И оказалась я на перепутье: либо толкаться в комиссии и всякие органы, где будут меня посылать по разным адресам, либо самой поехать по указанному адресу. Я выбрала второе.
А адреса-то у меня на самом деле не было, а были только кое-какие координаты. Сначала я огорчилась: еду на деревню к дедушке, встану в чистом поле и буду у всех спрашивать… А потом поняла, что была в этой путанице определенная система, некий замысел высших сил, только открылось мне это позже.
Когда именно?
Да в тот самый час, когда редакционная машина остановилась на пыльном пятачке в селе Рахманово. Из письма следовало, что семья Ольги Смотровой, которую приневолил священник, живет здесь. Ну и где их искать? Поскольку написано, что ее родители алкоголики, я решила обследовать главные “точки”. Пивной в Рахманове, как выяснилось, нет, а горячительное покупают в магазине возле бани. Приезжаем в баню. Там на лавочке в лопухах сидят женщины, и одна из них говорит, что ее сын учился вместе с братом Ольги. Брат хороший, а про Ольгу — да, люди рассказывают, отдали ее насильно за священника. Как узнать адрес родителей? В школе, где ж еще.
В тот день школу перед началом учебного года принимала высокая комиссия. На дворе ни соринки, в открытую дверь виднеются надраенные полы. Оказались мы там некстати. Но только я упомянула фамилию Смотровых, какая-то учительница и говорит: господи, может, у вас получится, хоть вы что-нибудь с ними сделаете… Живут они в селе Казанском, там, возле магазина, красный двухэтажный дом — такой, как после артиллерийского налета, не ошибетесь. Подъезд один — как войдете, сразу направо. Только вы внутрь на заходите…
Приезжаем в Казанское. Стою на пятачке возле магазина и диву даюсь. Проходит мимо подросток — глаза, как холодец, и сам какой-то серый. Проходит второй — мертвецки пьяный. Проходит третий — да как пройти, когда его заносит то налево, то направо. Однако запаха сивушного нет — похоже, наркоман. И с ним приятель, совсем еще щегол, тоже по прямой передвигаться не в состоянии. А на горизонте появляются барышни — есть ли им по четырнадцать? — в набедренных повязках, на обгрызенных ногтях черный лак, щеки свекольные, брови угольные, тени сизые. Возле них тормозит машина с “быками”. Они в нее со смехом садятся. Фильм ужасов, дневной сеанс.
Топчусь возле красного дома. Выходит женщина. Я к ней — не знаете ли, где живут Смотровы? Она — к другой, только что вышедшей из того самого подъезда: Марин, не знаешь, кто тут у нас Смотровы? А Марина отвечает: а я кто? Я и есть Смотрова.
Стоим. Дама — спелый баклажан. Глаза заплыли, зубы в прошлом.
— Тебе чего надо?
— Я хотела бы поговорить о вашей дочери…
— Щас. Мне некогда, дела. Иди к моей матери, вон дом напротив, квартира шесть. Она тебе все расскажет. Фамилия Трубочкина. Поняла?
Как не понять… Звоню, а сама думаю: а ну как и здесь живут баклажаны? Открывает старушка. Приветливо приглашает войти. Объясняю, зачем приехала. Она на меня смотрит и молчит — я тоже смотрю и молчу. Чудно.
А лицо у нее такое славное, что можно и еще помолчать.
И тут она говорит: вы хотите Олю вернуть сюда? Не делайте этого. Ее за бутылку продадут.
Нина Федоровна Трубочкина 40 лет проработала ткачихой на Рахмановском шелкопрядильном комбинате. Ее старшая дочь Марина, Олина мама, раньше тоже работала на этом комбинате. Живет Нина Федоровна, прихожанка старообрядческой церкви, с семьей младшей дочери Татьяны. Оля познакомилась с отцом Дмитрием — он тогда еще не был священником — на службе в храме. Сейчас он служит в деревне Андроново, люди его очень хвалят.
В семье Марины Михайловны и Николая Николаевича Смотровых пятеро детей: Саше 24 года, Алеша служит на флоте, Мише 17 лет, Оле 16, а младшему Юре — 14 лет. Муж Нины Федоровны был запойным алкоголиком, и она думает, что ее дочери именно от отца получили плохую наследственность.
Глава семьи Смотровых дважды сидел в тюрьме за кражи. Пьют они с женой люто. Удивительно, что старший сын, который живет в Рахманове с женой и ребенком, не пошел по их пути, не пьет, работает и живет нормальной человеческой жизнью. Второй сын, Алексей, в армии, давно не пишет, у бабушки уже на сердце камень, но ему сюда возвращаться ни в коем случае нельзя.
