Бездарный Репин и уродина Джоконда
Обожаемый мною Владимир Набоков издевательски припечатал обожаемого мною Илью Репина (в мемуарах «Другие берега», так что это действительно его собственное суждение, а не мысли некоего условного персонажа): «Я даже воображал, да простит мне Бог, ту бездарнейшую картину бездарного Репина, на которой сорокалетний Онегин целится в кучерявого Собинова»... Об Иване Айвазовском автор «Лолиты» отозвался и того пренебрежительнее: «...очень посредственный, но очень знаменитый маринист...».
Обожаемый мною Умберто Эко в романе «Маятник Фуко» осмеял любимую мною Джоконду: «уродина-гермафродит, хотя для снобов она и Медуза». Правда, оценка исходит от гипотетического повествователя.
Андрей Вознесенский выразился о Джоконде и ее улыбке более обтекаемо: портняжка, закусивший в уголку рта иголки-булавки…
Можно бесконечно долго ломать голову над субъективно причудливыми вердиктами гениев и пытаться постичь причины их приятий и отторжений (взаимоотталкиваний?), капризов, пристрастий... Но с обывательской колокольни допущу простенькое, отчасти бытовое толкование, основывающееся на ограниченных возможностях элементарно «буквального» реализма. Добросовестное, дотошное копирование объекта — пусть с возвышенными целями и присовокуплением мастерски, филигранно накинутой паволоки индивидуального видения, почерка, флера, мгновенно распознаваемого (не спутаешь Боттичелли и Сезанна, Да Винчи и Тинторетто), — в какой-то миг опостылевает, приедается. Идентичность шедевра и исходного сырья наскучивает. Требуется (после того как достигнута безоговорочная схожесть прототипа и отображения) некий дополнительный нюанс, штрих, не обязательно сразу бросающийся в глаза, кульбит, переворачивающий представление о привычном, сообщающий, придающий произведению новый смысл. Присутствие такого секрета, скрытого до поры и настигающего внезапно, сродни эффекту обнаружения трупа на проявленной фотографии в кинофильме Антониони «Блоу ап» и аналогично явлению тени отца Гамлета, объясняющей шокированному принцу датскому, что внешне гладкая жизнь его королевства на самом деле имеет преступную подоплеку-подкладку и изобилует ужасами. Торжество загадки — на полотне, в книге, на сцене — отличает подлинное искусство от поделки и подделки.
Умберто Эко, Набоков, Александр Дюма, Сальвадор Дали, Пикассо эксплуатируют головоломные ракурсы, блистательный стилист Иван Шмелев берет в полон тончайшим кружевом прозаической акварели, а претендующие на общее внимание скучные мизантропы погребают спудами унылых никчемных подробностей и, сколь ни тщатся выкаблучиться, остаются пресными занудами.
Любоваться Иваном Грозным
Пока безоглядно влюблен (в женщину, мужчину, картину, скульптуру), налюбоваться не можешь объектом поклонения. Приведу речение (хотя цитат в данном полуискусствоведческом, с уклоном в семейные дебри эссе уже перебор) — из пьесы Алексея Арбузова «Счастливые дни несчастливого человека»; персонаж признается даме сердца: «Нравится смотреть, как моете посуду». Тянет съязвить: «Лучше помоги, чем наблюдать». Но простенькое излияние — о другом, и мы прекрасно это улавливаем: любимый человек хорош, чем бы ни занимался и как бы ни выглядел. Не означает, что не замечаешь минусов, но перевешивают плюсы, даже вопиющие изъяны не отвратят. До поры. Затем наступит период не обязательно охлаждения, но уж точно отстраненных, взвешенных суждений. Привычка и зашоренность микшируют прозрение. Меняющийся, претерпевающий метаморфозы — внешние и психологические — индивид остается страстно дорогим, единственным, неповторимым. Динамика образа не влияет на окончательный напрашивающийся вывод. Ну а если до тошноты надоела (перед собой и в воображении) фигура неизменного очертания?
