Старый Новый год, наследие юлианского календаря, воспринимался как завершение новогоднего цикла. К тому же — «старое», наряду с «импортным», в советских реалиях означало одновременно «лучшее», «редкое» и «для понимающих». Вот, скажем, в первых же кадрах «Старого Нового года» на роскошных панорамах зимней Москвы среди «Жигулей» и «Волг» стоит несуразной каретой какой-то довоенный трофейный автомобиль. Большинству тогдашних зрителей — рухлядь, а ценителям — раритет.
Впрочем, коллекционеров ретроавтомобилей среди героев фильма нет; напротив — их мир весьма практичен и при этом довольно богат. Их квартиры — «трешки» в таких же домах, как у Жени Лукашина и Нади Шевелевой из «Иронии судьбы», с большими кухнями и улучшенными планировками. Ездят они на новейших «Жигулях» шестой модели. Это именно что московский верхний средний класс, только разного происхождения.
Одни, Себейкины из верхней квартиры, горожане в первом поколении, другие, Полуорловы из нижней, — во втором-третьем (но не больше — и это принципиально важно). Это — детство в большом городе с музыкальными школами и музеями или в деревне либо поселке с гармошкой и натуральным хозяйством — и образовало единственное заметное, будто бы классовое, различие между семьями. Но если как следует всмотреться, общего между семьями Полуорловых и Себейкиных намного больше, чем кажется с первого взгляда.
Полумилорд Полуорлов
Человек в «униформе преуспевающего москвича семидесятых» — дубленке, ушанке и белом шарфе — выходит из дверей какого-то учреждения и садится в оранжевую «шестерку», припаркованную на тротуаре рядом с десятком других «Жигулей». Ряды припаркованных «копеек», «одиннадцатых», «двушек», «трешек», «шестерок» — примета квартала, где размещаются небедные и престижные учреждения.
На дворе зима, и автомобиль грязноват, чуть потерт (хотя ему не больше трех лет от роду). Семидесятые — первое десятилетие в СССР, когда автовладельцы-частники массово стали ездить зимой: вместе с «Жигулями» пришел в быт удобный антифриз. Бросив на заднее сиденье кожаный портфель, мужчина — Петр Полуорлов, которого играет Александр Калягин, — едет домой, где легко паркуется во дворе и, продираясь через мебель и скарб переезжающих новоселов, поднимается на этаж. В руке у него предмет, похожий на смартфон; если приглядеться, становится понятно, что это хромированное зеркало от «жигуленка». Да, где-то до середины девяностых их, как и щетки «дворников», было принято снимать: воровали.
Дом Полуорловых полон антиквариата (например, почти вся мебель — кресла, стулья, диваны — дореволюционная). Это своеобразный маркер — «жизнь удалась» — для определенной страты тогдашней Москвы. Старинная люстра, часы с боем, тканевые абажуры. А если что новое — то хорошая репродукция знаменитых «Мягких часов» Сальвадора Дали (ну, не подлинник же!).
Настоящая старая интеллигенция, правда же? А вот и не совсем. Скорее люди, более или менее хорошо понимающие, как выглядит такая интеллигенция, и очень хотящие ей казаться. «Старые работники культуры» — любимая самоидентификация тетушки Анны Романовны (Евгения Ханаева).
Доказательства? Извольте: антиквариат, как мы узнаем из дальнейшего хода событий, — из комиссионки (тогда как в настоящих «хороших домах» такие вещи — фамильные). А репродукция Дали и есть репродукция: в «старых хороших домах» положено быть подлинникам, хотя бы и от малоизвестных авторов.
На стене — фотообои (гламур!) и внезапная посмертная маска Пушкина: тиражная штука, хороший подарок из тридцатых–пятидесятых, явно «приданое» от Анны Романовны, обожающей романсы девятнадцатого столетия. В разговорах — цитаты из Пастернака: как известно, «отмененного» (то есть — фронда!), но не запрещенного (то есть — легальная).
В скобках заметим, что знание Пастернака в шестидесятые годы — действительно было маркером принадлежности к определенному кругу «думающих и чувствующих»; но уже в семидесятые — не было ли это знание почти массовым, хотя все еще престижным?
