Хоронили замечательного человека, писателя-фронтовика. Я был поражен естественностью и простотой прощальной церемонии: ни подушечек с орденами (а наград у покойного хватало), ни выспренних слов. Вместо них — скромные, поразительно теплые воспоминания. Поступил в Ленинградское морское училище в июне 1941-го, на медкомиссии врачи сетовали: уж очень парень худ, и шутили: “Ничего, откормим”. Но тщедушному курсанту предстояло пережить Ленинградскую блокаду, так что про обещанное усиленное питание он мог лишь вспоминать с иронией. Сделался командиром разведроты, был отчаянно смел и многажды ранен. Как само собой разумеющееся звучало на панихиде: ничем себя от рядовых не отличал, ел ту же пищу, что солдаты. Поэтому, когда угодил очередной раз в госпиталь и встретил там бойцов своего подразделения, они его подкармливали, приносили “с воли” арбузы.
Из трехсот поступивших вместе с ним в 1941-м в мореходку будущих офицеров после войны осталось в живых восемь человек. Он, не погибший, считал: подаренная ему жизнь — чудо, относился ко всему, что с ним происходило, как к благоволению небес. Одевался неприметно. Держался скромно. Много работал, постоянно работал — и за письменным столом (последняя книга увидела свет недавно), и в редакциях газет и журналов, где занимал видные должности. Но сослуживцы обращались к нему запросто, и он, не припомню такого случая, чтобы с кем-нибудь высокомерничал, чванился. Проститься с ним, прожившим почти век и сохранившим острый ум и чувство юмора, пришло много людей среднего возраста и молодых.
Я стоял возле гроба, и мысли текли: эту бы судьбу сделать достоянием вовсе юных — растерявшихся, разочаровавшихся, а то и не верящих ни во что, видящих вокруг беспросветную ложь, пышный обман. Рассказать им еще и о том, как он, уже отвоевавшийся, заслуживший покой и отдых, пришел к Моссовету в памятную ночь, когда решалась судьба страны, и на вопрос знакомого: “Зачем ты здесь?” — ответил: “Чтобы сволочи знали — мы не боимся”.
Отдавал отчет, за что сражается. Финалом своей жизни успел охватить и понять теперешний запутанный период.
Любая судьба единственна и неповторима. И все же, согласитесь, эта кратко воспроизведенная мною биография типична для нашей отечественной Истории… Ее бы превратить в наглядный урок, сделать примером для воспитания…
Но нынче в моде иные предпочтения.
Популярная газета опубликовала интервью с милиционером, который мотивированно объяснил, почему его коллеги столь часто стали палить по мирным гражданам.
Внимание корреспондента, задававшего вопросы, привлекли, однако, не многомудрые рассуждения героя беседы, а дорогостоящие часы и крутой мобильник бравого стража порядка. Откуда роскошь при скромной зарплате? Милиционер объяснил: и часы, и мобила — поддельные, лишь по виду лихие, а на деле купленные за сущие гроши. Но зачем парить окружающим мозги и пускать пыль в глаза? И на это у модника был готов ответ: часто приходится иметь дело с богачами, проводить обыски и дознания в таких хоромах, что нельзя ударить в грязь лицом. Пусть олигархи видят: блюдущий закон офицер не уступает им ни в чем. После этого экипированный с иголочки милиционер и сделал душераздирающее признание: потому стреляем в неповинных граждан, что унижены до последней степени, в милиционера-то каждый безнаказанно может бросить словесный камень, унизить, оскорбить, а вот задень какого-нибудь журналиста — шум поднимется на весь мир. Кого, интересно, имел в виду? Холодова? Гантемирову? Гонгадзе? Листьева?
Жаль, что осталась без комментария журналиста психологическая подоплека напяливания контрафактных побрякушек, а ведь символично, что милиционер позиционирует себя столь определенно: ему важно, что подумают или скажут богатые, те, которые носят настоящие “Ролексы” и “Брегеты”. Слыть бедным, но честным — западло, постыдно. Куда заманчивее смотреться гламурным бонвианом. Миллионером. И не замечает разглагольствующий фуфловый павлин, насколько карикатурен и страшен его облик, его внешний (а что там — в глубине?) портрет: могут ли довериться граждане такому вот уж действительно оборотню? Ненастоящему, суррогатному, заранее ориентированному на услужение капиталу (и, значит, априори встающему на сторону богатых) пугалу?
Сравнение этого мнимого вояки с непритязательным фронтовиком, покинувшим наш все более смахивающий на маскарад мир, разумеется, не в пользу карнавального ряженого. Уж лучше бы ему помалкивать, не разоблачать себя, не обнаруживать своей мелкой сущности… Может, тогда и приняли бы за богатыря. Настоящего бойца. Которого есть за что уважать. У которого твердая, неколебимая, достойная мужчины позиция.
Человек — сам себе первейший враг.