Не представляю страстного фаната Репина, который поместит на стену репродукцию грандиозного, эмоционально захлестывающего полотна «Иван Грозный и сын его Иван» и будет неотрывно (или время от времени) наслаждаться созерцанием. Да и благостное, опошленное шоколадной сладостью «Утро в сосновом бору» Шишкина рассчитано на непротяженный контакт, непродолжительно-раздумчивое соприкосновение — ради высечения искры-озарения, очарования, восторга. Именно «вспышечный» эффект производят полотна и скульптуры, несущие на себе тавро оригинальности. Можно ли к ним привыкнуть? Нужно ли привыкать? В Лувр ради свидания с Джокондой не наездишься — и хорошо, и не надо частить; приобщение к величайшему откровению — праздник, эксклюзив, раритет, а низведи к затрапезу — и охладеешь, притерпишься, начнешь кочевряжиться: красотка не пойми какого гендерного разлива... Тут вступает в права интрига потаенных шифров, подспудно завораживающих, требующих дальнейшей увлеченности. Применительно к семейной конфигурации — неизреченно известное правило: муж и жена (если не хотят наскучить) должны преподносить себя в постоянно неожиданном имидже.
Вот и мастер кисти или пера манит нетрафаретностью, нестатичностью застывшей композиции, вербует вовлечением в распутывание ребуса, приковывает шансом свежо истолковать каноническую доскональность. Угадывание закамуфлированного второго плана (труп на фото, тень призрака!) трогает еще и ностальгическим возвращением к себе поверхностному, прежнему, себе наивному, «доголоволомного» периода.
Привлечь Антониони за терроризм
Делается ли книга от перечитывания приевшейся, набившей оскомину досужестью?
Становится ли полотно от бесконечного елозанья по нему глазами банальной расхожестью, общим местом?
«Не оглядывайся, иначе превратишься в соляной столб»?
В данном контексте философия быстротечной сиюминутности: будущее не настало, прошлого нет, стало быть, то, что в руках, и есть единственная подлинность — не выстреливает разрушительно и не разлагает гармоничную цельность волшебства: чудотворные остановленные по завету Гете мгновения затрагивают такие струны и глубины души, что в пепле вспыхивают алмазные проблески.
Согласно сегодняшним отечественным правовым меркам следует привлечь Антониони за пропаганду терроризма: в фильме «Забриски поинт» юная героиня многократно взрывает (мысленно, к счастью для могшего подвергнуться уголовному преследованию режиссера, будь он жив) отель, представляющийся ей средоточием зла, которое несет человечеству унифицирующая всех под одну гребенку цивилизация. Эта посвященная воспеванию безбрежной свободы лента может показаться ныне архаичной. Ну, угнал безалаберный парнишка спортивный самолет (а не лайнер с пассажирами). Ну, убили бунтующие студенты полицейского (а не наоборот)... Однако великий мастер не был бы кудесником мирового масштаба, не сумей внедрить в кинопритчу заряд неустаревающей горячей горючей актуальности. Свобода (и в творчестве тоже) достигается величайшим самоограничением. Антониони не утруждался вивисекциями, вырезыванием длиннот. Нынешние режиссеры, подозреваю, уместили бы его идею в получасовую короткометражку. Однако фильм-то ведь о свободе. В том числе свободе бесцензурного самовыражения...
На вернисажах молодого художника Александра Трифонова поражаюсь его вольному обращению с историческими персонажами (Моцарт и Сальери, Мария Стюарт) и каноническими первоисточниками, не устаю подступаться к его неожиданным трактовкам массово известных полотен знаменитейших предтеч. Отсылка к шедеврам Брейгеля и Саврасова в композициях «Поклонение волхвов», «Замок», «Ранняя весна» очевидна. Но сфокусирован не холодный слепок посмертной маски, а сопереживающий, помноженный на опыт истекших веков взгляд, предпринята смелая интерпретация, осуществлено переплетение давнего и сегодняшнего. Наслаивание аллюзий, параллелей — достаточный повод, чтобы, опираясь на две точки в пространстве, прочертить линию, уходящую в бесконечность. Погружение в фантазии Александра Трифонова навевает уверенность: время течет в перекрещивающихся, бывает, встречных направлениях.