Сам Петр Полуорлов — прикладной ученый, завлаб одного из НИИ; его жена — домохозяйка с хорошим образованием; ее брат Гоша — виртуоз-баянист в бархатном костюме-тройке; его жена — учительница, которую украшают крупные перстни и сигарета, но портит грубый сержантский голос и выражения... Кто из них настоящая интеллектуальная элита? Возможно (хотя мы ведь не знаем наверняка), — только гости, пришедшие на праздник не без личного интереса: Гоша отправляется в Париж, и они хотят заказать ему редкий аксессуар для машины.
То, что интеллектуализм поверхностный, — раскрывается во время квазифилософских бесед, последовавших за припадком минимализма у главы семейства. Это потом выяснится, что причиной всему — неприятности на работе: тему с биотуалетами (септиками? Очень может быть!) Полуорлову закрыли. Но разговоры идут поначалу совсем не об этом, а о «бездуховности». И, увы, так, что участники — даже когда не путают Сократа с Диогеном — не могут покинуть замкнутый круг популярных в журналах и телепередачах тех времен мыслей.
И вот тут задумаемся: а сами-то мы сорок с лишним лет спустя — далеко ли ушли от героев фильма?
Вот баянист Гоша: «В Риме, я сам видел, все старье в окно выбрасывают!». «Раз и всё — вот это по-нашему, по-русски!». «Да я два года — два! — на рыбалке не был, к бабушке доехать не могу. А Париж… Глаза бы мои не глядели!». «Вот увидишь: отращу бороду и пойду босиком по Руси! И приду к бабушке: здравствуй, бабушка, я тут». Сколько вспоминается вполне нынешних — родившихся примерно в год выхода фильма — московских почвенников. Теперь, правда, они (мы) не только мечтают о домике в деревне, но часто его и покупают, а порой и переезжают. На время — пока не нужна московская работа, школа и больница...
А вот Анна Романовна: «Раньше люди музицировали, пели! Шарады, фанты!». «Мы, старые работники культуры, помним, какие были булочки!». «Я — сверчок?!». «Мужчина должен куролесить, взбрыкивать, фонтанировать!». «Учит нас, старых работников культуры, а у самой лицо — пирожками торговать!». Ведь тоже знакомый типаж, правда? В любой школе найдется. Как и та, другая учительница — сестра Полуорлова Инна: «Я — Георгий! — одета хуже, чем Ольга Барятинская из 7-го «Б»!».
Наконец, сам герой Калягина: «А еще называем себя потомками русской демократической интеллигенции. Вещи, вещи! Одно барахло на уме! Душа, дух, духовность — посмотрите на себя! Стыдно! Не надо это! Понимаете, это же пошло! Лучше на полу, на земле... В кого мы превратились!». Петр Полуорлов вообще набит тогдашней «повесткой», на удивление схожей с нынешней: «Глобальный стресс, автоматизм... Куда идем и куда заворачиваем. Вместо того чтобы ограничить потребности!».
«Сами себя изнежили, ватой обложили. Ходить разучились, есть не умеем, пить не умеем» — и тоже ведь вполне актуально.
Ведь смешно: как в 1980-м, так и в 2024 году за столом «думающие и чувствующие» могут обсуждать одно и то же — как портит экологию авиация (от Парижа до Нью-Йорка столько кислорода тратит!..). И призывать к минимализму среди по-настоящему дорогих вещей. И толковать о том, что спасение — в почве. «Голый человек на голой земле — это современно!». Про голого человека — это, кстати, из пьесы «Савва» Леонида Андреева, а тот взял у Плиния-старшего… Но читал ли хоть один из собравшихся праздновать старый Новый год хотя бы Андреева?
Артель «Буратино»
Новоселы, мимо которых протискивался Полуорлов, — это их соседи сверху, Себейкины. Как выясняется, зовут их так же — Петр и Клавдия, но с первого взгляда кажется, что эти два семейства социальные антиподы.
Это видно по речи: «Гля, носок засосало!» — первая реплика из этой квартиры, от друга Василия. «Мое!» — все время защищает свои вещи девочка Лиза. «Лизка, цыц!» — шумит отец. Вообще, фразы Себейкиных — простые, слова короткие. Зато этих слов много, и они громкие — в противоположность выдержанному молчанию Полуорловых.
