образованию я врач-реабилитолог, и несколько лет руководил частным реабилитационным центром. Опыт управления (умения работать в режиме многозадачности) здесь тоже востребован. Я зарегистрировался на сайте Минздрава, прошёл все необходимые тесты и получил сертификат для работы в госпитале.
- Ваш недавний пост в соцсетях о целесообразности подключения к «вентилятору» тяжёлых пациентов, буквально взорвал Интернет. Также вы обратили внимание на то, что, если в схему терапии добавляют антикоагулянт (разжижающий кровь препарат), больному становится явно лучше. Ваши коллеги отреагировали жёстко: «Этот тот чувак, который всем нам рассказал то, что мы и без него знали…»
- Этот пост был моим выводом на основании чтения зарубежной литературы. Я утвердился в своих выводах как во время изучения историй болезни, так и при общении с коллегами.
При этом у нас всё равно остаются вопросы о том, насколько серьезной должна быть подобная терапия. В каких случаях она должна быть назначена в профилактических дозах, а когда - в лечебных. Клинически мы можем и не видеть, что у человека есть некий тромбоз, но по данным анализов крови – мы можем предполагать его.
Должны ли мы в подборе терапии опираться на клиническую картину или на анализы крови? Для обычных практикующих врачей вопросов много.
Не стоит также забывать о возможных противопоказаниях, о сложности лекарственных взаимодействий, о хорошем знании анамнеза больного. Сейчас, как никогда, помимо желания помочь – нами движет постулат «не навреди».
Сложнее всего, на мой взгляд, врачам-реаниматологам. Очень много данных от разных коллег из других стран. Иногда эти данные противоречат друг другу. Приходится идти наощупь, опираясь в большинстве своем на наработки той школы, в которой ты становился как врач. Им сегодня тяжелее всего.
При этом общей медицинской проблемой является то, что у нас в целом нет четких протоколов. От гипертонии и многих других заболеваний у нас есть протоколы, которые прописаны на больших популяциях пациентов. В случае же с коронавирусом мы столкнулись с ситуацией, когда исследования не закончены, а рекомендации сформулированы на наблюдениях, к которым есть много вопросов. При этом действовать тебе нужно уже сегодня. Очень непростая ситуация.
- Уже есть данные, что COVID-19 чаще поражает мужчин, чем женщин. Причём это, в основном, молодые, накачанные люди…
- Те случаи, которые я наблюдаю, другие. В основном пожилые люди с большим количеством хронических заболеваний.
В нашей больнице лежит женщина 1917 года рождения. Она в абсолютном уме и памяти. Я имел опыт работы в терапевтическом отделении нашей больницы, работая в приемном отделении, стараюсь помогать отделению реанимации ухаживать за пациентами (поворачивать их), потому что они много времени должны лежать в прон-позиции – на животе. Там тяжёлые больные, у них серьёзные сопутствующие патологии: гипертония, ожирение, сахарный диабет. Я не видел двадцатипятилетних девочек с испуганными глазами.
- Помню, как врач рассказывала о странностях вирусной пневмонии. Больной общается, пишет смс, а у него уже лёгких нет…
- По мнению коллег, это слегка преувеличенная история впечатлений молодого доктора, который попал в мясорубку. По моим наблюдениям, радиологическая картина соотносится с клинической: то есть, если в лёгких плохо по КТ – больной, как правило, тяжёлый клинически.
- Что для вас самое непонятное в истории борьбы с пандемией?
- Для меня самое удивительное только в том, что пятый месяц идёт поиск эффективных препаратов. Современные врачи, на мой взгляд, привыкли работать по протоколу и шаблону, а сейчас эта болезнь ставит перед врачами клинический вопрос: что делать, когда большинство стран не определилось с лечением.
В Голландии, к примеру, только симптоматическая терапия и антикоагулянты, антибиотиков и противомалярийных препаратов нет. Возможно, то, что мы делаем сегодня, через три месяца окажется абсолютно неправильным и выяснится, что всё надо делать наоборот. Осудят ли нас за это?
- Вам не страшно возвращаться домой после контактирования с заразными больными?
- Парадокс заключается в том, что, когда ты работаешь в эпидемиологическом очаге, ты защищён лучше, чем человек, который едет в метро. Тебе выдают одноразовые костюм, маски, перчатки. То, что является не одноразовым – проходит серьёзную обработку. На выходе из «красной» зоны есть шлюз. Ты не можешь покинуть «красную» зону каким-то другим образом.
Кроме того, я внутренне убеждён, что в течение полутора-двух лет примерно 80 процентов переболеют. Мы с коронавирусами живём давно, а с герпесом рождаемся. Герпес опаснее: он вызывает энцефалит чаще, чем это делает коронавирус. Моя жена рискует больше, чем я, потому что она – стоматолог и у неё тесный контакт с пациентами. Мы просто приняли для себя эти риски.
- Василий, вы написали: «Не подключайте меня к ИВЛ». Объясните, пожалуйста, свою позицию.
- Люди по-разному относятся к прогнозам. Возможно, я так сказал из каких-то излишне эмоциональных чувств, а, возможно, это следствие профессиональной деформации.
Я много часов отдал реабилитации пациентов. Это страшная наука, она в тройке среди медицинского персонала по суицидам, потому что зачастую ты ничего не можешь изменить.
Если это неврологическая болезнь, ты адаптируешь пациента к его дефекту. Человек хочет стать таким, как до болезни, но это невозможно. Его прежнего, больше нет. Вероятно, поэтому я очень эмоционально среагировал на приведённую в статье ресурса «JAMA» статистику смертей при подключении к ИВЛ – 89 процентов.
Выводы, конечно, слегка преждевременные, а методология статистики нарушенная. Уже есть данные, что смертность на ИВЛ в районе 36 процентов. В любом случае, правы те реаниматологи, которые настроены на выживание пациентов, ведь даже если смертность 89 процентов – есть 11 процентов на то, что твой близкий человек будет жизнь. И, если честно, – я не видел людей, которые перед лицом серьезной опасности не попробуют воспользоваться шансом…