Почему? Младшие братья, Миша и Юра, работают могильщиками на трех кладбищах: одно здесь, в Казанском, и два — в Рахманове. Алексей, пока не ушел служить, тоже рыл могилы. На кладбищенские деньги вся семья и существует. Родители-то не работают, а пить на что-то надо. Про Мишу и Юру бабушка сказала: парни смирные, выросли в нужде, ничего хорошего в жизни не видели. А Оля? Она добрая, в клубе выучилась играть на гармони. Отец проведал как-то, что она гармонь оставила в клубе, забрал ее и пропил. Отец Дмитрий узнал, кто купил гармонь, поехал и выкупил ее, а то Оля очень расстроилась.
Олю и всех детей окрестил друг семьи, отец Сергий, теперь — инок Симеон. Было это на речке Слагавке, как в старину… Оля сама стала наведываться в церковную школу, ей всегда в церкви очень нравилось. А Нина Федоровна уже который год ходит в лес за грибами и ягодами, потом наварит, насушит и несет в церковь.
Говорит: зима длинная, постов много — надо помочь. И всегда она в лес с собой брала Олю, чтобы без дела не сидела. Бывало, продаст что собрали и купит ей одежду или обувь. Жить как-то надо.
Оказалось, что Нина Федоровна всю жизнь пишет стихи. Семь лет назад добрые люди помогли издать крошечную книжку, называется она “За солнышком”. На обратном пути, когда мы поехали к Оле, открыла я в машине эту книжку и попала под радужный ливень.
Ах, иван-чай! Разлитый для двоих,
Ты был горяч, да изменил мне друг.
Брожу в местах, когда-то дорогих,
И рву цветы, не обжигая рук.
* * *
Нажала я на кнопку звонка и жду, что откроет мне дверь священник в летах, а на пороге появился совсем молодой человек двадцати трех лет. А за ним и та, которую я с утра ищу по окрестным деревням: худенькая до прозрачности, глаза настороженные, стоит на крыльце и перебирает тоненькими пальцами край кофточки.
Объясняю, почему приехала. Добрые люди написали, что соблазнил Олю священник, бьет ее нещадно, заставил сделать аборт, спасать ее надо. Вот я и приехала спасать. Сидим мы с отцом Дмитрием в комнате и смотрим друг на друга, а Оля тем временем на стол накрывает, чай пить. Пока сходила за вареньем, мы с отцом Дмитрием обменялись первыми словами.
Ну что сказать?
Если оставить в стороне то, что Дмитрий Коклеев — священник, — а я считаю, род его занятий к нашему разговору отношения не имеет, — то выяснится следующее. Молодые люди познакомились в церкви, полюбили друг друга и решили пожениться.
Жених за неделю до венчания поехал к Олиным родителям просить благословения. Он его получил. 19 ноября молодые обвенчались, а вот зарегистрировать брак в ЗАГСе не смогли: им сказали, что несовершеннолетняя может выйти замуж только если она ожидает ребенка. Липовую справку о беременности Оля и Дмитрий, наверное, могли бы раздобыть, но им это не пришло в голову.
Теперь по поводу убиенного младенца. Письмецо насчет того, что Дмитрий заставил Олю избавиться от ребенка, видимо, написал кто-то из Олиных родных — ну не дает людям покоя, что Оля живет другой жизнью. Что ж, Олю и ее мужа пригласили в милицию, в отдел по делам несовершеннолетних, они написали объяснение, им посоветовали поставить штамп в паспорте — как мы уже знаем, ничего не получилось. Вот, собственно, и все.
Понятно, все это я знаю со слов Оли и отца Дмитрия. Мне могут сказать: наврали тебе с три короба, а после того, как журналист ушел, муж взял кочергу и стал колотить несчастную девочку, чтобы знала свое место. Но, понимаете, что-то не похоже. Оля — человек бесхитростный, и долго играть роль для заезжего гостя она бы не смогла. Дом, в котором она живет с мужем, — нормальный человеческий дом, в отличие от отчего дома, в который проще всего проникнуть через разбитое окно, всегда пожалуйста.
В том-то и дело, не похожа Оля на человека, которого застращали и силой удерживают в доме священника. Жизнь ее достаточно била, чтобы она научилась принимать решения, по крайней мере одно — такое, от которого зависит ее будущее. И все прекрасно понимают, что бывают такие минуты, когда человек стоит на краю — и сколько бы ему ни было лет, он становится старше на эту вот беду. И возраст тут ни при чем.