Это видно по поведению: в отличие от Полуорловых у Себейкиных нет понятия о личном пространстве. Хозяйка, Клава, громка и груба — полная противоположность Клавдии Полуорловой, ведущей себя как настоящая леди. «Щас! Привет!» — громогласно вступает она почти в любую ситуацию; и эта громкость маркирует именно «простонародность» семьи. Вспомним, как случается морщиться нашим интеллигентным современникам, слыша общение в подобном стиле на отдыхе («Тагил!» и прочее).
Наконец, и вещи у Себейкиных — хоть и здесь дом полная чаша — совсем другие. Ковер — тканая репродукция перовских «Охотников на привале», а на другой стене столь же хрестоматийные васнецовские «Три богатыря». Картинки из учебника «Родная речь» (что и неудивительно, высшего образования ни у кого в семье нет). Это, стало быть, вместо Дали, как и сервант-стенка — вместо антикварных буфетов.
Зато живо обсуждается еда и выпивка: водка дорогая «Столичная» — «у нас не застоится», огурчики в салат «надо сердечками резать». А еще жилплощадь: расширились, выписав «бабушку из деревни», а ее дом продав «каким-то художникам» и на эти деньги приобретя новую обстановку. Дом продали, а привычки остались: «соли в доме много должно быть!» — командует теща.
Бытовые удобства для Себейкиных пока в новинку, особенно для деревенского старшего поколения: холодильник (однокамерный «ЗиЛ», простой, но надежнейший) теща главы семьи порывается «накрыть салфеточкой и поставить прямо в комнате». А люстра на пять рожков вызывает протест Клавы: «За свет не расплотишься!». Зато какую детскую радость вызывает домашний телефон — и это, кстати, жизненно: не так-то быстро и просто ставились в советские времена домашние аппараты, тут надо было и обивать пороги, и подмазывать.
А главное — если Полуорловы обсуждают бездуховность и как минимум на словах хотят от нее уйти, то Себейкины не таковы. «Одного «хорошо» на всех не хватит!» — вот кредо этого семейства. Тут по экзистенциальным вопросам выступает только глава семьи, зато как!
«Снегоочиститель, и тот на себя гребет!». «Как мы есть государство рабочих и крестьян, то свое — нам отдай!». «Общество? Вон мое общество!». И, наконец: «Мы могли бы быть мастерами. Но только мы не хочем, потому что мы хочем как люди пожить!».
Как люди
Вот это самое «как люди» здесь ключевое. И не только у Себейкиных, но и у Полуорловых (зачем бы иначе они покупали антиквариат? Желание одно, только «люди», взятые за образец, разные). И тем оба семейства здорово похожи друг на друга.
Да, у Себейкиных матриархат при общем обилии мужиков виден сразу: взять хоть тещу, которая потому и таскает ковры с холодильниками сама, что мужчины уже знают — не угодить. И точно: когда она в изнеможении уступает место на прибивке ковра мужчинам, находит в себе силы подбочениться и оценить: «Криво!».
А у Полуорловых Клавдия, сверхвоспитанная женщина, крайне сдержанна. Но почему-то сразу видно, кто именно в доме хозяин, а кого дражайшая половина держит на поводке, привязанном к самому нежному — к самолюбию.
Фарфоровые статуэтки слоников у Себейкиных вполне соответствуют бронзе конца XIX века у Полуорловых. Портвейн — грузинскому сухому в хрустальных бокалах. «Хасбулат удалой» — «Я в весеннем лесу пил березовый сок» (обе песни — авторские, ставшие уже сейчас народными).
И проблемы супружеских пар среднего возраста тут одинаковые. И ностальгия о бедных, но романтичных временах до и сразу после свадьбы. Правда, есть и разница: у Себейкиных поутру игривость проявляет муж, а у Полуорловых — жена (правда, обе в халатиках — и тут сходство).
И параллельно — очевидно, так и задумано авторами — вспыхивает разрушительная энергия: раздосадованные мужчины поутру крушат кухни, срываются на детей, сбегают («Надолго!» — «На три дня!»). Осмысляя побег на чисто мужской территории — в бане. Получается — хоть на вид и разные люди, очень разные, а суть одна?
А вокруг — мир, который служит для обоих семейств единым театральным фоном. Вот — прогрессивные молодые соседи, которые танцуют на площадке под «Бони М» и поют под гитару. Дети строят снеговики и катаются на санках по тротуарам и паркам — тогда еще не было принято чистить дорожки до асфальта. А коммунальщики сворачивают новогоднюю атрибутику — все, праздники прошли, пора браться за новую жизнь.
Добрый дух Иван Адамыч
Кто такой Иван Адамыч — большой вопрос. Иван — значит, самый типичный русский. Адам — понятно, первый человек. «Завсегда с народом», — говорит он: жили в деревне — и я в деревне, живем в городе — и я в город.
Домовой, стало быть? Добрый дух? А может, и еще больше того. Ведь мало того, что он Иван — Иоанн; у него еще и лесенка деревянная весь фильм в руках. Лесенка — «лествица» Иоанна Лествичника, символизирующая духовное восхождение к праведности. И цитирует Адамыч то Экклезиаста, то Новый Завет; «не в церкви!» — шумят на него простоватые Себейкины. Ну да, ну да; как будто бы Дух не дышит везде, где хочет…
«Римлянцы, совграждане!» — ерничает, конечно, добрый ангел-хранитель с лицом юродивого. А ведь его собственные, не цитированные афоризмы достойны не меньшего уважения, чем общепризнанные цитаты.
«Кто думает, как жить лучше, а кто — как быть лучше». «Телевизора все больше, детей — все меньше». «Питание все лучше, а здоровье все хуже»…
А главное, что Адамыч повторяет два раза. «Человеку ничего не надо, окромя того, что есть». И на вопрос, который задают ему оба семейства: «А что у тебя есть-то?» — отвечает спокойно: «Все!». И не «что есть, то и надо», а прямо-таки «что надо, то и есть».
Кто это? — спрашивает поначалу Полуорлов. Да и до самой бани не принимает Адамыча всерьез. А вот дети понимают сразу,. Будьте как дети — сказано, может, и Иваном Адамычем тоже.
Новое поколение
Кстати, дети-соседи — Лиза Себейкина и Федя Полуорлов — по ходу фильма знакомятся, и очевидно, что «это начало прекрасной дружбы». Оба свободолюбивы, оба устали от семейных дрязг и слегка стесняются родителей… И повторится все, как встарь: девочка-собственница с рефлексирующим мальчиком-свободолюбцем отлично воспроизведут семейные сценарии.
А вот кто откровенно пугает — это безымянный Студент, родственник Себейкиных. Полуобразованный, но много о себе понимающий, он провозвещает новые правила. «Есть специалисты, они пусть и делают». «Богатство общества определяется количеством времени у его граждан». И еще ведь, паразит, для большего веса Карлом Марксом прикрылся! Через десять лет настанет его пора — вполне возможно, что этот хваткий и презирающий людей комсомолец ох как выбьется в люди. В большие, богатые и зубастые.
В финальных кадрах слова о том, что пора начинать новую жизнь, произносятся на фоне нового здания МХАТа на Тверском бульваре. Шутка для своих: этот долгострой был болью театра, которым руководил поставивший фильм Олег Ефремов и в котором играли почти все актеры «Старого Нового года». Новая жизнь через несколько лет и правда началась — в том числе с разделом МХАТа на «Горьковский» и «Чеховский». И только ли МХАТа, скажем мы. Вся страна разделилась. Советский человек вроде бы тоже кончился за отсутствием советского строя.
Но давайте посмотрим еще раз «Старый Новый год». Разве это не зеркало нас теперешних — как минимум многих из нас? А интереснее всего то, что авторы — и драматург Михаил Рощин, и режиссеры, и актеры, — жестко «анатомируя» всю неприглядность жизни, не призывают с этим бороться. Потому что бесполезно. Принять и как-то жить тем, чем есть, — такой, получается, рецепт. И вверх — по деревянной лестнице с укрепленным на ней шестом, достающим если не до неба, то хотя бы до потолка.