Конечно, если бы она росла в другой семье, я бы сказала, что ей нужно учиться, что замуж она еще успеет — по виду подросток и подросток, никак не замужняя женщина. Но в этом и вопрос: успеет ли? Потому что если младшие братья зарабатывают на жизнь рытьем могил, то может и не успеть. Ведь для пьющих родичей она — товар, на который есть спрос. В Казанском мне сказали, что Олины родители за бутылку не прочь были отдать Олю напрокат гостям с юга. Ей всегда удавалось убежать, но бутылки опорожнялись и нужны были новые…
Говорят, все Олины подружки и сверстницы из Казанского пошли по рукам. Верю — уж очень многие мои собеседники повторяли это, не сговариваясь.
Оля выбрала другую жизнь. Эта другая жизнь полна славных мелочей. Ну, к примеру, мать отца Дмитрия Елена Геннадьевна научила Олю готовить. Теперь невестка умеет стряпать щи, плов, солянку, а недавно освоила кабачковые оладьи. Еще занимается шитьем. Надо же для любимой куклы сшить что-нибудь летнее… И на огороде дел полно. А еще они с отцом Дмитрием решили отремонтировать комнату. Дел хватает. Да, чуть не забыла. Оле очень хотелось иметь козочку, и муж купил ей красавицу, назвали Белкой. Жалко, что она не дает молока. Ну, дело наживное.
* * *
Мы уже прощались, когда Оля незаметно вышла — нашли мы ее в пустой комнате, где она сидела и плакала, закрыв лицо руками. Я попросила оставить нас одних и спросила ее, не хочет ли она прямо сейчас уехать отсюда? К родителям, в детский дом, в газету “Московский комсомолец”, в приют — да или нет? Машина у ворот — только нас и видели. И она, уже не выбирая слов, стала рассказывать мне, как ночевала в собачьей будке, как в восемь лет пошла мыть пол в магазине, как сама стала ходить в церковную школу, как училась играть на гармошке, как стала зарабатывать себе на жизнь, когда другие еще играли в куклы, — а слезы все текли и текли, а она все говорила и говорила.
И вот что интересно. Люди спустились на дно Мирового океана, и теперь там, на дне морском, плещется наш российский флаг. То есть нет нам преград ни в море, ни на суше… А вот о том, что делается в ста километрах от Москвы, никто, выходит, не знает. Точнее, не желает знать. А зачем? Это по телевизору не покажешь — уж очень страшно. Даже нам, привыкшим смотреть черт знает что, и то глядеть на это неохота. Правда, я никак не могу понять, чем таким важным были заняты люди, которым по должности положено знать, как живут дети в неблагополучных семьях. Семья Смотровых — это семья, для которой надо бы найти другое прилагательное, поскольку “неблагополучный” — это всего лишь словечко из жестяного чиновничьего лексикона, а тут нужны совсем другие слова. Значит, мудрые наставники детей не знают о том, что подростки Смотровы зарабатывают на жизнь рытьем могил? А что они тогда знают? Как писать отчеты о проделанной работе?
Мы уже ехали в Москву, когда мне позвонила Олина тетя, Татьяна Михайловна. Она спросила, не могу ли я вернуться — она должна рассказать мне всю правду о том, как отец Дмитрий издевается над Олей. Уж не она ли написала письмо по инстанциям? А если она — зачем? Оля сказала: “Из ревности. Потому что я выбрала другую дорогу”.
Татьяна Михайловна, Олина тетя, тоже любит выпить. Как ее муж и сын. Получается, что все семейство, за исключением бабушки, Олиных братьев и самой Оли, — заслуженные алкоголики России. Тетка, говорят, пьет меньше, чем Олина мать, но в обществе трезвенников ее пока не видели. И получается, что Оля нарушила законы семьи. А за это принято наказывать.
И я подумала: когда выйдет моя статья, Татьяна Михайловна набросится на Олину бабушку, Нину Федоровну: зачем рассказала, что Оле у мужа — жизнь, а дома, в Казанском, — погибель. Живут-то они вместе, и Нине Федоровне достанется. И чтобы унять тоску, я снова открыла ее книжку:
Зима — беда для малых пташек:
Кругом снега да вьюги вой.
Тепло закрыто в дальний ящик,
Ключи — у солнца в кладовой.
А солнце бродит невысоко
На дальнем где-то берегу…
И пишет жалобу сорока
Озябшей лапой на снегу.
